- Стоял и щелкал счетами, подсчитывая покупательские книжки. В
голове своим чередом бежали разные думки, длинные и короткие, но всегда
маловнятные. Среди них вплетались хитроумно четыре строчки стихов, вычи-
танных когда-то из Катушинской книжки.
Сеня подписывал итог, когда вдруг забыл первую строчку. Оторвавшись
от дела, он попробовал на память восстановить утерянную строку. Он и
восстановил, но получилось как-то совсем иначе. Он записал ее, и вместе
с тем выпала из памяти вторая строка. Так, строку за строкой он придумал
все стихотворенье сызнова.
Теперь, холодея и волнуясь, он стоял над столбцом полуграмотных
строк, перечитывал, открывая в них все новые прелести. Он кинул взгляд
на хозяина, и ему показалось, что хозяин уже знает. Сеня вспыхнул и стал
еще раз перечитывать. Самому ему особенно нравилась четвертая строка:
"покой ангелы пусть твой хранят!"...
XV. Катушин тоже закричал.
... совсем забыл Сеня Катушина.
Настя была для Сени - жизнь, смех, буйный трепет любовной радости.
Катушин - уныние, безволие жизни, недвижность, тишина. Тот давний поце-
луй в воротах безмерно отдалил Сеню от Катушина. В такой же степени по-
тянуло его к Степану Леонтьичу после первой размолвки с Настей.
В обед он поднялся наверх и вдруг в коридорчике споткнулся. За то
время, пока проводил время с Настей, трещину в каменном полу забили не-
суразной доской. Споткнувшись, Сеня остановился, внутренно смутясь за
цель своего прихода: прочесть Катушину стихи. Он тихо отворил Катушинс-
кую дверь и осмотрелся с порога.
Коечка старикова была задернута пологом. Не было обычной табуретки у
окна, на которой сиживал с книжкой в праздничные дни Степан Леонтьич.
Зато рядом с койкой сидела рябая баба и сонливо вязала толстый чулок.
Заметив Сеню, она просунула спицы между головным платком и виском и по-
чесала там.
- Тебе что?.. - спросила она враждебным полушопотом.
- Мне Степана Леонтьича... - просительно сказал Сеня и подошел ближе.
- Дверь-то закрой сперва, - сказала баба. - Если по делу, так вот он
тут лежит, - она кивнула на койку, закрытую пологом. - Уж какие дела к
мертвому! - досадливо поворчала она.
В то мгновение из-за полога раздался короткий, глухой рывок кашля.
Сеня подошел и бережно отвел полог в сторону. Катушин, еще живой, лежал
там, свернувшись, точно зябнул, под крохотным квадратным одеяльцем из
цветных лоскутков. Глаза его, необычные для Сени, потому что без очков,
- голубовато-запустевшие, глядели равнодушно в низкий прокопченный пото-
лок. Когда Катушин перевел глаза на Сеню, Сеня поразился тусклому спо-
койствию стариковых глаз. В поблекшем, мертвенно-расползшемся лице не
было никакого оживляющего блеска, - может быть, из-за отсутствия оч-
ков?..
- Здорово, Степан Леонтьич, - сказал Сеня и попробовал улыбнуться.
- Кто? - жестким, надтреснутым голосом спросил Катушин, не взглядывая
на пришедшего, словно уж не доверял глазам.
- Это я, Семен. Прихворнул, что ли, Степан Леонтьич?.. - Сене стало
стыдно, что он - здоровый, а Катушин - больной. Он забегал глазами по
комнате, чтоб привыкнуть к странной опустелости ее.
- А-а, - невыразительно сказал старик и порывисто сжался, точно кос-
нулись его холодом. - Садись, гость будешь.
Сеня заискал глазами табуретку, табуретки не было видно.
- Ты, паренек, посидишь тут? - спросила баба, залезая спицей к себе
за ворот. - Посиди, мне тут сбегать. Обряжать-то не скоро еще! - жестко
и просто сказала она, складывая вязанье на выдвинутую из-под Катушинской
кровати корзиночку.
- Что ты, дура, мелешь... кого обряжать? - озлился Сеня, но баба уже
ушла за дверь.
Сене вдруг стало жутко от наступившей внутри него тишины. Порвалась
какая-то нить, ее не связать вновь. Притихший, но полный внезапного глу-
бокого чувства, Сеня пересел к Катушину на койку. Ему хотелось быть в ту
минуту ближе к старику.
- На табуретку сядь... не тревожь, - сухо сказал Катушин и подвигался
под одеялом. - Руки гудут все! - в голосе его не было жалобы, да и сло-
ва, произносимые им, были неразборчивы, как отраженье звука в большой
зале.
Сеня покорно пересел обратно на табурет и уже боялся начинать разго-
вор.
- Что-то я не признаю тебя, - ворчливо заговорил сам Катушин. - Плохо
стал людей различать... Все мне лица одинаки стали.
- Я Семен... от Быхалова. Помнишь, ты меня грамоте учил, книжки да-
вал. Я вот навестить тебя пришел, Степан Леонтьич.
- Помню, - без выражения сказал Катушин и упорно добавил про себя: -
так ведь тот маленький был!
- Я вырос, Степан Леонтьич, - извиняющимся тоном произнес Сеня и
сконфуженно стал стирать пятно с пола носком сапога.
- Не ширкай, не ширкай... - остановил Катушин и кашлянул ровно один
раз.
Прежнего задушевного разговора не выходило.
- ... по картузу в день - считай, сколько я их за всю жизнь наделал!
- снова начал Катушин и лицо его на короткое мгновенье отразило боль и
тоску. Он прокашлял три раза. - Картузы сносились, вот и я сносился... -
Сеня заметил, что старик сделал движение под одеялом, точно махнул ру-
кой. - Я тебя теперь помню. Ты забыл, а я помню... Я все помню! - что-то
прежнее, незабываемое промелькнуло в Катушинских губах.
- Давно лежишь-то? Что болит-то у тебя? - неловко пошевелился Сеня.
- ... я тебе тут бельишко оставлю... Ты не отказывайся. Подшить, так
и поносишь! - продолжал вести свою мысль Катушин.
- Ну, поживешь еще! Спешить, Степан Леонтьич, некуда. Человеку сто
лет сроку дано, - заторопился Сеня. - Это баба чулочная тебя так настро-
ила. Я бы ее турнул, бабу, - право, турнул бы!..
- Бабу не тронь... она за мной ходит, баба... - поправил Катушин.
Сеня встал и отошел к окну. Он вытер запотевшее стекло и глянул нару-
жу. Поздней осени гнетущее небо продувалось из края в край острыми хо-
лодными порывами. Настин дом казался безотрадно серым. Гераневое окно
потускнело, запотевшие окна не пропускали чужого взгляда вовнутрь. "Нас-
тя... она не знает, что я тут. Степан Леонтьич помрет. Меня возьмут в
солдаты..."
- Паренек, - заворочался Катушин, стараясь поднять голову с тощей,
пролежанной подушки. - Дакось водицы мне... на окошке стоит.
Старик пил воду, чавкая, точно жевал. Отпив глоток, он ворочал недоу-
менно глазами, потом опять пил.
- ... четвертого дня просыпаюсь ночью... - Катушин кашлянул, - ... а
он и стоит в уголку, смутительный... дожидает, - сказал Катушин, откиды-
ваясь назад.
- Кто в уголку?.. - нахмурился Сеня и невольно оглянулся в угол.
- Да Никита-т Акинфич, дьячок-то мой... приходил. Я ему: ты подожди,
говорю, хочь деньков пяток. А он: что ж, говорит, догоняй, догоняй, по-
дожду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
голове своим чередом бежали разные думки, длинные и короткие, но всегда
маловнятные. Среди них вплетались хитроумно четыре строчки стихов, вычи-
танных когда-то из Катушинской книжки.
Сеня подписывал итог, когда вдруг забыл первую строчку. Оторвавшись
от дела, он попробовал на память восстановить утерянную строку. Он и
восстановил, но получилось как-то совсем иначе. Он записал ее, и вместе
с тем выпала из памяти вторая строка. Так, строку за строкой он придумал
все стихотворенье сызнова.
Теперь, холодея и волнуясь, он стоял над столбцом полуграмотных
строк, перечитывал, открывая в них все новые прелести. Он кинул взгляд
на хозяина, и ему показалось, что хозяин уже знает. Сеня вспыхнул и стал
еще раз перечитывать. Самому ему особенно нравилась четвертая строка:
"покой ангелы пусть твой хранят!"...
XV. Катушин тоже закричал.
... совсем забыл Сеня Катушина.
Настя была для Сени - жизнь, смех, буйный трепет любовной радости.
Катушин - уныние, безволие жизни, недвижность, тишина. Тот давний поце-
луй в воротах безмерно отдалил Сеню от Катушина. В такой же степени по-
тянуло его к Степану Леонтьичу после первой размолвки с Настей.
В обед он поднялся наверх и вдруг в коридорчике споткнулся. За то
время, пока проводил время с Настей, трещину в каменном полу забили не-
суразной доской. Споткнувшись, Сеня остановился, внутренно смутясь за
цель своего прихода: прочесть Катушину стихи. Он тихо отворил Катушинс-
кую дверь и осмотрелся с порога.
Коечка старикова была задернута пологом. Не было обычной табуретки у
окна, на которой сиживал с книжкой в праздничные дни Степан Леонтьич.
Зато рядом с койкой сидела рябая баба и сонливо вязала толстый чулок.
Заметив Сеню, она просунула спицы между головным платком и виском и по-
чесала там.
- Тебе что?.. - спросила она враждебным полушопотом.
- Мне Степана Леонтьича... - просительно сказал Сеня и подошел ближе.
- Дверь-то закрой сперва, - сказала баба. - Если по делу, так вот он
тут лежит, - она кивнула на койку, закрытую пологом. - Уж какие дела к
мертвому! - досадливо поворчала она.
В то мгновение из-за полога раздался короткий, глухой рывок кашля.
Сеня подошел и бережно отвел полог в сторону. Катушин, еще живой, лежал
там, свернувшись, точно зябнул, под крохотным квадратным одеяльцем из
цветных лоскутков. Глаза его, необычные для Сени, потому что без очков,
- голубовато-запустевшие, глядели равнодушно в низкий прокопченный пото-
лок. Когда Катушин перевел глаза на Сеню, Сеня поразился тусклому спо-
койствию стариковых глаз. В поблекшем, мертвенно-расползшемся лице не
было никакого оживляющего блеска, - может быть, из-за отсутствия оч-
ков?..
- Здорово, Степан Леонтьич, - сказал Сеня и попробовал улыбнуться.
- Кто? - жестким, надтреснутым голосом спросил Катушин, не взглядывая
на пришедшего, словно уж не доверял глазам.
- Это я, Семен. Прихворнул, что ли, Степан Леонтьич?.. - Сене стало
стыдно, что он - здоровый, а Катушин - больной. Он забегал глазами по
комнате, чтоб привыкнуть к странной опустелости ее.
- А-а, - невыразительно сказал старик и порывисто сжался, точно кос-
нулись его холодом. - Садись, гость будешь.
Сеня заискал глазами табуретку, табуретки не было видно.
- Ты, паренек, посидишь тут? - спросила баба, залезая спицей к себе
за ворот. - Посиди, мне тут сбегать. Обряжать-то не скоро еще! - жестко
и просто сказала она, складывая вязанье на выдвинутую из-под Катушинской
кровати корзиночку.
- Что ты, дура, мелешь... кого обряжать? - озлился Сеня, но баба уже
ушла за дверь.
Сене вдруг стало жутко от наступившей внутри него тишины. Порвалась
какая-то нить, ее не связать вновь. Притихший, но полный внезапного глу-
бокого чувства, Сеня пересел к Катушину на койку. Ему хотелось быть в ту
минуту ближе к старику.
- На табуретку сядь... не тревожь, - сухо сказал Катушин и подвигался
под одеялом. - Руки гудут все! - в голосе его не было жалобы, да и сло-
ва, произносимые им, были неразборчивы, как отраженье звука в большой
зале.
Сеня покорно пересел обратно на табурет и уже боялся начинать разго-
вор.
- Что-то я не признаю тебя, - ворчливо заговорил сам Катушин. - Плохо
стал людей различать... Все мне лица одинаки стали.
- Я Семен... от Быхалова. Помнишь, ты меня грамоте учил, книжки да-
вал. Я вот навестить тебя пришел, Степан Леонтьич.
- Помню, - без выражения сказал Катушин и упорно добавил про себя: -
так ведь тот маленький был!
- Я вырос, Степан Леонтьич, - извиняющимся тоном произнес Сеня и
сконфуженно стал стирать пятно с пола носком сапога.
- Не ширкай, не ширкай... - остановил Катушин и кашлянул ровно один
раз.
Прежнего задушевного разговора не выходило.
- ... по картузу в день - считай, сколько я их за всю жизнь наделал!
- снова начал Катушин и лицо его на короткое мгновенье отразило боль и
тоску. Он прокашлял три раза. - Картузы сносились, вот и я сносился... -
Сеня заметил, что старик сделал движение под одеялом, точно махнул ру-
кой. - Я тебя теперь помню. Ты забыл, а я помню... Я все помню! - что-то
прежнее, незабываемое промелькнуло в Катушинских губах.
- Давно лежишь-то? Что болит-то у тебя? - неловко пошевелился Сеня.
- ... я тебе тут бельишко оставлю... Ты не отказывайся. Подшить, так
и поносишь! - продолжал вести свою мысль Катушин.
- Ну, поживешь еще! Спешить, Степан Леонтьич, некуда. Человеку сто
лет сроку дано, - заторопился Сеня. - Это баба чулочная тебя так настро-
ила. Я бы ее турнул, бабу, - право, турнул бы!..
- Бабу не тронь... она за мной ходит, баба... - поправил Катушин.
Сеня встал и отошел к окну. Он вытер запотевшее стекло и глянул нару-
жу. Поздней осени гнетущее небо продувалось из края в край острыми хо-
лодными порывами. Настин дом казался безотрадно серым. Гераневое окно
потускнело, запотевшие окна не пропускали чужого взгляда вовнутрь. "Нас-
тя... она не знает, что я тут. Степан Леонтьич помрет. Меня возьмут в
солдаты..."
- Паренек, - заворочался Катушин, стараясь поднять голову с тощей,
пролежанной подушки. - Дакось водицы мне... на окошке стоит.
Старик пил воду, чавкая, точно жевал. Отпив глоток, он ворочал недоу-
менно глазами, потом опять пил.
- ... четвертого дня просыпаюсь ночью... - Катушин кашлянул, - ... а
он и стоит в уголку, смутительный... дожидает, - сказал Катушин, откиды-
ваясь назад.
- Кто в уголку?.. - нахмурился Сеня и невольно оглянулся в угол.
- Да Никита-т Акинфич, дьячок-то мой... приходил. Я ему: ты подожди,
говорю, хочь деньков пяток. А он: что ж, говорит, догоняй, догоняй, по-
дожду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99