Лед опасливо затрещал, и Яагуп быстро отполз по доске на пару футов. Он ухватился одной рукой за веревку, которой отец и Аабрам удерживали на льду голову лошади, а другой принялся вытаскивать на лед вахмистра. Это был высокий, тяжелый мужчина, одежда его насквозь пропиталась водой. Одной рукой вытащить Высоцкого на лед Яагуп не смог. Он отрезал от мотка еще кусок, привязался им к веревке от яла, и только двумя руками Яагупу удалось вытащить вахмистра.
Спасение Высоцкого заняло время, и когда Яагуп глянул на лошадь, ее красивая голова безжизненно лежала на льду — натянув слишком сильно веревку, они, вызволяя вахмистра, задушили молодую прекрасную кобылицу.
— Чертов дьявол! — снова выругался Яагуп. Окажись сейчас Высоцкий на ногах, он бы огрел его, но так как тот с трудом приподнялся на колени, то Яагуп лишь резанул веревку, которая удерживала лошадиную голову. Она погрузилась в воду, и лошадь закачалась между льдин. От злости и жалости на глаза Яагупа навернулись слезы, но времени устраивать похороны не было. Он привязал оставшуюся в руке веревку к санкам, помог Высоцкому проползти по доске и забраться на них, сам при этом стоял на другой доске. Снега наваливало все больше и больше.
— Тащите! Тащите! — во всю мощь своих легких крикнул Яагуп, и отец с Аабрамом за снежной стеной потащили. Санки с Высоцким прошли опасное место, и Яагуп решился поднять доски на плечо.
Когда он добрался до лодки, отец уже чиркал спичками, пытаясь разжечь на камне, снова положенном на дно саней, огонь. Нарезанная от смоляных полешек щепа с шипением разгоралась, но разлапистые хлопья норовили затушить робкое пламя, и отец прикрывал его руками. Когда огонь разгорелся, отец глянул на Высоцкого. Тот стоял уже на ногах. И отец дал ему понять, чтобы он подошел к огню. Высоцкий неуверенно приблизился, протянул к огню руки, они были бесчувственные и холодные как лед. Когда жизнь начала возвращаться к нему и руки его стали ощущать огонь, Яагуп протянул ему фляжку со спиртом. Высоцкий сделал большой глоток, затем еще, вернул фляжку. Яагуп завернул пробку.
Отец размел на льду снег, положил крест-накрест доски и подложил в огонь дрова. Отец и Аабрам взялись укладывать шкуры и снаряжение назад в лодку, на Высоцкого даже не смотрели. С вахмистром пришлось возиться Яагупу. Душа у человека осталась в теле, сам мог уже двигаться, у огня погреться — с этого момента отцу и Аабраму до кордонщика не было никакого дела, будто он и не был среди них четвертым. Яагуп принялся стаскивать с Высоцкого мундир и промокшую насквозь одежду, пока тот не предстал перед огнем голым, как морковка.
— Ну и жеребец! — буркнул Яагуп. На этот раз к презрению в его голосе примешивалась зависть. Сам он, уже не мальчик, тоже выглядел дюжим парнем, выше отца на полголовы, но кордонщик был и того крупнее, так что сухая сменная одежда Яагупа, которая всегда среди всякого другого снаряжения была с собой у каждого охотника на тюленей, с трудом налезла на Высоцкого.
— По быку и копыта! Что там еще говорить, если такое добро на холоде не завяло. Не диво, если святых женщин с ума сводит!
— Придержи язык! Не то я, старик, влеплю тебе вместо отца.
В последних словах Аабрама была такая решимость, что всю обратную дорогу до Пааделайда Яагуп и рта не раскрыл — другие тем более. Высоцкий слишком плохо знал язык, чтобы понимать, о чем они говорят, но он почувствовал глухое презрение своих спасителей... Сейчас все было по-другому, чем три года тому назад, в Петербурге, когда он на дуэли продырявил насмерть мужа своей любовницы, за что его, пана Высоцкого, разжаловали в унтер-офицеры и отослали сюда, на Балтику. Странно — когда не стало мужа, пропал интерес и к его жене. Теперешняя неожиданная любовь к женщине крестьянского сословия, вернее, к женщине, у которой, в глазах дворянина, вовсе не было сословия, к матери двоих детей, к тому же на несколько лет старше его, подобная любовь даже у него, пана Высоцкого, знавшего немало женщин, в сознании не укладывалась. Эта женщина была совсем другой, чем все те, кого он до сих пор ублажал, будь они высокого или низкого происхождения. Когда прошлым летом он впервые увидел ее — ему столько говорили об этом удивительном островке, о вере или безверии жителей, об их проповеднике — портном, о чудесных женских национальных одеждах и прочем, что он во время отлива верхом на этой самой молодой кобылице, которая сегодня из-за него лишилась жизни, отправился по отмели посмотреть этот остров и его людей — из любопытства, только из любопытства, потому что контрабандой на этом островке не занимались.
...И когда он увидел в деревеньке возле колодца эту женщину — с развевающимися на ветру золотистыми волосами,— он не смог иначе, был вынужден сойти с лошади и жестами показать, что хочет напиться и напоить свою лошадь. У женщины был красивый профиль, прямой греческий нос, алые пухлые губы и зеленоватые, будто искры метавшие глаза. Он все смотрел и смотрел, и женщина смотрела на него, и, не попрощавшись, уехал. Но покоя не находил, и, хотя в городе у него была молодая полнотелая экономка, которая ни в чем ему не отказывала, через пару недель он вновь отправился на Пааделайд.
Контрабандой здесь не занимались, отсюда возили в Ригу, Либаву и Виндаву камни и на камнях зарабатывали хорошие деньги, и все же в дом к этой женщине он пришел под предлогом поиска контрабанды, потому что желал поближе разглядеть эту золотоволосую женщину, глаза которой метали зеленоватые искры, желал увидеть ее житье-бытье. И когда он в амбаре поцеловал Рахель, она ответила ему с такой страстью, что лишь маленький сынишка, пришедший разыскивать маму, оторвал их друг от друга. Когда же на одной здешней свадьбе он танцевал с нею и она в его руках, казалось, парила, то между ними уже все было. Рахель не боялась это показать, не страшилась обнаружить свое счастье перед мужем, отцом и матерью, детьми своими, перед всеми свадебными гостями, потому что лишь любящая женщина способна в танце, вот так, словно бы обращаться в лебедушку и парить.
Другое дело, хотел ли муж, который все видел, это понять. По своему опыту он знал: муж последним догадывается, что жена его обманывает, любит другого. Мужская гордость не позволяет ему верить в то, что он видит собственными глазами, гордость все обращает в небыль. Никто не хочет видеть свои потери.
Она никогда не спрашивала, что с ними будет. Когда бывали вместе, для них не существовало ни прошлого, ни настоящего, был лишь этот миг, а все прочее, даже слова казалось лишним. Когда она как-то поздней осенью повязала ему на шею красивый шарф, то эта повязка показалась ему более прочной, чем если бы их обвенчали перед алтарем. Рахель, Тадеуш — все, что они могли сказать при этом друг другу, да и ненамного больше они знали чужой язычных слов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54