А у хозяина в подслужьи и волк, и мороз, и обманная метельная
морока, а порой и самая человеческая суть. Ими правит хозяин, хлещет,
как ямщик коней... Они-то и влекут за собой событие ночного зимнего по-
ля.
Аннушка Брыкина Сергея Остифеича Половинкина из Гусаков домой везла.
Путь длинный и скучный. Считали бабы от Гусаков двадцать одну версту до
села Воры. Бабья верста хоть и не длинная, да по времени и казенной
версты длинней: мороз закрепчал, ветер озлился... Колко и резко стало
Аннушке глядеть в острую путаницу расходившегося снегового самопляса.
Тут месяц скачливый, непрестанно поспешающий куда-то, прошмыгнул в
дымных облаках. Он и глянул мимоходом на ночное поле, о котором речь.
Дорога на мгновенье прояснела.
Стали видны Аннушкины сани-ошевни, широкие, полны сеном: спать в нем.
Так и есть, - под овчиной и толстой затверделой дерюгой полеживал в се-
не, укрывшись с головой, сам уполномоченный по хлебным делам четырех во-
лостей, Половинкин. Ему тепло и мягко, укачали ухабы плотное тело Сергея
Остифеича, а запахи согретой овчины и сена приятно щекочут ноздри.
Они-то и склонили Половинкина в пушистый, овчинный сон.
Мнится Половинкину жаркая сплошная несуразица: не то сенокосная луго-
вина, не то страдное поле. И на поле том - огромной широты - движется
баб неисчислимое количество. А зачем они не косами машут, а серпами тра-
ву берут, невдомек подумать Половинкину. Да и не до дум тут: влажные за-
пахи повянувших трав совсем с ума свели Сергей-Остифеичеву кровь. Да и
сознанье необыкновенной своей должности кружит голову: ходить среди сог-
нутых баб, неуклонно блюсти равномерное производство травяного жнитва,
покрикивать время от времени: "Каждой травине счет! Каждой травине...".
Да будто и нет никого в белом свете, кроме как Сергей Остифеич... Он,
Половинкин, и есть ось мира, а вокруг него ходит кругом благодарная ба-
ба-земля.
А, в конце концов, будто и нет совсем баб, а просто ходит по лугу це-
лая тысяча бабьих, безголовых, истовых задов. - Сам Половинкин в соку
мужик. Он немолод, да и не стар, и не толст, и не тонок: во всех статьях
у него мужская мера соблюдена. Волос у Сереги мягкий, играющий, каштано-
вого цвета, бабий ленок. Лицо хоть и с припухлостями, зато взгляд побе-
дительный, взмах кнута в нем. Сколько бабьих сердец потаяло напрасной
мечтой о Сереге!
В своем овчинном сну подкрался Серега к одной да и щипнул, просто из
удовольствия: "Не виляй, мол, баба... Бери траву веселей! Каждой травине
счет!". Баба же обернулась да тырк Серегу в нос. Даже и обидеться не ус-
пев, чихнул Серега и очнулся.
Сенный стебелек, в нос заскользнув, определил окончанье Половинкинс-
кого сна. Но, не успев еще сообразить толком эту причину, вторично чих-
нул Сергей Остифеич и окончательно спугнул сладкую истому дремоты. Потя-
нулся Серега и, овчину пооткинув с лица, выглянул и вспомнил.
Ночь и сон. Вьюга с присвистом сигает через подорожные кусты... Ах
да! В Гусаках ссыпной пункт ездил устраивать. Ночь и сон. Ах да! Несется
в самоплясе снег, а жаркая овчина славно хранит надышанное тепло.
Вздремнул. Холодает, холодает к ночи... Экая темь! Ночь и сон.
Половинкин ворочает головой. Ветер ударяет в него целой пригоршней
крупных снежин. Они тают и текут по припухшим от сна щекам. Память рабо-
тает отчетливей. Теперь путь в Воры... готовиться к лету, уламывать му-
жика, уговаривать, что де и городу нужен хлеб, грозить... А мужик недви-
жим, что пень, - какое на него уговорное слово сыщешь?
Серега кряхтит от многих неприятных воспоминаний, но преодолевает тя-
готы яви теплое благодушие сна. Ах да, и везет его в Воры Анна Брыкина,
та самая, у которой муж затерялся в смертоносных полях. Та самая, у ко-
торой и бровь играет, и ноздря играет, и сама вся смехами переливается,
как радуга. - Закидывает глаза кверху Серега, за собственный лоб. И тут
продолженье недавнего жаркого сна. Зад Аннушки, немилосердно утолщенный
полушубком, на мешке, над самой Серегиной головой сидит. Серега смотрит
секунду и кашляет с непоколебимой суровостью: вот так же он и по хлебным
делам мужиков уговаривает, так же и с начальством говорит.
Только Аннушке и невдомек уполномоченская строгость: своим голова за-
бита. Она дергает вожжи, понукает и чмокает, боясь заснуть и вывалиться
в рыхлый, разбесившийся снег. А руки стынут и в варежках, а голова скло-
няется все ниже, пока не коснется подбородок жесткой, промерзлой овчины.
И опять помахнет кнутовищем, разгоняя застоявшуюся кровь, и опять рванет
ошевни рослая Брыкинская кобыла, не спешащая в нескончаемую, вертящуюся
мглу.
- Уж и спать устал! Расчихался... - обернулась Аннушка, хлопая вареж-
ками по коленям.
- Едем где?.. - вопрошает Сергей Остифеич и глубже нахлобучивает ко-
жаный картуз. "Вот тоже, в этаком картузе все уши обморозишь! Не по кли-
мату такой. А без него нельзя, боятся картуза!" - Отпетово-то проехали?
- Да нет, я верхом поехала... Верхом верней. Я там дороги не знаю.
- Верст, небось, десять еще осталось! - хмурится Половинкин.
- Да мы шестнадцать считаем... - смеется Аннушка.
"Э, чорт! Ну и должность. Мотайся тут, ровно дерьмо в проруби!.." -
раздумывает Половинкин и пробует забыться. - Ночь и сон. Но сон уже не
приходит. Выбирает наощупь соломину и обгрызает ее зубами. Зубы у Поло-
винкина белые, смелые, но двух передних недоставать стало после одного
военного дня. Когда гневается Серега, резко свистят через зубную отдуши-
ну уполномоченские слова.
- Что же ты теперь, вдова аль как?.. - приступает к делу Сергей Ости-
феич, выплевывая соломину в проползающий снег.
- Не вдова, не девица, не замужняя жена... - Аннушка сердится и резко
дергает вожжу.
- Что же это ты так! Ведь этак даже как будто и нехорошо, - выражает
сочувствие Сергей Остифеич.
- Совести в нем нету... - говорит Аннушка как бы про себя. - Только и
наезжал четыре раза за все года! Зачем и жениться было! А полушалки да
платья... К шуту ли они мне! С полушалками, что ли, я жить буду?!
- Только четыре раза?.. - просветляется Половинкин. - Вот голова! Ме-
ня б коснулось, так я как лист прилип бы да и не отлипал во век!
Аннушка сидит спиной к Сереге, и не видно, хмурится ли, рада ли Сере-
гиной шутке.
- Ой ли? - насмешливо роняет она.
- Ан и в самом деле! Да коснись меня... - Половинкин так вздыхает,
что кобыла прядает ушами и покорно убыстряет шаг.
Снова наблюдает Сергей Остифеич, как ползет дорога из-под ошевень. А
тут в лесок въехали, - здесь поутих ветер, не хлещет через край. Здесь
ходко лошадь бежит, и звуков прибавилось: скрипят полоза, да еще селе-
зенка бьется в лошадином брюхе, да еще осыпается снег с запорошенных
ветвей, задеваемых дугою.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
морока, а порой и самая человеческая суть. Ими правит хозяин, хлещет,
как ямщик коней... Они-то и влекут за собой событие ночного зимнего по-
ля.
Аннушка Брыкина Сергея Остифеича Половинкина из Гусаков домой везла.
Путь длинный и скучный. Считали бабы от Гусаков двадцать одну версту до
села Воры. Бабья верста хоть и не длинная, да по времени и казенной
версты длинней: мороз закрепчал, ветер озлился... Колко и резко стало
Аннушке глядеть в острую путаницу расходившегося снегового самопляса.
Тут месяц скачливый, непрестанно поспешающий куда-то, прошмыгнул в
дымных облаках. Он и глянул мимоходом на ночное поле, о котором речь.
Дорога на мгновенье прояснела.
Стали видны Аннушкины сани-ошевни, широкие, полны сеном: спать в нем.
Так и есть, - под овчиной и толстой затверделой дерюгой полеживал в се-
не, укрывшись с головой, сам уполномоченный по хлебным делам четырех во-
лостей, Половинкин. Ему тепло и мягко, укачали ухабы плотное тело Сергея
Остифеича, а запахи согретой овчины и сена приятно щекочут ноздри.
Они-то и склонили Половинкина в пушистый, овчинный сон.
Мнится Половинкину жаркая сплошная несуразица: не то сенокосная луго-
вина, не то страдное поле. И на поле том - огромной широты - движется
баб неисчислимое количество. А зачем они не косами машут, а серпами тра-
ву берут, невдомек подумать Половинкину. Да и не до дум тут: влажные за-
пахи повянувших трав совсем с ума свели Сергей-Остифеичеву кровь. Да и
сознанье необыкновенной своей должности кружит голову: ходить среди сог-
нутых баб, неуклонно блюсти равномерное производство травяного жнитва,
покрикивать время от времени: "Каждой травине счет! Каждой травине...".
Да будто и нет никого в белом свете, кроме как Сергей Остифеич... Он,
Половинкин, и есть ось мира, а вокруг него ходит кругом благодарная ба-
ба-земля.
А, в конце концов, будто и нет совсем баб, а просто ходит по лугу це-
лая тысяча бабьих, безголовых, истовых задов. - Сам Половинкин в соку
мужик. Он немолод, да и не стар, и не толст, и не тонок: во всех статьях
у него мужская мера соблюдена. Волос у Сереги мягкий, играющий, каштано-
вого цвета, бабий ленок. Лицо хоть и с припухлостями, зато взгляд побе-
дительный, взмах кнута в нем. Сколько бабьих сердец потаяло напрасной
мечтой о Сереге!
В своем овчинном сну подкрался Серега к одной да и щипнул, просто из
удовольствия: "Не виляй, мол, баба... Бери траву веселей! Каждой травине
счет!". Баба же обернулась да тырк Серегу в нос. Даже и обидеться не ус-
пев, чихнул Серега и очнулся.
Сенный стебелек, в нос заскользнув, определил окончанье Половинкинс-
кого сна. Но, не успев еще сообразить толком эту причину, вторично чих-
нул Сергей Остифеич и окончательно спугнул сладкую истому дремоты. Потя-
нулся Серега и, овчину пооткинув с лица, выглянул и вспомнил.
Ночь и сон. Вьюга с присвистом сигает через подорожные кусты... Ах
да! В Гусаках ссыпной пункт ездил устраивать. Ночь и сон. Ах да! Несется
в самоплясе снег, а жаркая овчина славно хранит надышанное тепло.
Вздремнул. Холодает, холодает к ночи... Экая темь! Ночь и сон.
Половинкин ворочает головой. Ветер ударяет в него целой пригоршней
крупных снежин. Они тают и текут по припухшим от сна щекам. Память рабо-
тает отчетливей. Теперь путь в Воры... готовиться к лету, уламывать му-
жика, уговаривать, что де и городу нужен хлеб, грозить... А мужик недви-
жим, что пень, - какое на него уговорное слово сыщешь?
Серега кряхтит от многих неприятных воспоминаний, но преодолевает тя-
готы яви теплое благодушие сна. Ах да, и везет его в Воры Анна Брыкина,
та самая, у которой муж затерялся в смертоносных полях. Та самая, у ко-
торой и бровь играет, и ноздря играет, и сама вся смехами переливается,
как радуга. - Закидывает глаза кверху Серега, за собственный лоб. И тут
продолженье недавнего жаркого сна. Зад Аннушки, немилосердно утолщенный
полушубком, на мешке, над самой Серегиной головой сидит. Серега смотрит
секунду и кашляет с непоколебимой суровостью: вот так же он и по хлебным
делам мужиков уговаривает, так же и с начальством говорит.
Только Аннушке и невдомек уполномоченская строгость: своим голова за-
бита. Она дергает вожжи, понукает и чмокает, боясь заснуть и вывалиться
в рыхлый, разбесившийся снег. А руки стынут и в варежках, а голова скло-
няется все ниже, пока не коснется подбородок жесткой, промерзлой овчины.
И опять помахнет кнутовищем, разгоняя застоявшуюся кровь, и опять рванет
ошевни рослая Брыкинская кобыла, не спешащая в нескончаемую, вертящуюся
мглу.
- Уж и спать устал! Расчихался... - обернулась Аннушка, хлопая вареж-
ками по коленям.
- Едем где?.. - вопрошает Сергей Остифеич и глубже нахлобучивает ко-
жаный картуз. "Вот тоже, в этаком картузе все уши обморозишь! Не по кли-
мату такой. А без него нельзя, боятся картуза!" - Отпетово-то проехали?
- Да нет, я верхом поехала... Верхом верней. Я там дороги не знаю.
- Верст, небось, десять еще осталось! - хмурится Половинкин.
- Да мы шестнадцать считаем... - смеется Аннушка.
"Э, чорт! Ну и должность. Мотайся тут, ровно дерьмо в проруби!.." -
раздумывает Половинкин и пробует забыться. - Ночь и сон. Но сон уже не
приходит. Выбирает наощупь соломину и обгрызает ее зубами. Зубы у Поло-
винкина белые, смелые, но двух передних недоставать стало после одного
военного дня. Когда гневается Серега, резко свистят через зубную отдуши-
ну уполномоченские слова.
- Что же ты теперь, вдова аль как?.. - приступает к делу Сергей Ости-
феич, выплевывая соломину в проползающий снег.
- Не вдова, не девица, не замужняя жена... - Аннушка сердится и резко
дергает вожжу.
- Что же это ты так! Ведь этак даже как будто и нехорошо, - выражает
сочувствие Сергей Остифеич.
- Совести в нем нету... - говорит Аннушка как бы про себя. - Только и
наезжал четыре раза за все года! Зачем и жениться было! А полушалки да
платья... К шуту ли они мне! С полушалками, что ли, я жить буду?!
- Только четыре раза?.. - просветляется Половинкин. - Вот голова! Ме-
ня б коснулось, так я как лист прилип бы да и не отлипал во век!
Аннушка сидит спиной к Сереге, и не видно, хмурится ли, рада ли Сере-
гиной шутке.
- Ой ли? - насмешливо роняет она.
- Ан и в самом деле! Да коснись меня... - Половинкин так вздыхает,
что кобыла прядает ушами и покорно убыстряет шаг.
Снова наблюдает Сергей Остифеич, как ползет дорога из-под ошевень. А
тут в лесок въехали, - здесь поутих ветер, не хлещет через край. Здесь
ходко лошадь бежит, и звуков прибавилось: скрипят полоза, да еще селе-
зенка бьется в лошадином брюхе, да еще осыпается снег с запорошенных
ветвей, задеваемых дугою.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99