Ночью все
ждал, что придут и возьмут его ночные люди. Днем - сторонился и людского
глаза, и людского смеха, страшась людского сочувствия об Аннушке. С нею
ни разу не заговорил Егор Иваныч, с памятного дня прихода. А она, исто-
мившаяся в бессловесной тоске, с сокрушающей злобой ловила каждый мужнин
взгляд. Сердце ее, готовое к гибели, изнывающее от бабьей тревоги, по-
корно тянулось к Половинкину, как ночная тля к огню. На селе, увидя Сер-
гея Остифеича, если вечер был, шла к нему, тихо покачивая живот, как бы
ползла. А он уходил от нее в закоулки. А она забегала вперед и выгоняла
его оттуда жалующимся взглядом, догоняла:
- Возьми ты меня, Сергей Остифеич, из Брыкинского дома, - говорила
она, злобная и кроткая, побарываемая и стыдом, и страхом. - Я тебе как
мать буду, ходить за тобой буду. Заместо собаки возьми, дом сторожить.
Гляди, что из меня стало!
Безответно щурились зеленые Серегины глаза, и только курносый нос Се-
регин, затерявшийся в суровых припухлостях его обветренного, с краснова-
тыми прожилками румянца, лица, казалось, сочувствовал Аннушкину горю.
Подергивал витой ремешок нагана Серега, глядел поверх крыш, поверх де-
ревьев, куда-то в неживую пустоту. И опять молила Аннушка:
- Другая у тебя, знаю. Что ж, слаще она? медом обмазана? И я до тебя,
до гуменного чорта, хороша была. В девках красовалась - женихи все поро-
ги обшаркали. Я их гнала, для тебя сохраняла. И не такие были, а ласко-
вые, хоть мосты ими мости... Ну, говори, какая ж она - черная? красивая?
молодая?.. - и тормошила Сергея Остифеича за плечо.
Отмалчивался и порывался уйти Сергей Остифеич, а однажды, разгоря-
чась, заговорил:
- Эх... схлестнулись мы с вами, Анна Григорьевна, в непутный час! И
как вы этого не понимаете, что всякое на свете имеет свой конец. Конеш-
но, я всем люб, потому что я всем нужен. Я обчественный человек, служу
обчеству. Меня и то уж товарищи в уезде попрекают, бабник мол... Могут,
конешно, и накостылять. А какой я бабник? Конешно, есть у меня любо-
пытство к женщине, какая она, одним словом. - Сергей Остифеич потер себе
нос, словно стереть с него хотел истинные ощущения свои. - Липнут ко мне
бабы, ну прямо хоть усы сбривай! Ведь до чего доходит-то! Марфутка Дубо-
вая пристала намедни и ко мне, и к Петьке: возьмите меня, который-ни-
будь. Я, говорит, баба хорошая! Чуть не пристукнул я ее тогда... А на
вашем месте плюнул бы я на себя, то есть на меня. Гоняйся мол, хахаль,
за своими любами, а я мол выше тебя стою... у меня мол муж!
- Сам с ним спи, коли нравится, - злобно засмеялась Анна. - А брю-
хо-то свое куда я дену? В исполком отнесу? - она с хохотом лезла на не-
го, потерявшая скорбный облик матери, осатаневшая и опасная. - Ах ты
дрянь-дрянь! Что ж ты со мной, подлятник, делаешь, в омут гонишь?
- Пустите меня, Анна Григорьевна, к исполнению служебных обязаннос-
тей, - сказал в этом месте разговора Сергей Остифеич и, пооттолкнув,
прошел прочь. Но походка его была уже не прежняя, играющая, фельдфе-
бельская, а какая-то ускоренная иноходь.
С этого удара преломилась надвое Аннушкина душа. Перед мужем затишала
Анна, жадно ждала его окрика, гневного хозяйского рывка: гнев сулил про-
щенье. Егор молчал, уединяясь в работу, травя жену молчаньем.
Даже свекровь пожалела Анну, - оценила баба бабью же изменную тоску.
На задворки, после пригона скотины, пришла мать к сыну. Пилил с утра ка-
кие-то плашки Егор. Подойдя, мать почесала переносье.
- С чего это ты распилился тут в темноте? Лучше бы вон сковородник
насадил аль лопатку... Хлебы эвон нечем доставать.
Пуще, рывчей заходила пила в узкой Егоровой руке.
- Подержи вон тот край, - приказал сын, останавливаясь вытереть испа-
рину со лба. Слышалось в его голосе и неутолимое желание чьего-нибудь
сочувствия, и вместе с тем предостережение от него. - Вот допилю...
- Аннушка-те... - начала-было мать, коленом придавливая полунадпилен-
ный брус.
- А ты молчи!.. - визгнул сын, на всем ходу останавливая пилу, даже
скрипнула. - Вы, мамынька, коли не хотите со мной дружбу терять, вы со
мной об этом не заговаривайте. Чтоб это в последний раз! Тут, мамынька,
вся жизнь обижена. Вся кровь, мамынька, горит, а вы прикасаетесь...
- Да ведь как, Егора, молчать-те! В дому как в гробу. Да ведь и что
мне, разве ж я сужу? - испугалась она, увидя устрашающие глаза и дрожа-
щие губы сына.
Он допилил и, сложив разделанные брусья в угол, принялся остругивать
один из них. Мать стояла возле.
- Кто ж так делает?.. Сперва пилил, а потом стругаешь. Наоборот надо,
- заметила мать. Она помолчала, наблюдая сына, и, когда выискала мгно-
венье, торопливо заговорила, пригибаясь и заглядывая к нему в лицо. -
Егора, а Егора!.. Ты б ей хоть уж волосы нарвал, аль кулаком бы маленеч-
ко... Что ты ее молчаньем портишь? Не портил бы, не плохая ведь.
- Уйди! - закричал Егор и смаху ударил рубанком по самодельному верс-
таку. Со времени прихода мало поправился Брыкин на домашних хлебах,
только как-то припухла нездоровая вялая кожа его лица. Тем страшней было
его лицо в бешенстве.
Мрак повис над Брыкинским домом. Рос Аннин живот, шептались люди,
поспевали травы, подходил неостановимый уже удар. Вдобавок ко всему не
знал Егор Иваныч, кто стал ему поперек дороги к жене. У матери спросить
совестился. "Стороной дойду!" - думал Егор и все метался с топором и
гвоздем, растравляя себя сбивчивыми догадками. Пробовал через мужиков
добраться до жениной правды. Но слался Митрий на Авдея, а Авдей спихивал
на Евграфа - Евграф де сам видел. А Евграф молчал, как ушат с водой.
Видно было, что боялись мужики задеть кого-то. Все же одно время думал
Егор на Воровского председателя, Матвея Лызлова, пастушьего сына. Но и
тут не вышло: всего четыре месяца как женился вдовевший Матвей.
Только возле Троицы разрешилось Егорово недоуменье. Понадобился Егору
Иванычу матерьял для деревянного ремонта. Было бы ему в лес и ехать, как
все, но не решился. А вдруг накроют, - "кто ты таков есть, лесной вор?"
- "А я Егор Брыкин". - "А кто ты есть таков, Егор Брыкин?" - "А я есть
сын своих родителев". - "Ага, родителев сын? Значит дезертир. Кокошьте
его, товарищи!"
Рассудя это со здравым смыслом, отправился Брыкин за разрешеньем в
исполком. В исполкоме и ждала его правда.
V. У Егора Иваныча закружилась голова.
Жара стояла как в печи, и напрасно ошалелые от зноя куры искали уце-
левшей лужи, чтоб попить, помочить гребешок и опаленные лапки. Солнца
как будто даже и не было, средоточие жара находилось в самом воздухе.
Висела какая-то солнечная лень и тонкая желтая истома над Ворами.
Когда приближался к исполкому Брыкин, встретился ему на полдороге
Афанас Чигунов, шедший с косами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
ждал, что придут и возьмут его ночные люди. Днем - сторонился и людского
глаза, и людского смеха, страшась людского сочувствия об Аннушке. С нею
ни разу не заговорил Егор Иваныч, с памятного дня прихода. А она, исто-
мившаяся в бессловесной тоске, с сокрушающей злобой ловила каждый мужнин
взгляд. Сердце ее, готовое к гибели, изнывающее от бабьей тревоги, по-
корно тянулось к Половинкину, как ночная тля к огню. На селе, увидя Сер-
гея Остифеича, если вечер был, шла к нему, тихо покачивая живот, как бы
ползла. А он уходил от нее в закоулки. А она забегала вперед и выгоняла
его оттуда жалующимся взглядом, догоняла:
- Возьми ты меня, Сергей Остифеич, из Брыкинского дома, - говорила
она, злобная и кроткая, побарываемая и стыдом, и страхом. - Я тебе как
мать буду, ходить за тобой буду. Заместо собаки возьми, дом сторожить.
Гляди, что из меня стало!
Безответно щурились зеленые Серегины глаза, и только курносый нос Се-
регин, затерявшийся в суровых припухлостях его обветренного, с краснова-
тыми прожилками румянца, лица, казалось, сочувствовал Аннушкину горю.
Подергивал витой ремешок нагана Серега, глядел поверх крыш, поверх де-
ревьев, куда-то в неживую пустоту. И опять молила Аннушка:
- Другая у тебя, знаю. Что ж, слаще она? медом обмазана? И я до тебя,
до гуменного чорта, хороша была. В девках красовалась - женихи все поро-
ги обшаркали. Я их гнала, для тебя сохраняла. И не такие были, а ласко-
вые, хоть мосты ими мости... Ну, говори, какая ж она - черная? красивая?
молодая?.. - и тормошила Сергея Остифеича за плечо.
Отмалчивался и порывался уйти Сергей Остифеич, а однажды, разгоря-
чась, заговорил:
- Эх... схлестнулись мы с вами, Анна Григорьевна, в непутный час! И
как вы этого не понимаете, что всякое на свете имеет свой конец. Конеш-
но, я всем люб, потому что я всем нужен. Я обчественный человек, служу
обчеству. Меня и то уж товарищи в уезде попрекают, бабник мол... Могут,
конешно, и накостылять. А какой я бабник? Конешно, есть у меня любо-
пытство к женщине, какая она, одним словом. - Сергей Остифеич потер себе
нос, словно стереть с него хотел истинные ощущения свои. - Липнут ко мне
бабы, ну прямо хоть усы сбривай! Ведь до чего доходит-то! Марфутка Дубо-
вая пристала намедни и ко мне, и к Петьке: возьмите меня, который-ни-
будь. Я, говорит, баба хорошая! Чуть не пристукнул я ее тогда... А на
вашем месте плюнул бы я на себя, то есть на меня. Гоняйся мол, хахаль,
за своими любами, а я мол выше тебя стою... у меня мол муж!
- Сам с ним спи, коли нравится, - злобно засмеялась Анна. - А брю-
хо-то свое куда я дену? В исполком отнесу? - она с хохотом лезла на не-
го, потерявшая скорбный облик матери, осатаневшая и опасная. - Ах ты
дрянь-дрянь! Что ж ты со мной, подлятник, делаешь, в омут гонишь?
- Пустите меня, Анна Григорьевна, к исполнению служебных обязаннос-
тей, - сказал в этом месте разговора Сергей Остифеич и, пооттолкнув,
прошел прочь. Но походка его была уже не прежняя, играющая, фельдфе-
бельская, а какая-то ускоренная иноходь.
С этого удара преломилась надвое Аннушкина душа. Перед мужем затишала
Анна, жадно ждала его окрика, гневного хозяйского рывка: гнев сулил про-
щенье. Егор молчал, уединяясь в работу, травя жену молчаньем.
Даже свекровь пожалела Анну, - оценила баба бабью же изменную тоску.
На задворки, после пригона скотины, пришла мать к сыну. Пилил с утра ка-
кие-то плашки Егор. Подойдя, мать почесала переносье.
- С чего это ты распилился тут в темноте? Лучше бы вон сковородник
насадил аль лопатку... Хлебы эвон нечем доставать.
Пуще, рывчей заходила пила в узкой Егоровой руке.
- Подержи вон тот край, - приказал сын, останавливаясь вытереть испа-
рину со лба. Слышалось в его голосе и неутолимое желание чьего-нибудь
сочувствия, и вместе с тем предостережение от него. - Вот допилю...
- Аннушка-те... - начала-было мать, коленом придавливая полунадпилен-
ный брус.
- А ты молчи!.. - визгнул сын, на всем ходу останавливая пилу, даже
скрипнула. - Вы, мамынька, коли не хотите со мной дружбу терять, вы со
мной об этом не заговаривайте. Чтоб это в последний раз! Тут, мамынька,
вся жизнь обижена. Вся кровь, мамынька, горит, а вы прикасаетесь...
- Да ведь как, Егора, молчать-те! В дому как в гробу. Да ведь и что
мне, разве ж я сужу? - испугалась она, увидя устрашающие глаза и дрожа-
щие губы сына.
Он допилил и, сложив разделанные брусья в угол, принялся остругивать
один из них. Мать стояла возле.
- Кто ж так делает?.. Сперва пилил, а потом стругаешь. Наоборот надо,
- заметила мать. Она помолчала, наблюдая сына, и, когда выискала мгно-
венье, торопливо заговорила, пригибаясь и заглядывая к нему в лицо. -
Егора, а Егора!.. Ты б ей хоть уж волосы нарвал, аль кулаком бы маленеч-
ко... Что ты ее молчаньем портишь? Не портил бы, не плохая ведь.
- Уйди! - закричал Егор и смаху ударил рубанком по самодельному верс-
таку. Со времени прихода мало поправился Брыкин на домашних хлебах,
только как-то припухла нездоровая вялая кожа его лица. Тем страшней было
его лицо в бешенстве.
Мрак повис над Брыкинским домом. Рос Аннин живот, шептались люди,
поспевали травы, подходил неостановимый уже удар. Вдобавок ко всему не
знал Егор Иваныч, кто стал ему поперек дороги к жене. У матери спросить
совестился. "Стороной дойду!" - думал Егор и все метался с топором и
гвоздем, растравляя себя сбивчивыми догадками. Пробовал через мужиков
добраться до жениной правды. Но слался Митрий на Авдея, а Авдей спихивал
на Евграфа - Евграф де сам видел. А Евграф молчал, как ушат с водой.
Видно было, что боялись мужики задеть кого-то. Все же одно время думал
Егор на Воровского председателя, Матвея Лызлова, пастушьего сына. Но и
тут не вышло: всего четыре месяца как женился вдовевший Матвей.
Только возле Троицы разрешилось Егорово недоуменье. Понадобился Егору
Иванычу матерьял для деревянного ремонта. Было бы ему в лес и ехать, как
все, но не решился. А вдруг накроют, - "кто ты таков есть, лесной вор?"
- "А я Егор Брыкин". - "А кто ты есть таков, Егор Брыкин?" - "А я есть
сын своих родителев". - "Ага, родителев сын? Значит дезертир. Кокошьте
его, товарищи!"
Рассудя это со здравым смыслом, отправился Брыкин за разрешеньем в
исполком. В исполкоме и ждала его правда.
V. У Егора Иваныча закружилась голова.
Жара стояла как в печи, и напрасно ошалелые от зноя куры искали уце-
левшей лужи, чтоб попить, помочить гребешок и опаленные лапки. Солнца
как будто даже и не было, средоточие жара находилось в самом воздухе.
Висела какая-то солнечная лень и тонкая желтая истома над Ворами.
Когда приближался к исполкому Брыкин, встретился ему на полдороге
Афанас Чигунов, шедший с косами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99