Они уже не глядели в глаза друг другу. Задичавшие взгляды их ползали
по комнате, не различая вещей... Пухлые, с обгрызанными ногтями, Катины
пальцы, раздражающе царапали обивку диванчика... Сеня и видел ее, и не
видел. В висках клокотала разгоряченная кровь. Душе было гадко, а тело
безумело и начинало качаться как маятник. Все вещи дразнили, точно хоте-
лось им, чтоб хватили их о пол и расхрустнули каблуком. Семен наклонил
над Катей опухшее лицо, - Катя двинула плечом, потушила глаза и затихла.
Так было недолго.
Вдруг Семен поднялся и резко засмеялся:
- Время-то течет, как по жолобу! - сказал он, обводя усталыми глазами
комнату. - Набедокурили мы с тобой! Эх, Катька, Катька...
Катя непонимающе поглядела на него и рывком запахнула блузку. В сле-
дующее мгновенье она убежала из комнаты с неправдоподобной живостью. Она
вернулась через минуту.
- Уходи скорей, - зашептала она, не глядя на Семена. - Я на часы хо-
тела взглянуть... они у него в спальне. Он уж пришел... Молится тем!
Ступай, - комкала слова Катя и все еще оправляла давно уже застегнутую
на все кнопки, какие были, блузку.
Сеня шел за ней в переднюю намеренно-громким шагом. Уже уходя, он
попридержал дверь ногой:
- Стыдно тебе небось, а? А ведь замуж-то я тебя все равно не
возьму!..
- Мужик вахлатый!.. - не сдержалась Катя и захлопнула дверь.
Щелкнул крючок, и Сеня остался один в темноте лестницы. Он сошел вниз
и поднялся по улице вверх из низины. Нежилым, каменным духом повеяла на
него Варварка. Он шел мимо нижних рядов. В провалах глубоких ворот, на
ящиках дремали в тулупах сторожа. Шел он совсем бесцельно... В глухих
переулках, соединяющих низ и верх, он пробродил большую часть ночи. К
рассвету усталые ноги вывели его на Красную площадь, затянутую робким
нетронутым снежком. И здесь никого из прохожих, только всюду, в каменных
нишах, крепко спали овчинные тулупы. Так же медленно он спустился опять
в Зарядье. В смятой памяти растерзанными кусками проходили события ми-
нувшего дня: сухонький лобик Катушина - Дудинский картуз, валяющийся в
грязи - чайная кружка с мутным, тошным ядом - выпученные глаза жениха,
сжатые, зачужавшие губы Насти - губы Кати, взбухшие, как нарыв...
Он стоял как раз перед гераневым окном. Оно, занавешенное белым,
смотрело в него глухо и безответно. Предрассветный холод проникал всюду
и укреплял сон. Во рту у Сени было горько, а внутри совсем пусто. Город
начинал гудеть, и в гуле его казалось: хохочет над Сеней Катина родинка,
чтоб обидней стало Насте и грешней ему самому.
XIX. Конец Зарядья.
Сеня перед отъездом заходил к Дудину проститься. Дудинский подвал был
темен и дышал всеми раскрытыми кадушками зловонно, как большой гнилой
рот. Увидя Семена в солдатском, похудевшего и подтянутого, еще больше
захлопотал Дудин по своей мастерской.
- Сноп-то научился колоть? - резко кинул Дудин и почесал щепкой, ко-
торую держал в руке, седой свой затылок. - Ты смотри, человек не сноп!
Уж там не промахивайся... Ну-ну! Воюй, воюй... добывай военное отличье:
медаль на брюхо... деревяшку к ноге!..
- Прощай, Ермолай Дудин, - сказал Сеня, с тоской глядя на Дудинское
мутное оконце. Сеня так и звал его в разговоре: Ермолай Дудин.
Потом Сеня камнем канул в черную пропасть забвенья и войны...
Зарядье к тому времени уже теряло свое прежнее обличье. Ход махового
колеса замедлялся. Смрад войны проникнул и сюда. Как-то и дома стали ни-
же, и люди темней, а орган в Секретовской "Венеции", забравшись на высо-
кий плясовой верх, сломался однажды зимой.
После Сенина отъезда еще унылей стала Настина жизнь. Свадьба ее
расстроилась. Комнатка ее слиняла, вещи обернулись глупой своей, ненуж-
ной сутью. Настя поднимает с пола недочитанную книжку, пробует читать.
Строчки прыгают, меняются местами буквы, не хотят, чтоб их читали. Настя
захлопывает книжку и подходит к окну. Небо серо. На улицах снег. На сне-
гу ворошатся воробьи.
Когда после смерти матери убирали угловую комнатушку, нашла Настя под
материной кроватью старую свою, обезображенную куклу. Целый день проси-
дела над ней Настя, навила ей целую охапку пегих кудрей, но прежнего
очарованья, давней молодости уже не вернуть было кукле. Грустная, с ною-
щей спиной, Настя подошла к окну: стыли в вечернем морозце апрельские
лужи. В доме напротив кто-то переезжал. У ворот стоял воз, нагруженный
доверху.
Матрену Симанну оставил Петр Филиппыч до времени жить у себя, в той
же угловой комнатушке. Настя идет в угловую. Матрена Симанна сидит на
полосатом матрасе, - все, что осталось от материной кровати, - и при
входе Насти торопливо прячет что-то за кровать. Возле нее лежат только
что купленные вербы.
- Ты не прячь, я видела, - говорит Настя. - Печки надо бы протопить.
Сыро у нас. Знобит...
- У папеньки уж затопил Григорий, - приглушенно отвечает Матрена Си-
манна и, решившись, вынимает из-за кровати черную бутылку. - Мамашеньки-
но место навестить пришла, умница? - робко сменяет она разговор.
Настя берет какой-то темный пузырек, оставшийся на столике, вертит
его в руках и вдруг, почти кинув его обратно, на столик, трет руки о пе-
редничек.
- Что у тебя там? - почти сердито спрашивает она.
- Где, умница?
- В бутылке...
- Мадерка в бутылке, - с унылым страхом сообщает старуха.
- Налей мне!..
Настя отпивает мелкими глотками и оглядывает комнату. Как неузнаваемо
переменилась эта комнатушка! Когда девочкой приходила сюда, казалась она
покоем непонятной мрачности, усугубленной цветным горением лампад. По-
лудневной свет, бесстыдно ворвавшийся сюда теперь, обнажил всю ее убо-
гость: оборванные отопревшие от стены обои, нелепый гардероб в углу, по-
хожий на двуспальную кровать, поставленную дыбом.
- Моли у нас много! - жалуется Матрена Симанна, прихлопывая одну в
руках. - Вот все морильщика жду, не зайдет ли...
Настя уходит. Мысли приятно кружатся. Она накидывает шерстяной платок
и бежит на улицу. Ее путь к Кате.
- ... Можно к тебе?
- Можно, будем чай вместе пить, - с холодком отвечает Катя.
- Нет... Я так посижу, не раздеваясь! - говорит Настя.
- Вот тут тебе письмо Семен прислал... чуть не забыла! Вторую неделю
лежит. Он и тебе, и мне по письму прислал... - намекающе смеется Катя, и
Настя это замечает.
Настя берет письмо и вскоре уходит.
- Какая ты толстая стала, - говорит она уже в дверях. - Знаешь, ты,
если и похудеешь, все равно толстой останешься!..
... Все сильней покрывались будни Зарядья какой-то прочернью. И
раньше была в них чернота, но пряталась глубоко, а тут проступила вдруг
всюду, словно пятна на зараженном теле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99