И действительно, в ясную солнечную погоду, наверное, трудно отыскать на земле более живописное место, будь то летом, зимой, весной или осенью. Остров по сравнению с другими островами относительно плоский. Густой, мощный, длинноствольный лес подходит местами до самого берега. Лес принадлежал компании, на лесопилке которой работало человек двадцать; большинство же осевших на острове финнов занималось рыболовством. Рыбы, особенно сельди и лосося, было в изобилии, цены на них зависели от конъюнктуры, скупщики за этим тщательно следили, в соответствии с чем и расплачивались. Судя по тем нескольким десяткам домов, построенных на берегу бухты, особо зажиточным никто не был, даже лавочник, не говоря уже о портном и сапожнике.
Домишко, который отец по дешевке купил лившихся финнов (царские золотые у отца еще подилип.), состоял из двух комнат, кухни между ними и прихожей. В доме располагалась целая семья, теперь тут жил один отец. С утра до вечера гнулся он на расположившемся за домом клочке земли, даже расширил немного огород — совсем нелегко было корчевать лес и кустарник.
В наш приезд на Рог1ипе-1е11ег стояла сухая погода, хотя обычно там льет посильнее, чем в Ванкувере, случается — как из ведра. Влажность огромная, на пользу кустарнику. Зато не страшна пааделайдская сушь. Отец решил пустить здесь корни, о возвращении на Пааделайд все равно нечего думать. Вот только лошадь надо купить, а то ворочать лопатой — тоска одна. И лодка со снастью сгодилась бы, здешнее море куда богаче пааделайдских вод.
Отец сам готовил себе еду, обстирывался, убирался в доме. Жилье его чистотой не блистало, но и особой запущенности не было. Он не звал к себе из Ванкувера Рахель, предполагал и дальше управляться один. К предложению Михкеля Суурнийта вернуться в город на стройку тоже остался равнодушным. Коль уж перебрался сюда, на остров, то тут и якорь бросит. Разве что в России произойдут какие-нибудь перемены, тогда еще можно будет подумать о Пааделайде. Только вряд ли там что изменится, сказал отец.
А не скучает ли он здесь, на острове, единственный среди финнов эстонец, не вспоминает ли с тоской о старом Элиасе, о Михкеле, обо мне, Нааме, Рахели и Пенну? Спрашивать об этом отца мне, шестнадцатилетнему парню, было неловко. А если и скучает — по-фински он объяснялся еще с трудом,— то свою тоску хоронил в землю, корчуя кусты и переворачивая залежь. Отец был немногословным, обманувшимся в жизни человеком, он жаждал покоя. На Рог1ипеЧе11ег этого покоя было в достатке.
И вернулись мы с Михкелем-Майклом на пароход, который увез нас обратно в Ванкувер. Отец пришел на берег проводить нас, помахал рукой, не так чтобы очень долго.
Когда мы вернулись в Ванкувер, первый, кто начал любопытствовать, был старый Элиас. Все расспрашивал, как теперь, в тысяча девятьсот шестом году, выглядит
Рог1ипе-1е11ег и, конечно же, как там устроился отец. Элиас был на острове, когда там еще не было финской коммуны. Самое точное представление о неудаче с коммуной Элиас мог получить, если бы он поехал с нами. Но Элиас побоялся посмотреть правде в глаза, мечта для него была дороже истины. Вейтлинг находился на верном пути, только вот... Это «только вот» должно было остаться загадкой для него самого, лишь бы сохранилась мечта. И мы живо взялись за свою портновскую работу на Гранвилл- стрит. Ибо если «пуст кошелек», то нет и мечты.
Элиас умер, когда некая леди осталась недовольной тем, как ей сшили платье. К тому времени мы прожили в Канаде уже пять лет и получили канадское гражданство. Завещание Элиас составил на меня, Беньямина, Любу и Рахель. Каждый получал по двадцать золотых рублей и по сотне долларов. Имущество — ателье — перешло ко мне и Любе. Люба пришлась Элиасу по душе, наверное, он решил, что из нас выйдет пара. Но не получилось, хотя Люба сперва отправилась со мной, потом, правда, уехала в Россию. Похоронили мы старика, установили на могиле плиту, и вскоре я переехал, взяв с собой швейные машинки, утюги, разную портняжью принадлежность и еще Любу. Мне был двадцать один год, и я открыл на острове свою швейную мастерскую. Для меня, в общем-то человека робкого, это было необычайной смелостью, я ведь толком не знал ни финского, ни английского. А может, и боязнью: сын тянется к отцу, а отец — вот он. Финский язык близок эстонскому, что-нибудь да разберешь, все больше, чем по-английски. Жители острова были попроще городских, прежний портной к тому времени отсюда уехал, конкуренции не было.
Старый Элиас жил все больше в городе, чем в деревне, он знал язык, я же в городе прожил мало и поэтому боялся, что останусь без клиентов. На острове жить было сподручней. На завещанные Элиасом деньги мы с Любой купили заброшенный дом. Он принадлежал двум финским семьям, которые вернулись в Нанаймо продолжать тяжелую шахтерскую работу, а также иметь твердый заработок. Укрепил вывеску, извещающую о том, что здесь находится швейная мастерская.
Вывеску изготовила Люба. Она знала английский и немного финский, настолько, чтобы написать на двух языках. Слова в стиле Элиаса для завлечения деревенских
жителей сюда не годились, да я вовсе и не был мастером. Просто обыкновенный. А так как другого портного на острове не было, дело потихоньку стало налаживаться.
Отец возделывал землю. Он был уже не одинок в борьбе с наступающим сорняком и кустарником — теперь у него была лошадь. Упорно трудясь, они кое-как выдюживали.
Однако удачливее всех из перебравшихся с Пааделайда в далекую Британскую Колумбию беженцев оказался самый младший из нас — Беньямин. Он устроился посыльным в магазине готовой одежды в Ванкувере, быстро одолел английский и учился в вечерней школе. Всегда веселый, улыбающийся, он одной доставкой покупок зарабатывал сверх положенного на чаевых полное жалованье младшего продавца и успевал хорошо учиться. «Этот парень далеко пойдет»,— говорил о Беньямине старый Элиас. Рахель гордилась Беньямином, который в свои двенадцать лет зарабатывал почти столько же, сколько мать, которая дни напролет склонялась над вязальной машиной. Беньямин, Рахель и моя сестра Наама остались в Ванкувере, где у всех у них было возможностей больше, чем на острове.
Яагуп сообщал в письме, что женился. Взял халькивискую Рутть, которая шлет своим новым родственникам приветы. Когда Рутть пришла хозяйкой в Пихланука, Лена вернулась в Кадака. Барон Маак оставил пааделайдцев в покое, ренту не увеличил, но и требовать, чтобы он ее снизил, они тоже не решаются. Никто никого не трогает. Государство строит пристани, потребность в камнях большая, заработки сносные, если не сказать хорошие. Кое-кто боится войны, но боже сохрани! Жизнь на Пааделайде идет по-прежнему; о том, кто из парней женился, какая девка замуж вышла, у кого ребенок родился, пусть напишет Рутть, рассказывать о новостях больше по женской части.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
Домишко, который отец по дешевке купил лившихся финнов (царские золотые у отца еще подилип.), состоял из двух комнат, кухни между ними и прихожей. В доме располагалась целая семья, теперь тут жил один отец. С утра до вечера гнулся он на расположившемся за домом клочке земли, даже расширил немного огород — совсем нелегко было корчевать лес и кустарник.
В наш приезд на Рог1ипе-1е11ег стояла сухая погода, хотя обычно там льет посильнее, чем в Ванкувере, случается — как из ведра. Влажность огромная, на пользу кустарнику. Зато не страшна пааделайдская сушь. Отец решил пустить здесь корни, о возвращении на Пааделайд все равно нечего думать. Вот только лошадь надо купить, а то ворочать лопатой — тоска одна. И лодка со снастью сгодилась бы, здешнее море куда богаче пааделайдских вод.
Отец сам готовил себе еду, обстирывался, убирался в доме. Жилье его чистотой не блистало, но и особой запущенности не было. Он не звал к себе из Ванкувера Рахель, предполагал и дальше управляться один. К предложению Михкеля Суурнийта вернуться в город на стройку тоже остался равнодушным. Коль уж перебрался сюда, на остров, то тут и якорь бросит. Разве что в России произойдут какие-нибудь перемены, тогда еще можно будет подумать о Пааделайде. Только вряд ли там что изменится, сказал отец.
А не скучает ли он здесь, на острове, единственный среди финнов эстонец, не вспоминает ли с тоской о старом Элиасе, о Михкеле, обо мне, Нааме, Рахели и Пенну? Спрашивать об этом отца мне, шестнадцатилетнему парню, было неловко. А если и скучает — по-фински он объяснялся еще с трудом,— то свою тоску хоронил в землю, корчуя кусты и переворачивая залежь. Отец был немногословным, обманувшимся в жизни человеком, он жаждал покоя. На Рог1ипеЧе11ег этого покоя было в достатке.
И вернулись мы с Михкелем-Майклом на пароход, который увез нас обратно в Ванкувер. Отец пришел на берег проводить нас, помахал рукой, не так чтобы очень долго.
Когда мы вернулись в Ванкувер, первый, кто начал любопытствовать, был старый Элиас. Все расспрашивал, как теперь, в тысяча девятьсот шестом году, выглядит
Рог1ипе-1е11ег и, конечно же, как там устроился отец. Элиас был на острове, когда там еще не было финской коммуны. Самое точное представление о неудаче с коммуной Элиас мог получить, если бы он поехал с нами. Но Элиас побоялся посмотреть правде в глаза, мечта для него была дороже истины. Вейтлинг находился на верном пути, только вот... Это «только вот» должно было остаться загадкой для него самого, лишь бы сохранилась мечта. И мы живо взялись за свою портновскую работу на Гранвилл- стрит. Ибо если «пуст кошелек», то нет и мечты.
Элиас умер, когда некая леди осталась недовольной тем, как ей сшили платье. К тому времени мы прожили в Канаде уже пять лет и получили канадское гражданство. Завещание Элиас составил на меня, Беньямина, Любу и Рахель. Каждый получал по двадцать золотых рублей и по сотне долларов. Имущество — ателье — перешло ко мне и Любе. Люба пришлась Элиасу по душе, наверное, он решил, что из нас выйдет пара. Но не получилось, хотя Люба сперва отправилась со мной, потом, правда, уехала в Россию. Похоронили мы старика, установили на могиле плиту, и вскоре я переехал, взяв с собой швейные машинки, утюги, разную портняжью принадлежность и еще Любу. Мне был двадцать один год, и я открыл на острове свою швейную мастерскую. Для меня, в общем-то человека робкого, это было необычайной смелостью, я ведь толком не знал ни финского, ни английского. А может, и боязнью: сын тянется к отцу, а отец — вот он. Финский язык близок эстонскому, что-нибудь да разберешь, все больше, чем по-английски. Жители острова были попроще городских, прежний портной к тому времени отсюда уехал, конкуренции не было.
Старый Элиас жил все больше в городе, чем в деревне, он знал язык, я же в городе прожил мало и поэтому боялся, что останусь без клиентов. На острове жить было сподручней. На завещанные Элиасом деньги мы с Любой купили заброшенный дом. Он принадлежал двум финским семьям, которые вернулись в Нанаймо продолжать тяжелую шахтерскую работу, а также иметь твердый заработок. Укрепил вывеску, извещающую о том, что здесь находится швейная мастерская.
Вывеску изготовила Люба. Она знала английский и немного финский, настолько, чтобы написать на двух языках. Слова в стиле Элиаса для завлечения деревенских
жителей сюда не годились, да я вовсе и не был мастером. Просто обыкновенный. А так как другого портного на острове не было, дело потихоньку стало налаживаться.
Отец возделывал землю. Он был уже не одинок в борьбе с наступающим сорняком и кустарником — теперь у него была лошадь. Упорно трудясь, они кое-как выдюживали.
Однако удачливее всех из перебравшихся с Пааделайда в далекую Британскую Колумбию беженцев оказался самый младший из нас — Беньямин. Он устроился посыльным в магазине готовой одежды в Ванкувере, быстро одолел английский и учился в вечерней школе. Всегда веселый, улыбающийся, он одной доставкой покупок зарабатывал сверх положенного на чаевых полное жалованье младшего продавца и успевал хорошо учиться. «Этот парень далеко пойдет»,— говорил о Беньямине старый Элиас. Рахель гордилась Беньямином, который в свои двенадцать лет зарабатывал почти столько же, сколько мать, которая дни напролет склонялась над вязальной машиной. Беньямин, Рахель и моя сестра Наама остались в Ванкувере, где у всех у них было возможностей больше, чем на острове.
Яагуп сообщал в письме, что женился. Взял халькивискую Рутть, которая шлет своим новым родственникам приветы. Когда Рутть пришла хозяйкой в Пихланука, Лена вернулась в Кадака. Барон Маак оставил пааделайдцев в покое, ренту не увеличил, но и требовать, чтобы он ее снизил, они тоже не решаются. Никто никого не трогает. Государство строит пристани, потребность в камнях большая, заработки сносные, если не сказать хорошие. Кое-кто боится войны, но боже сохрани! Жизнь на Пааделайде идет по-прежнему; о том, кто из парней женился, какая девка замуж вышла, у кого ребенок родился, пусть напишет Рутть, рассказывать о новостях больше по женской части.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54