Им он и размахивал над головой, когда они с Прийтом уже были в челноке, а Яагуп сидел за веслами. То ли Элиасово размахивание или еще что, но лодчонке разрешили причалить, и мужики вместе со шве
дами скрылись за углом дома — наверное, их повели к какому-нибудь начальству.
Все наши мысли и чувства были прикованы теперь к старому Элиасу, к Прийту и Яагупу. Но человек, будь он принцем или нищим, с красивого парохода или беженской лодки, он существо, сотворенное из плоти и крови, из костей и косточек и прочего разного, его легкие должны дышать (удержать дыхание мы можем всего два-три мгновения), а желудок — переваривать пищу. После Пааделайда я еще ни кусочка не съел, но съеденное раньше подпирало, и большая нужда была нестерпимой. Ночью мужики ходили по-малому через борт или, держась за поручни, садились на корточки, днем же всем — и мужикам, и женщинам с детьми — приходилось оправляться в трюме в ведро. Повесили, правда, кусок паруса, но все равно было неловко. Надо было идти наверх, выливать ведро за борт и ставить на место. Если бы в лодке были одни мужики, тогда другое дело! Я больше всего стеснялся Рахели, родной матери, даже сильнее своих сверстниц. Может, и непристойно тебе говорить об этом, но среди тысячи мелочей, которые забылись, история с ведром в этот беженский зимний день у Готланда осталась ясно в памяти. Почему? Хотя отправление естественных потребностей у нас на лодке было и сложно, и неловко, это отводило в сторону назойливые мысли. Дадут ли нам сойти на землю? А если нет? Что тогда? Лена? Она осталась на Пааделайде... Немыслимо, чтобы барон выслал ее в Сибирь только за то, что она доводилась сестрой первой жене отца. Лена боялась — и не боялась казаков. Будут насильничать? Она не очень- то в это верила, сказала больше затем, чтобы поддеть Рахель. Казак или кордонщик — один не лучше другого. Ведь Рахель нажила Беньямина с пограничным офицером... Лена сказала об этом вчера на Пааделайде...
С богом хутор я оставил
Мой родной...
Опять из головы не выходило стихотворение Вески; здесь, у готландских берегов, оно давило еще больнее, чем вчера вечером, когда за снежным облаком исчез черный крест крыльев единственной мельницы Пааделайда.
Что нас ждет впереди? Наверное, об этом тихо спрашивали себя и все беженцы. Но никто не плакался, никто не высказывал этого вслух. Даже дети понимали тревогу взрослых, не хныкали и не шалили. Я на своих длинных слабых ногах в пятнадцать лет и подавно не смел считать
себя ребенком, мои мысли были даже сильнее, чем у многих взрослых, связаны с Пааделайдом. С какой вестью вернутся дядюшка Элиас и учитель? Я был уверен, что они вернутся, за решетку их не посадят — у старого Элиаса было американское гражданство.
Время шло, наступил уже поздний вечер, когда они тихонько перебрались на челноке на палубу и оттуда неслышно спустились в трюм, где их ждали навострив уши люди. Первым начал Прийт — наверное, в лодке они договорились, кому в каком порядке говорить.
— Значит, отвели нас к ленцману. Из вежливости он говорил по-немецки, переводчика не понадобилось. Убежища давать не хотят, особенно сейчас. Два дня назад — дело другое. Только что готландская газета перепечатала в расширенном виде рассказы баронов, которые бежали из России в Швецию; если верить тому, что рассказал об этом ленцман, то прямо страх берет, как бароны наговаривают на людей! Ни одного слова о своих делах и разгуле казаков. Бежали-де в Швецию, чтобы спасти жизнь, отсюда в Германию и дальше к своим родичам.
— Может, там и останутся! — буркнула из угла, куда не доходил свет от лампы, тууликская Зина.
— Ты хочешь вернуться? Думаешь, казаки карательного отряда будут милостивее, оттого что бароны, испугавшись нас, бежали? Сбежали-то не все — большинство осталось,— сказал Прийт.
— Это тоже в шведских газетах сказано, что немного сбежало, а больше осталось?— уже осмелев, спросила Зина.
— Нет, об этом у ленцмана не говорили,— с учительской прямотой сказал Прийт.
— Сколько там баронов убежало, а сколько осталось, особо дела не меняет, все на один фасон выходит,— заговорил старый Элиас.— По всей царской империи власть осталась в прежних руках; если кто из баронов по первому страху и сбежал, все равно земли и мызы им потом вернут. Их убытки сдерут с народа. Большой народ, русский народ стерпит любое кровопускание. Это живущие в Эстлянд- ской и Лифляндской губерниях эстонцы в царских руках словно зерна под жерновами. Зина и Сейю знают, как на мельнице верхний жернов то поднимают, то опускают — на крупу, муку или сеянку. Трудно сказать, что из человеческой массы может получиться — крупа или сеянка, если не переберутся все вместе на какой-нибудь полупустын ный остров. Не знаю, дойдет ли дело когда-нибудь до того, чтобы весь народ к одному пришел и решился оставить свою родину и перебраться на более безопасное место. Но ведь если врач скажет больному чахоткой, что надо переменить место, чтобы еще пожить, то умный человек поступит по совету доктора. Может, и народ так поступит, если найдется доктор с весомым словом, ни один человек и ни один народ умирать не хочет. Особенно, если народ, если человек еще молодой и впереди вся жизнь. Наш народ еще не старый,— убеждал Элиас.— Вы слушали меня десятки раз на Пааделайде, теперь говорю это здесь, у Готланда, где нас не пускают на берег. Вчера еще могли разрешить, а сегодня — нет, если и пустят, то на время и после большого торга. Много лет тому назад на Пааделайде я говорил вам о переезде — а теперь мы уже беженцы, даже грабители. Между беженцем и переселенцем есть разница. Переселенец сотни раз все взвесит, прежде чем тронуться в дорогу и оставить родные края, он все, что можно, перевел в деньги, чтобы не с пустыми руками начинать на новом месте жизнь. Переселенец уже не собирается возвращаться назад — разве что в старости глянуть разок на свою родину; другое дело беженец: он прежде всего думает о сохранении собственной жизни и своей семьи и все равно всей душой рвется домой. И бароны тоже хотят вернуться в свои мызы, и они беженцы. Сейчас так все перемешалось, что здешний шведский управитель толком и не знает, кто от кого бежит. Да и откуда он может ясно знать о том, что происходит в России, если мы говорим одно, а бароны другое. Ленцман знает сааремаасцев, говорит, что несколько десятилетий назад один сырвесец даже остался тут в примаках. Грабителями нас он не считает, но ему не хочется также класть на голову горящие уголья, пока не прояснится, что к чему. Сказал, чтобы встали в заветерье, и раньше бывало, сааремааские лодки стояли там, но на берег сходить сейчас не советует, разве что какая смертная беда. Говорит, пусть какой-нибудь смельчак вернется и поразведает, своими глазами увидит, что там дома творится, так ли уж далеко это ваше Сааремаа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
дами скрылись за углом дома — наверное, их повели к какому-нибудь начальству.
Все наши мысли и чувства были прикованы теперь к старому Элиасу, к Прийту и Яагупу. Но человек, будь он принцем или нищим, с красивого парохода или беженской лодки, он существо, сотворенное из плоти и крови, из костей и косточек и прочего разного, его легкие должны дышать (удержать дыхание мы можем всего два-три мгновения), а желудок — переваривать пищу. После Пааделайда я еще ни кусочка не съел, но съеденное раньше подпирало, и большая нужда была нестерпимой. Ночью мужики ходили по-малому через борт или, держась за поручни, садились на корточки, днем же всем — и мужикам, и женщинам с детьми — приходилось оправляться в трюме в ведро. Повесили, правда, кусок паруса, но все равно было неловко. Надо было идти наверх, выливать ведро за борт и ставить на место. Если бы в лодке были одни мужики, тогда другое дело! Я больше всего стеснялся Рахели, родной матери, даже сильнее своих сверстниц. Может, и непристойно тебе говорить об этом, но среди тысячи мелочей, которые забылись, история с ведром в этот беженский зимний день у Готланда осталась ясно в памяти. Почему? Хотя отправление естественных потребностей у нас на лодке было и сложно, и неловко, это отводило в сторону назойливые мысли. Дадут ли нам сойти на землю? А если нет? Что тогда? Лена? Она осталась на Пааделайде... Немыслимо, чтобы барон выслал ее в Сибирь только за то, что она доводилась сестрой первой жене отца. Лена боялась — и не боялась казаков. Будут насильничать? Она не очень- то в это верила, сказала больше затем, чтобы поддеть Рахель. Казак или кордонщик — один не лучше другого. Ведь Рахель нажила Беньямина с пограничным офицером... Лена сказала об этом вчера на Пааделайде...
С богом хутор я оставил
Мой родной...
Опять из головы не выходило стихотворение Вески; здесь, у готландских берегов, оно давило еще больнее, чем вчера вечером, когда за снежным облаком исчез черный крест крыльев единственной мельницы Пааделайда.
Что нас ждет впереди? Наверное, об этом тихо спрашивали себя и все беженцы. Но никто не плакался, никто не высказывал этого вслух. Даже дети понимали тревогу взрослых, не хныкали и не шалили. Я на своих длинных слабых ногах в пятнадцать лет и подавно не смел считать
себя ребенком, мои мысли были даже сильнее, чем у многих взрослых, связаны с Пааделайдом. С какой вестью вернутся дядюшка Элиас и учитель? Я был уверен, что они вернутся, за решетку их не посадят — у старого Элиаса было американское гражданство.
Время шло, наступил уже поздний вечер, когда они тихонько перебрались на челноке на палубу и оттуда неслышно спустились в трюм, где их ждали навострив уши люди. Первым начал Прийт — наверное, в лодке они договорились, кому в каком порядке говорить.
— Значит, отвели нас к ленцману. Из вежливости он говорил по-немецки, переводчика не понадобилось. Убежища давать не хотят, особенно сейчас. Два дня назад — дело другое. Только что готландская газета перепечатала в расширенном виде рассказы баронов, которые бежали из России в Швецию; если верить тому, что рассказал об этом ленцман, то прямо страх берет, как бароны наговаривают на людей! Ни одного слова о своих делах и разгуле казаков. Бежали-де в Швецию, чтобы спасти жизнь, отсюда в Германию и дальше к своим родичам.
— Может, там и останутся! — буркнула из угла, куда не доходил свет от лампы, тууликская Зина.
— Ты хочешь вернуться? Думаешь, казаки карательного отряда будут милостивее, оттого что бароны, испугавшись нас, бежали? Сбежали-то не все — большинство осталось,— сказал Прийт.
— Это тоже в шведских газетах сказано, что немного сбежало, а больше осталось?— уже осмелев, спросила Зина.
— Нет, об этом у ленцмана не говорили,— с учительской прямотой сказал Прийт.
— Сколько там баронов убежало, а сколько осталось, особо дела не меняет, все на один фасон выходит,— заговорил старый Элиас.— По всей царской империи власть осталась в прежних руках; если кто из баронов по первому страху и сбежал, все равно земли и мызы им потом вернут. Их убытки сдерут с народа. Большой народ, русский народ стерпит любое кровопускание. Это живущие в Эстлянд- ской и Лифляндской губерниях эстонцы в царских руках словно зерна под жерновами. Зина и Сейю знают, как на мельнице верхний жернов то поднимают, то опускают — на крупу, муку или сеянку. Трудно сказать, что из человеческой массы может получиться — крупа или сеянка, если не переберутся все вместе на какой-нибудь полупустын ный остров. Не знаю, дойдет ли дело когда-нибудь до того, чтобы весь народ к одному пришел и решился оставить свою родину и перебраться на более безопасное место. Но ведь если врач скажет больному чахоткой, что надо переменить место, чтобы еще пожить, то умный человек поступит по совету доктора. Может, и народ так поступит, если найдется доктор с весомым словом, ни один человек и ни один народ умирать не хочет. Особенно, если народ, если человек еще молодой и впереди вся жизнь. Наш народ еще не старый,— убеждал Элиас.— Вы слушали меня десятки раз на Пааделайде, теперь говорю это здесь, у Готланда, где нас не пускают на берег. Вчера еще могли разрешить, а сегодня — нет, если и пустят, то на время и после большого торга. Много лет тому назад на Пааделайде я говорил вам о переезде — а теперь мы уже беженцы, даже грабители. Между беженцем и переселенцем есть разница. Переселенец сотни раз все взвесит, прежде чем тронуться в дорогу и оставить родные края, он все, что можно, перевел в деньги, чтобы не с пустыми руками начинать на новом месте жизнь. Переселенец уже не собирается возвращаться назад — разве что в старости глянуть разок на свою родину; другое дело беженец: он прежде всего думает о сохранении собственной жизни и своей семьи и все равно всей душой рвется домой. И бароны тоже хотят вернуться в свои мызы, и они беженцы. Сейчас так все перемешалось, что здешний шведский управитель толком и не знает, кто от кого бежит. Да и откуда он может ясно знать о том, что происходит в России, если мы говорим одно, а бароны другое. Ленцман знает сааремаасцев, говорит, что несколько десятилетий назад один сырвесец даже остался тут в примаках. Грабителями нас он не считает, но ему не хочется также класть на голову горящие уголья, пока не прояснится, что к чему. Сказал, чтобы встали в заветерье, и раньше бывало, сааремааские лодки стояли там, но на берег сходить сейчас не советует, разве что какая смертная беда. Говорит, пусть какой-нибудь смельчак вернется и поразведает, своими глазами увидит, что там дома творится, так ли уж далеко это ваше Сааремаа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54