И революционные волны, которые последовали за военным поражением России, поначалу, казалось, не затронули Пааделайд. Пастор Халлер потому убрал из Панкранна старого Элиаса и выслал его в Россию, что он по-другому, чем сам Халлер, толковал Библию, делал другой упор на библейских словах и псалмах. Старый Элиас никаким революционером, ниспровергателем государства не был. Он не верил даже столько в Российскую империю, чтобы надо было тратить усилия и проливать кровь на ее низвержение. Главной заботой Элиаса было: увезти своих родичей из этого государства как можно дальше. И хотя он часто повторял библейское изречение, что скорее верблюд пройдет сквозь игольное ушко, чем богатый в рай попадет, сам он бедным не был, да и мы здесь, на Пааделайде, в сравнении с сааремаасцами не были бедняками. Почти у каждой семьи лежали деньги в казне и золото было в чулке припрятано. Не могли же бедные люди думать о выкупе своего острова. Только бы Маак продал! По сравнению с лахтевахеской деревней мы были богатыми, а так как ходили разговоры, что социалисты, эти главные революционеры, собирались делить имущество между всеми поровну, то мы немного даже боялись революции. Против Маака мы пошли бы и на революцию, но если те, кто беднее нас — и их на Сааремаа было в десятки раз больше,— отобрали бы наши парусники, то мы бы боялись, что каждая новая революционная волна, которая поднимала бедных против богатых, прокатится и по нашему острову.
По мере того как у царя ухудшались дела в войне с микадо, к моим ногам возвращалось здоровье. В конце июля японцы потопили флот Российской империи, а к Иванову дню я был уже на ногах, никакой хвори в них не ощущал. Но о том, чтобы идти в половинщики или даже коком на «Свой остров», об этом теперь, понятно, не могло быть и речи. К тому же Яагуп так повел дела, что «Свой остров»
и «Кукушка» образовали одно судовое товарищество. Яагуп и Гаабрель, загрузив свой парусник, помогали отцу и Пярни нагружать «Свой остров». Вместе плыли в Виндаву, Яагуп нанимал в порту четырех тачечников, которые и разгружали суда, нашим мужикам на разгрузке оставалось лишь поднимать камни из трюма на палубу. Тачечники получали прилично за сдельную работу — Яагуп сам умел зарабатывать и не скупился другим платить. Складывать камни по мерам уже не требовалось, валили просто в кучу, потому что еще с весны при первом рейсе на груженых судах краской была сделана отметина, которая показывала покупщикам, что обмана с грузом нет.
В разгар сенокоса — женщины были как раз на лугу в Хейналайу—«Кукушка» и «Свой остров» встали на якорь в Пааделайдской бухте. Я был дома один, в Хейналайу меня из-за ног все же не взяли, и теперь компании у меня хватало, потому что суда не спешили загружаться камнями. Оказывается, во многих городах Латвии рабочие объявили забастовку, требуют восьмичасового рабочего дня, большей зарплаты и республики, и крестьяне поднялись на помещиков и взяли господ прямо-таки в клещи. Нашим мужикам пришлось покрутиться, чтобы избавиться в Либаве от камней. Тачечники на работу не вышли, пусть бы даже вместо камней надо было перевозить золотые слитки. Пришлось мужикам по старинке брать в руки тачки. Чуть было не получили по шее — штрейкбрехеры. Кое-как по ночам тайком разгрузились и так же тайно ранним утром отчалили.
Когда полтора года назад в десяти или более того тысячах верст от Пааделайда к восходу солнца началась война, нас она тут, на западных границах, почти не коснулась, разве что в Риге, Либаве и Виндаве чувствительно поднялась на камень цена. Когда царских генералов побили, Яагуп посмеивался — поделом! Гордыня всегда дерет нос перед своим концом. И чем больше обессилевала царская власть, тем больше убывала и власть царских прислужников, местных кордонщиков, баронов, пасторов и попов. Кордонщики здорово поджали хвосты. Да и баронская спесь немного спала; когда отец и дедушка Аабрам пришли в очередной раз в мызу по делам выкупа Пааделайда, барон Маак провел их через парадную к себе в кабинет и уже в открытую не отказал — дескать, ему надо посоветоваться в городе со своим адвокатом.
— Нет, Маак не продаст! — решил Яагуп.— Хитрая лиса, хочет выиграть время, спутать следы. Продал бы, если бы верил русскому царю, но Маак верит в немецкого императора, а у того крепко вожжи в руках. Маак радуется, что японки помолотили русского Николая, и ждет, когда сюда дойдет власть Вильгельма.
Если другие мужики не решались показываться в Либаве и Риге, Яагуп с Гаабрелем взялись вновь шнырять на «Кукушке» между сааремааскими рифами и латышскими портами. Была забастовка в Либаве, они везли камни в Ригу, бастовали в Риге, Яагуп и Гаабрель направлялись в Виндаву. Наряду с забастовками и поджогами мыз потихоньку и работали, потому как долго ли будешь бастовать на голодный желудок. «Кукушка» приносила пааделайдцам вести о делах на свете. Конечно, пааделайдцы и сами читали газеты и приложения, но разве им всегда можно верить, мало что понапишут. Одно казалось все же истинно — и по газетам, и по рассказам Яагупа — то, что между Россией и Японией заключили мир. Японии это, может, и принесло покой, но вся Россия, особенно ее большие города, была полна тревоги. На Пааделайде только и ждали новостей, которые приносили газеты и «Кукушка». Наведывались в деревню и в Панкранна, чтобы услышать, что там деется на свете. Из Таллина в Лахтевахе вернулся местный плотник со страшной вестью: на Новом рынке в Таллине с ходу убили почти пятьдесят человек — солдатам было приказано дать несколько залпов по демонстрантам — как траву покосили. А на следующий день непонятное сообщение: царь даровал манифест. Свобода собраний, свобода посылать своих народных депутатов царю в советники и еще сто таких же свобод, половина из них даже с иностранными названиями, как и сам манифест. Как свести эти два события — расстрел на Новом рынке и последовавший за ним манифест,— осталось для Пааделайда загадкой. Яагуп, у которого была привычка надо всем смеяться, сказал, что тот, кто хочет понять, что такое манифест, пусть прочтет в школьной хрестоматии серенаду, которую волк поет козе:
Идем, идем со мною, козочка, сошью тебе я башмачки, красно-красны каблучки, шелком шиты ремешки.
Можно прочитать и слова птички, которыми она предостерегает козочку:
Ты не слушай злого волка, в его лапах жить недолго. Своя шкура — башмачки, свои жилы — ремешки шелковые...
Манифест — это и есть та самая волчья любовная песенка. Вечером палят винтовки, а наутро — манифест, может и наоборот случиться: вечером — серенада, а утром стреляют винтовки.
На этот раз отец и впрямь рассердился на Яагупа. Как смеет Яагуп, молодой парень, который едва из скорлупы вылупился, так издеваться над царским словом!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54