Испугался напрасно. Даша сидела в комнате на диване рядом с Юленькой, разбирала ее волосики.
Когда Петр появился на пороге, Даша встала, вроде бы хотела броситься к нему, но сдержалась и сказала:
— Спасибо тебе. Ты всех нас... от смерти спас...
— Так уж и от смерти,— возразил Петр и даже заставил себя усмехнуться.
А было ему совсем не до смеха. Дашу он едва узнал. И не то чтобы она очень уж исхудала,— она никогда не была полной, так что нынешняя ее несомненная худоба не бросалась в глаза,— изменилось ее лицо, точнее, выражение лица. Две небольшие, но резкие морщинки в углах рта сделали его строгим, даже жестким. Даже улыбка не могла вернуть лицу" раньше всегда ему присущего выражения ласковой безмятежности. Очень много надо перестрадать, чтобы так это запечатлелось...
— Давайте пировать! — очень-очень весело провозгласила Даша.— У меня уже давно слюнки текут. Мама, как у тебя там самовар?
— Сейчас несу,— отозвалась из кухни Капитолина Сергеевна.
У Петра хватило догадки выскочить на кухню и перехватить самовар.
Конечно, такого стола давно не было в этой сиротской квартире. Дымила миска картошки. На чайном блюдечке симметрично расположились четыре, по одному на каждого, кубика еще не оттаявшего топленого масла. На мелкой тарелочке лежала порезанная тончайшими пластинками жареная баранина, рядом в судке аккуратно разделанная рыбина — кондевка, она же сибирская ряпушка. И еще блюдо квашеной капусты. И еще... нет, это появилось на столе уже после того, как все уселись; именно тогда Даша встала, вышла на кухню и тут же вернулась с четвертинкой водки, которую торжественно водрузила на стол, посреди всего яственного великолепия.
— Это откуда у тебя? — изумился Петр.
Он знал, каких бешеных денег стоит теперь это зелье. Но не мог знать и никогда так и не узнал, что за эту жалкую четвертинку отдала Даша в жадные руки серебряное колечко с камушком...
— Кто ищет, тот всегда найдет,— уклончиво ответила Даша.
Выпили по рюмке (Даша и Капитолина Сергеевна на вторую не решились, а Петр один не стал), ели медленно, истово, смакуя каждый кусочек. Утолив первый голод, продолжали, уже разговаривая. Даша подробно рассказала Петру, как ее судили, как судья, не старая еще женщина, сама чуть не плакала, зачитывая приговор.
В первый же вечер условились, что он увезет Юленьку с собой. Даша спросила только, согласны ли будут принять ребенка Аля и ее мать. Петр ответил, что им известно его намерение, что они не были против.
— К тому же,— добавил он,— за Юленькой будет ходить моя мать. Она-то будет очень рада внучке.
О том, что Али и Глафиры Федотовны сейчас нет в Прилен-ске, Петр сообщать не стал. Перед собою оправдался тем, что они могут в любой момент передумать и вернуться. Все возможности для этого, не говоря уже о правах, у них имелись.
После пиршества Капитолина Сергеевна и Юленька улеглись спать, а Даша и Петр долго еще сидели на кухне, и он рассказывал про дивные красоты сурового Крайнего Севера. Это было самое гуманное, что он мог сделать: пусть хоть на какое-то время Даша отвлечется от сиюминутных лишений, трудностей и забот.
И Даша не раз готова была воскликнуть: «Хоть бы разок побывать там!» — но каждый раз успевала остановить себя. Иначе очень уж похоже было бы, что просится и она с ним, а может быть, и к нему...
Наконец Даша спохватилась:
— Вставать-то мне до свету. Поверка в восемь, да идти почти час. В семь обязательно выйти надо. Ты ведь не завтра еще уезжаешь?
— Через три дня.
— Вот как хорошо. Успею еще наговориться. Сейчас я тебе постелю.
Постлала там же, где спал он прошлую ночь, на полу в передней, и ушла в большую комнату, осторожно прикрыв дверь за собой.
Петр заснул не сразу, еще какое-то время пребывая в зыбкой дреме, промежуточном состоянии между сном и бодрствованием. И не слышал, как приоткрылась дверь, из комнаты выскользнула Даша и подошла к нему. Почувствовал ее только, когда она легла рядом и приникла к его плечу.
Утром, уже одетая по-тюремному, в измазанную известкой стеганку и такие же ватные штаны, замотанная до самых глаз старым полушалком, Даша нагнулась к нему, крепко поцеловала и сказала:
— Ты остался таким же, каким был, самым-самым хорошим...
Петр забыл спросить, когда оканчивается тюремный рабочий день. Пришлось вычислять. Поверка в восемь часов. Работают на каком-то строительстве. Допустим, час на ходьбу — девять часов. Рабочий день, конечно, не меньше восьми часов плюс обед — всего девять часов. Значит, конец рабочего дня в шесть вечера. Час на ходьбу — семь.
Так к семи часам и ждал.
А пришла Даша гораздо раньше: еще и пяти не было; отпросилась у начальства. Быстренько сбросила тюремную робу, умылась, переоделась, и около шести часов они были уже в директорском кабинетике.
Федор тоже еще не ждал их, но тут же позвонил Лизе и сказал, что через полчаса будет с гостями.
У Лизы было время собрать на стол. Но только оно и было в достатке. А вот насчет остального?..
Накрыто было опрятно: нарядные тарелочки с мелкими
синенькими цветочками, нож и вилка в каждом приборе. А посреди стола две мисочки: в одной — десяток вареных очищенных картофелин, в другой — ломтиками порезанная пареная брюква. По ломтику черного хлеба лежало на каждой тарелочке.
Завершил убранство стола хозяин. Отлучился на минуту из комнаты и, возвратясь, выставил на стол поллитровку с красной сургучной головкой. Сказал виновато:
— Вот закуски только настоящей нет. Не обессудьте... — А у меня есть! — весело произнесла Даша и выложила на стол продолговатый бумажный сверток.
Когда его развернули и обнаружилась тушка золотисто-коричневой ряпушки, ликованию не было предела.
— Ну, Дарья! Ну, Дарья! — восклицал Федор, приплясывая на коротеньких ножках и воздевая к небу коротенькие ручки. И, метнув на Петра уничтожающий взгляд, процедил сквозь зубы подчеркнуто презрительно: — Бывают же такие беспонятные люди!..
Первую выпили за скорую победу, вторую, как водится, «со свиданьицем», а на третий тост осталось только по половине рюмочки на каждого. Лиза предложила было уступить мужчинам, но Даша решительно воспротивилась:
— Возражаю! Не старый режим. Нынче уравняли баб с мужиками. Во всем... баб и на войну берут, и в тюрьму сажают...
И заплакала. Лиза обняла ее, отвела на диван, села рядом, стала успокаивать. А Федор, когда все вернулись за стол, предложил тост: «За наших милых прекрасных дам!»
Потом пили чай с конфетами-подушечками. Даша успокоилась, и совсем не похоже было, что это она только что так горько плакала. Петр же не мог прийти в себя, все еще чувствуя себя виноватым. Конечно, он виновник Дашиных слез. Но в чем его вина? Установить это не так-то легко...
А Федор благодушествовал, пил чашку за чашкой жиденький морковный чаек и сладко причмокивал, посасывая и перекатывая во рту конфету-подушечку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Когда Петр появился на пороге, Даша встала, вроде бы хотела броситься к нему, но сдержалась и сказала:
— Спасибо тебе. Ты всех нас... от смерти спас...
— Так уж и от смерти,— возразил Петр и даже заставил себя усмехнуться.
А было ему совсем не до смеха. Дашу он едва узнал. И не то чтобы она очень уж исхудала,— она никогда не была полной, так что нынешняя ее несомненная худоба не бросалась в глаза,— изменилось ее лицо, точнее, выражение лица. Две небольшие, но резкие морщинки в углах рта сделали его строгим, даже жестким. Даже улыбка не могла вернуть лицу" раньше всегда ему присущего выражения ласковой безмятежности. Очень много надо перестрадать, чтобы так это запечатлелось...
— Давайте пировать! — очень-очень весело провозгласила Даша.— У меня уже давно слюнки текут. Мама, как у тебя там самовар?
— Сейчас несу,— отозвалась из кухни Капитолина Сергеевна.
У Петра хватило догадки выскочить на кухню и перехватить самовар.
Конечно, такого стола давно не было в этой сиротской квартире. Дымила миска картошки. На чайном блюдечке симметрично расположились четыре, по одному на каждого, кубика еще не оттаявшего топленого масла. На мелкой тарелочке лежала порезанная тончайшими пластинками жареная баранина, рядом в судке аккуратно разделанная рыбина — кондевка, она же сибирская ряпушка. И еще блюдо квашеной капусты. И еще... нет, это появилось на столе уже после того, как все уселись; именно тогда Даша встала, вышла на кухню и тут же вернулась с четвертинкой водки, которую торжественно водрузила на стол, посреди всего яственного великолепия.
— Это откуда у тебя? — изумился Петр.
Он знал, каких бешеных денег стоит теперь это зелье. Но не мог знать и никогда так и не узнал, что за эту жалкую четвертинку отдала Даша в жадные руки серебряное колечко с камушком...
— Кто ищет, тот всегда найдет,— уклончиво ответила Даша.
Выпили по рюмке (Даша и Капитолина Сергеевна на вторую не решились, а Петр один не стал), ели медленно, истово, смакуя каждый кусочек. Утолив первый голод, продолжали, уже разговаривая. Даша подробно рассказала Петру, как ее судили, как судья, не старая еще женщина, сама чуть не плакала, зачитывая приговор.
В первый же вечер условились, что он увезет Юленьку с собой. Даша спросила только, согласны ли будут принять ребенка Аля и ее мать. Петр ответил, что им известно его намерение, что они не были против.
— К тому же,— добавил он,— за Юленькой будет ходить моя мать. Она-то будет очень рада внучке.
О том, что Али и Глафиры Федотовны сейчас нет в Прилен-ске, Петр сообщать не стал. Перед собою оправдался тем, что они могут в любой момент передумать и вернуться. Все возможности для этого, не говоря уже о правах, у них имелись.
После пиршества Капитолина Сергеевна и Юленька улеглись спать, а Даша и Петр долго еще сидели на кухне, и он рассказывал про дивные красоты сурового Крайнего Севера. Это было самое гуманное, что он мог сделать: пусть хоть на какое-то время Даша отвлечется от сиюминутных лишений, трудностей и забот.
И Даша не раз готова была воскликнуть: «Хоть бы разок побывать там!» — но каждый раз успевала остановить себя. Иначе очень уж похоже было бы, что просится и она с ним, а может быть, и к нему...
Наконец Даша спохватилась:
— Вставать-то мне до свету. Поверка в восемь, да идти почти час. В семь обязательно выйти надо. Ты ведь не завтра еще уезжаешь?
— Через три дня.
— Вот как хорошо. Успею еще наговориться. Сейчас я тебе постелю.
Постлала там же, где спал он прошлую ночь, на полу в передней, и ушла в большую комнату, осторожно прикрыв дверь за собой.
Петр заснул не сразу, еще какое-то время пребывая в зыбкой дреме, промежуточном состоянии между сном и бодрствованием. И не слышал, как приоткрылась дверь, из комнаты выскользнула Даша и подошла к нему. Почувствовал ее только, когда она легла рядом и приникла к его плечу.
Утром, уже одетая по-тюремному, в измазанную известкой стеганку и такие же ватные штаны, замотанная до самых глаз старым полушалком, Даша нагнулась к нему, крепко поцеловала и сказала:
— Ты остался таким же, каким был, самым-самым хорошим...
Петр забыл спросить, когда оканчивается тюремный рабочий день. Пришлось вычислять. Поверка в восемь часов. Работают на каком-то строительстве. Допустим, час на ходьбу — девять часов. Рабочий день, конечно, не меньше восьми часов плюс обед — всего девять часов. Значит, конец рабочего дня в шесть вечера. Час на ходьбу — семь.
Так к семи часам и ждал.
А пришла Даша гораздо раньше: еще и пяти не было; отпросилась у начальства. Быстренько сбросила тюремную робу, умылась, переоделась, и около шести часов они были уже в директорском кабинетике.
Федор тоже еще не ждал их, но тут же позвонил Лизе и сказал, что через полчаса будет с гостями.
У Лизы было время собрать на стол. Но только оно и было в достатке. А вот насчет остального?..
Накрыто было опрятно: нарядные тарелочки с мелкими
синенькими цветочками, нож и вилка в каждом приборе. А посреди стола две мисочки: в одной — десяток вареных очищенных картофелин, в другой — ломтиками порезанная пареная брюква. По ломтику черного хлеба лежало на каждой тарелочке.
Завершил убранство стола хозяин. Отлучился на минуту из комнаты и, возвратясь, выставил на стол поллитровку с красной сургучной головкой. Сказал виновато:
— Вот закуски только настоящей нет. Не обессудьте... — А у меня есть! — весело произнесла Даша и выложила на стол продолговатый бумажный сверток.
Когда его развернули и обнаружилась тушка золотисто-коричневой ряпушки, ликованию не было предела.
— Ну, Дарья! Ну, Дарья! — восклицал Федор, приплясывая на коротеньких ножках и воздевая к небу коротенькие ручки. И, метнув на Петра уничтожающий взгляд, процедил сквозь зубы подчеркнуто презрительно: — Бывают же такие беспонятные люди!..
Первую выпили за скорую победу, вторую, как водится, «со свиданьицем», а на третий тост осталось только по половине рюмочки на каждого. Лиза предложила было уступить мужчинам, но Даша решительно воспротивилась:
— Возражаю! Не старый режим. Нынче уравняли баб с мужиками. Во всем... баб и на войну берут, и в тюрьму сажают...
И заплакала. Лиза обняла ее, отвела на диван, села рядом, стала успокаивать. А Федор, когда все вернулись за стол, предложил тост: «За наших милых прекрасных дам!»
Потом пили чай с конфетами-подушечками. Даша успокоилась, и совсем не похоже было, что это она только что так горько плакала. Петр же не мог прийти в себя, все еще чувствуя себя виноватым. Конечно, он виновник Дашиных слез. Но в чем его вина? Установить это не так-то легко...
А Федор благодушествовал, пил чашку за чашкой жиденький морковный чаек и сладко причмокивал, посасывая и перекатывая во рту конфету-подушечку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108