При малейшей же попытке сосредоточиться усиливалась тошнота, а головная боль вгрызалась в затылок, словно маленький злобный зверёк.
– У него же синие глаза. – Продолжил тем временем Алех невозмутимо. – Странно, Итель, что ты не заметила. Это, как-никак твой муж, а не мой.
Красавица колдунья беззлобно огрызнулась:
– Если помнишь, он только сейчас их, как следует, открыл…
Алех снова пожал плечами и удивлённо уставился на Тороя.
Низложенный волшебник в очередной раз попытался, было, заговорить, но поплатился за это новым приступом кашля и отчаянной болью, всколыхнувшейся в груди. Торой опять свернулся калачиком на дне повозки и разом утратил весь интерес к ведьме, Алеху и неизвестному темноволосому юноше. Не осталось ничего, кроме дикой боли и слабости. Такое уж свойство у всякой хвори – подчинять и смирять самое сильное тело, заставляя человека думать только об одном – о себе. Вот и сейчас Торою было совершенно всё равно, что он находился в одной повозке с молодым Алехом, ведьмой Ителью, да ещё и в теле Рогона… Всё это казалось таким мелким и незначительным в сравнении со страданием тела.
Маг ещё жадно хватал ртом воздух, когда ласковые прохладные руки осторожно легли на его пылающий лоб и смирили боль.
– Потерпи, не говори ничего, – Девушка увещевала его, словно капризного ребёнка.
Эльф же с подозрением смотрел на беспомощного мага и, наконец, после непродолжительных раздумий задумчиво произнёс:
– Если верить твоим словам, ты родишься только через триста лет, значит пока – тебя не существует. Как ты мог в таком случае оказаться здесь? – Потом Алех отвлёкся и повернулся к темноволосому пареньку, что по-прежнему сидел рядом, не издавая ни звука, – Слушай, Витам, может быть, это вообще не человек?
О! В этом был весь Алех – невозмутимый, хладнокровный, подозрительный и… в меру жесткосердный, как все бессмертные. Да и что с них взять – с эльфов, чей век в сотни раз длиннее человеческого? Разве могут они быть похожими на людей, проживая десятки человеческих жизней? Конечно, нет. И всё-таки Алех был ещё очень молод, чтобы набраться эдакого скептицизма… На этом измышления Тороя прервались, поскольку он обратил внимание, что эльф, не мигая, смотрит на темноволосого юношу, скромно сидящего у изголовья волшебника.
Тот, кого назвали Витамом, прикрыл глаза и коснулся пылающего запястья Тороя-Рогона. Некоторое время он сидел неподвижно с самым глубокомысленным выражением на лице, а потом, по-прежнему, не размыкая век, покачал головой:
– Это человек. Но это не Рогон. Рисунок мыслей совсем другой.
Торой с подозрением покосился на паренька. Рисунок мыслей? Стало быть, перед ним некромант, который не только может нащупывать пульсации жизненных сил, но ещё и способен отличать один рисунок от другого? Торой слышал ненаучное предположение (естественно, зарубленное Советом) о том, что вибрации Силы у каждого мага неповторимы, всё равно как неповторим рисунок линий на ладони, но он никогда не знал о том, что есть некроманты, которые могут видеть и различать эти рисунки.
Волшебник, хотел спросить Витама, как тот мог увидеть пульсацию его Силы, если он – Торой – низложен? Вопрос этот казался сейчас магу самым важным. Но, увы, чародей по-прежнему не мог издать ни звука, собственно, он и глаза-то держал открытыми путём невероятной концентрации воли.
И всё-таки маг попытался разжать губы. Это ему, конечно, не удалось, а как расплата за излишнюю самонадеянность в груди вспыхнула такая резкая боль, что сердце, казалось, лопнуло. Торой последний раз бросил угасающий взор на угрюмого Алеха, и мир перед его глазами в очередной раз померк.
* * *
Руки казались стеклянными. Они замёрзли до такой степени, что чудилось – ударь друг о дружку посильнее – и разобьются. Лицо онемело. То есть совсем онемело, словно было облеплено засохшей глиной. Торой глубоко вздохнул. Ледяной воздух стал поперёк горла, а потом пролился в лёгкие, щекоча и обжигая. Волшебник разлепил смёрзшиеся веки и увидел сиреневое небо. Небо это оживляли лишь низкие фиолетовые тучи и чёрные кроны засыпанных снегом сосен. Кроны медленно плыли в высоте. Сверху мягко осыпались красивые белые хлопья. Ветра не было, и огромные снежинки едва ли не торжественно оседали на скованную морозом землю и, попутно, в распахнутые глаза Тороя. Крахмально и зябко скрипели сугробы.
Удивительно, но волшебника опять-таки кто-то куда-то тащил. На этот раз, не особенно церемонясь – волоком. Люция? Он слышал где-то у себя за плечами упрямое сопение. Всё происходящие Торой воспринимал совершенно безучастно. Кажется, он лежал на куске какой-то ткани, может быть, даже это был его собственный плащ, который молоденькая ведьма тянула по сугробам. Где-то в глубине души у Тороя шевельнулась неудержимая жалость к маленькой упрямой девчонке, что нипочём не хотела бросать своего спутника в сугробах. Куда она его тащила? Зачем?
Пыхтение изредка прерывалось жалобным всхлипыванием. Торою хотелось ободрить Люцию, подать голос. Он даже смог разомкнуть онемевшие губы, но потом кроны сосен, что парили в сумеречном небе, закружились, и волшебник снова почувствовал, как проваливается куда-то в вязкий туман.
* * *
Тихо поскрипывало перо. Звук этот был для Тороя давно забытым и восходящим к детству, к тому далёкому времени, когда юный маг упражнялся в волшебстве. Его наставник имел привычку, свойственную многим учителям – с одной стороны вполглаза следить за своим практикующимся учеником да делать ему замечания, относительно правильности исполнения того или иного задания, а с другой стороны вполглаза при этом заниматься чем-то ещё, например, писать письма.
Низложенный маг открыл глаза. Странно, теперь ничего не болело, голова не кружилась, тошнота сохранилась только в воспоминаниях, даже слабости, донимавшей его в последние дни, и той не осталось ни малейшего следа.
– Гляди-ка, очнулся. – Без удивления произнёс незнакомый мужской голос.
Волшебник открыл глаза, гадая, где окажется на этот раз. Увиденное не разочаровало – небольшая комната в обычной деревенской избе. В комнате было темно и тихо. Так тихо бывает по ночам, когда все звуки умолкают и остаются лишь стоны ветра за надёжными стенами дома, да потрескивание углей в камине. И, правда, в углу горел очаг, а у тёмного окна за самым обычным обеденным столом устроился на скамье человек неслабого сложения и при свете сальной свечи что-то писал на малом листе пергамента. Человек сидел спиной к Торою, и волшебник видел длинные русые волосы, рассыпавшиеся по широким плечам. Больше в комнате не было никого и ничего – разве только ещё лавка, на которой покоился сам Торой.
Низложенный маг неуверенно сел, ожидая, что тело в любой момент подведёт и вновь откликнется приступом необъяснимой немочи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151
– У него же синие глаза. – Продолжил тем временем Алех невозмутимо. – Странно, Итель, что ты не заметила. Это, как-никак твой муж, а не мой.
Красавица колдунья беззлобно огрызнулась:
– Если помнишь, он только сейчас их, как следует, открыл…
Алех снова пожал плечами и удивлённо уставился на Тороя.
Низложенный волшебник в очередной раз попытался, было, заговорить, но поплатился за это новым приступом кашля и отчаянной болью, всколыхнувшейся в груди. Торой опять свернулся калачиком на дне повозки и разом утратил весь интерес к ведьме, Алеху и неизвестному темноволосому юноше. Не осталось ничего, кроме дикой боли и слабости. Такое уж свойство у всякой хвори – подчинять и смирять самое сильное тело, заставляя человека думать только об одном – о себе. Вот и сейчас Торою было совершенно всё равно, что он находился в одной повозке с молодым Алехом, ведьмой Ителью, да ещё и в теле Рогона… Всё это казалось таким мелким и незначительным в сравнении со страданием тела.
Маг ещё жадно хватал ртом воздух, когда ласковые прохладные руки осторожно легли на его пылающий лоб и смирили боль.
– Потерпи, не говори ничего, – Девушка увещевала его, словно капризного ребёнка.
Эльф же с подозрением смотрел на беспомощного мага и, наконец, после непродолжительных раздумий задумчиво произнёс:
– Если верить твоим словам, ты родишься только через триста лет, значит пока – тебя не существует. Как ты мог в таком случае оказаться здесь? – Потом Алех отвлёкся и повернулся к темноволосому пареньку, что по-прежнему сидел рядом, не издавая ни звука, – Слушай, Витам, может быть, это вообще не человек?
О! В этом был весь Алех – невозмутимый, хладнокровный, подозрительный и… в меру жесткосердный, как все бессмертные. Да и что с них взять – с эльфов, чей век в сотни раз длиннее человеческого? Разве могут они быть похожими на людей, проживая десятки человеческих жизней? Конечно, нет. И всё-таки Алех был ещё очень молод, чтобы набраться эдакого скептицизма… На этом измышления Тороя прервались, поскольку он обратил внимание, что эльф, не мигая, смотрит на темноволосого юношу, скромно сидящего у изголовья волшебника.
Тот, кого назвали Витамом, прикрыл глаза и коснулся пылающего запястья Тороя-Рогона. Некоторое время он сидел неподвижно с самым глубокомысленным выражением на лице, а потом, по-прежнему, не размыкая век, покачал головой:
– Это человек. Но это не Рогон. Рисунок мыслей совсем другой.
Торой с подозрением покосился на паренька. Рисунок мыслей? Стало быть, перед ним некромант, который не только может нащупывать пульсации жизненных сил, но ещё и способен отличать один рисунок от другого? Торой слышал ненаучное предположение (естественно, зарубленное Советом) о том, что вибрации Силы у каждого мага неповторимы, всё равно как неповторим рисунок линий на ладони, но он никогда не знал о том, что есть некроманты, которые могут видеть и различать эти рисунки.
Волшебник, хотел спросить Витама, как тот мог увидеть пульсацию его Силы, если он – Торой – низложен? Вопрос этот казался сейчас магу самым важным. Но, увы, чародей по-прежнему не мог издать ни звука, собственно, он и глаза-то держал открытыми путём невероятной концентрации воли.
И всё-таки маг попытался разжать губы. Это ему, конечно, не удалось, а как расплата за излишнюю самонадеянность в груди вспыхнула такая резкая боль, что сердце, казалось, лопнуло. Торой последний раз бросил угасающий взор на угрюмого Алеха, и мир перед его глазами в очередной раз померк.
* * *
Руки казались стеклянными. Они замёрзли до такой степени, что чудилось – ударь друг о дружку посильнее – и разобьются. Лицо онемело. То есть совсем онемело, словно было облеплено засохшей глиной. Торой глубоко вздохнул. Ледяной воздух стал поперёк горла, а потом пролился в лёгкие, щекоча и обжигая. Волшебник разлепил смёрзшиеся веки и увидел сиреневое небо. Небо это оживляли лишь низкие фиолетовые тучи и чёрные кроны засыпанных снегом сосен. Кроны медленно плыли в высоте. Сверху мягко осыпались красивые белые хлопья. Ветра не было, и огромные снежинки едва ли не торжественно оседали на скованную морозом землю и, попутно, в распахнутые глаза Тороя. Крахмально и зябко скрипели сугробы.
Удивительно, но волшебника опять-таки кто-то куда-то тащил. На этот раз, не особенно церемонясь – волоком. Люция? Он слышал где-то у себя за плечами упрямое сопение. Всё происходящие Торой воспринимал совершенно безучастно. Кажется, он лежал на куске какой-то ткани, может быть, даже это был его собственный плащ, который молоденькая ведьма тянула по сугробам. Где-то в глубине души у Тороя шевельнулась неудержимая жалость к маленькой упрямой девчонке, что нипочём не хотела бросать своего спутника в сугробах. Куда она его тащила? Зачем?
Пыхтение изредка прерывалось жалобным всхлипыванием. Торою хотелось ободрить Люцию, подать голос. Он даже смог разомкнуть онемевшие губы, но потом кроны сосен, что парили в сумеречном небе, закружились, и волшебник снова почувствовал, как проваливается куда-то в вязкий туман.
* * *
Тихо поскрипывало перо. Звук этот был для Тороя давно забытым и восходящим к детству, к тому далёкому времени, когда юный маг упражнялся в волшебстве. Его наставник имел привычку, свойственную многим учителям – с одной стороны вполглаза следить за своим практикующимся учеником да делать ему замечания, относительно правильности исполнения того или иного задания, а с другой стороны вполглаза при этом заниматься чем-то ещё, например, писать письма.
Низложенный маг открыл глаза. Странно, теперь ничего не болело, голова не кружилась, тошнота сохранилась только в воспоминаниях, даже слабости, донимавшей его в последние дни, и той не осталось ни малейшего следа.
– Гляди-ка, очнулся. – Без удивления произнёс незнакомый мужской голос.
Волшебник открыл глаза, гадая, где окажется на этот раз. Увиденное не разочаровало – небольшая комната в обычной деревенской избе. В комнате было темно и тихо. Так тихо бывает по ночам, когда все звуки умолкают и остаются лишь стоны ветра за надёжными стенами дома, да потрескивание углей в камине. И, правда, в углу горел очаг, а у тёмного окна за самым обычным обеденным столом устроился на скамье человек неслабого сложения и при свете сальной свечи что-то писал на малом листе пергамента. Человек сидел спиной к Торою, и волшебник видел длинные русые волосы, рассыпавшиеся по широким плечам. Больше в комнате не было никого и ничего – разве только ещё лавка, на которой покоился сам Торой.
Низложенный маг неуверенно сел, ожидая, что тело в любой момент подведёт и вновь откликнется приступом необъяснимой немочи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151