Да, книги с их героями бежали вместе со мной в лодке, но, наверное, куда больше было тех парней, которые в этот январский вечер или ночь 1906 года не смогли убежать со своими книгами и их героями от карательных отрядов, — у них не было палубных лодок, а море оставалось холодным, зимним, готовое вот- вот схватиться льдом. В страхе перед карательными отрядами в ту зиму с эстонских побережий многие готовы были бежать, будь у них на то возможность. У нас она была, и мы бежали.
Читал ли ты Стефан Цвейг был евреем, писал на немецком языке и во время второй мировой войны покончил с собой в Бразилии. Но его прекрасные произведения остались. Я научился читать по-немецки еще у сюдамеского Прийта, на Пааделайде,— тогда, конечно, этой книги еще не было. Теперь-то она переведена и на английский, но я все обращаюсь к оригиналу, хотя тут на, больше в обращении английский. Ты не читал? Возьми прочти — хотя бы у нас. Не пожалеешь. Цвейг считает, что жизнь всего человечества отмечена событиями поворотного значения—«звездными часами»,— которые на десятилетия, бывает, и на столетия определяют путь общества. Добывание огня, изобретение колеса, битва при Ватерлоо... И уход из своего поместья старого, восьмидесятидвухлетнего Льва Толстого (мой сегодняшний возраст) Цвейг считает — по праву или нет — таким звездным часом. Так что даже в жизни отдельного человека могут возникать свои Ватерлоо и Ясные Поляны. Наш Пааделайд, конечно, не был Ясной Поляной, хотя и значил для нас больше, чем для Толстого его наследованное от предков графское поместье. Но были и другие, более значительные различия между уходом Толстого и бегством моего отца Тимму. Толстой, покидая Ясную Поляну, в мыслях уже отрекся от нее, сама усадьба и весь ее жизненный уклад стали для него невыносимыми. Отец же мой Тимофей Кивиряхк, как и все мы, кроме старого Элиаса и, наверное, моей матери Рахели (в большей или меньшей степени), были чувствами и помыслами привязаны к Пааделайду. Старый граф Лев Толстой пуще царя боялся своей супруги Софьи Андреевны, мы же страшились карательного отряда. Если бы каратели не пришли на Сааремаа, вряд ли все наши четыре палубные лодки держали бы сегодня ночью курс на Готланд. Разве что одна из четырех, та, что с чужими беженцами, за которыми гналась по пятам смерть и которые с трудом переправились через пролив на Сааремаа.
Такие вот были беженцы, не все испытывали одинаковый страх перед карательным отрядом. И так я думал в ночь нашего бегства с Пааделайда. Конечно, размышления Цвейга были вычитаны позже из его книги. Да и мои ребячьи мысли — разве были они тогда такими, как
1 «Звездные часы человечества».
я представляю тебе их сейчас, спустя многие десятилетия, будучи уже стариком?..
На небе нет ни луны, ни звездочки. Я не видел, но знал, что идем на Готланд. На палубе никто не курил — курильщики, прячась, потягивали в трюме. Власти знали, что жители Пярнумаа, Вильяндимаа и Ляянемаа, Латвии особенно, скрываются по лесам или пытаются перебираться за море, но у царских генералов не было столько верного войска, чтобы прочесать все леса или закрыть все побережье пограничниками. Один кордонщик был даже у нас на лодке — сам пытался спастись за границей. Какое-нибудь случайное русское судно все же могло нас настичь, взять на буксир,— понятное дело, что нас тогда ждет.
Предосторожности ради мотор все еще не заводили, но ветер задувал в открытом море сильнее, чем в заливах, лодка раскачивалась, ходко шла в кромешной тьме. Никаких других звуков, кроме шума ветра в парусах и плеска рассекаемой воды. Когда какая-нибудь крутая волна вскидывала лодку, нос ее задирался и затем, опускаясь, шлепался о волну — это был голос моря, противостоять ему ничто не могло. Разговоров слышно не было, ни в трюме, ни на палубе. Порой слышалось негромкое приказание дедушки Аабрама, чтобы отец подтянул или отпустил шкот. Было ветрено, и парус наверху, у кливера все норовил полоскаться.
— Иди вниз, там теплее,— вполголоса сказал отец.— За границей без ног не проживешь.
Через люк спустился вниз. Кромешная тьма. Ощупью переставлял свои слабые ноги, на которые намекнул отец. Духота. В нос ударил запах мяса и рыбы в бочках. Едой запаслись крепко. На Готланде должны были сделать первую остановку, но никто не знал, когда и каким образом двинемся дальше.
Тишина. Не говорили даже шепотом, хотя негромкий разговор тут же в трюме и глох бы. Рта люди не раскрывали, зато сердца у всех, наверное, были переполнены страхом, надеждой на спасение и болью по оставленному дому. Никто не искал утешения и не умел утешить сам. Жизнь каждого находилась в руках ветра, холодного моря и стоящего наверху рулевого. Только бы счастливо кончилось! Но помочь этому никто из нас в трюме никак не мог.
Я еще на Готланде не бывал, но знал, что по осени, в сентябрьские, еще теплые, но уже темные ночи рейс туда, в один конец, мужики с попутным ветром проходят за несколько десятков часов. Сейчас дул попутный ветер, но
долго ли он будет задувать? У осенней ночи, как говорят, девять сыновей у зимней — и того больше.
И тут я услышал со стороны штевня беззаботное поса- пывание. Какой-нибудь ребенок, который не чувствовал еще забот или для кого вечерний уход из дома и ночное плавание были по-своему приключением и который теперь, устав от всего, спокойно заснул.
Даже я ото всего устал. Я не мог никому помочь ни на палубе, ни в трюме, и самому себе тоже. Всех нас захватил, подхватил вихрь, и мы сами уже ничего не могли изменить. Я знал, что отец не ладил с бароном еще до японской войны, а после нее люди осмелели, отец решительнее прежнего требовал у барона снизить ренту, на большой земле жгли усадьбы, на Сааремаа и то поджигали мызные риги, людей избивали и убивали: кто мог бежать, тот бежал. И все это называлось незнакомым словом — революция. Но я-то революционером не был (хотя Яанус из «Мстителя» и махтраские мужики Эдуарда Вильде и жили у меня в мыслях, но только в мыслях!), единственная моя вина состояла в том, что я был родом с Пааделайда, был сыном пихланукаского Тимму, Тимофея Кивиряхка. Тут уж ничего не поделаешь, я не сам пришел в этот мир. Я устал, хорошо было бы где-нибудь приткнуться и закрыть глаза.
И тут до меня донесся тихий шепот человека, который родил меня на свет: «Аарон! Между Пенну и Элиасом есть немного места, иди присядь!»
...Мама, Рахель. Как она меня в темноте разглядела? И прежде, чем я откликнулся, мне вспомнилось, как однажды — а было это так давно, в восемь всего лет,— я бежал по двору и звал, просто в крик кричал: «Мама! Не уходи! Не уходи, мама!» Но она словно глухой была, даже не слышала моего крика, голоса своего сына. Мама ушла с кордонным офицером, с этим Высоцким.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
Читал ли ты Стефан Цвейг был евреем, писал на немецком языке и во время второй мировой войны покончил с собой в Бразилии. Но его прекрасные произведения остались. Я научился читать по-немецки еще у сюдамеского Прийта, на Пааделайде,— тогда, конечно, этой книги еще не было. Теперь-то она переведена и на английский, но я все обращаюсь к оригиналу, хотя тут на, больше в обращении английский. Ты не читал? Возьми прочти — хотя бы у нас. Не пожалеешь. Цвейг считает, что жизнь всего человечества отмечена событиями поворотного значения—«звездными часами»,— которые на десятилетия, бывает, и на столетия определяют путь общества. Добывание огня, изобретение колеса, битва при Ватерлоо... И уход из своего поместья старого, восьмидесятидвухлетнего Льва Толстого (мой сегодняшний возраст) Цвейг считает — по праву или нет — таким звездным часом. Так что даже в жизни отдельного человека могут возникать свои Ватерлоо и Ясные Поляны. Наш Пааделайд, конечно, не был Ясной Поляной, хотя и значил для нас больше, чем для Толстого его наследованное от предков графское поместье. Но были и другие, более значительные различия между уходом Толстого и бегством моего отца Тимму. Толстой, покидая Ясную Поляну, в мыслях уже отрекся от нее, сама усадьба и весь ее жизненный уклад стали для него невыносимыми. Отец же мой Тимофей Кивиряхк, как и все мы, кроме старого Элиаса и, наверное, моей матери Рахели (в большей или меньшей степени), были чувствами и помыслами привязаны к Пааделайду. Старый граф Лев Толстой пуще царя боялся своей супруги Софьи Андреевны, мы же страшились карательного отряда. Если бы каратели не пришли на Сааремаа, вряд ли все наши четыре палубные лодки держали бы сегодня ночью курс на Готланд. Разве что одна из четырех, та, что с чужими беженцами, за которыми гналась по пятам смерть и которые с трудом переправились через пролив на Сааремаа.
Такие вот были беженцы, не все испытывали одинаковый страх перед карательным отрядом. И так я думал в ночь нашего бегства с Пааделайда. Конечно, размышления Цвейга были вычитаны позже из его книги. Да и мои ребячьи мысли — разве были они тогда такими, как
1 «Звездные часы человечества».
я представляю тебе их сейчас, спустя многие десятилетия, будучи уже стариком?..
На небе нет ни луны, ни звездочки. Я не видел, но знал, что идем на Готланд. На палубе никто не курил — курильщики, прячась, потягивали в трюме. Власти знали, что жители Пярнумаа, Вильяндимаа и Ляянемаа, Латвии особенно, скрываются по лесам или пытаются перебираться за море, но у царских генералов не было столько верного войска, чтобы прочесать все леса или закрыть все побережье пограничниками. Один кордонщик был даже у нас на лодке — сам пытался спастись за границей. Какое-нибудь случайное русское судно все же могло нас настичь, взять на буксир,— понятное дело, что нас тогда ждет.
Предосторожности ради мотор все еще не заводили, но ветер задувал в открытом море сильнее, чем в заливах, лодка раскачивалась, ходко шла в кромешной тьме. Никаких других звуков, кроме шума ветра в парусах и плеска рассекаемой воды. Когда какая-нибудь крутая волна вскидывала лодку, нос ее задирался и затем, опускаясь, шлепался о волну — это был голос моря, противостоять ему ничто не могло. Разговоров слышно не было, ни в трюме, ни на палубе. Порой слышалось негромкое приказание дедушки Аабрама, чтобы отец подтянул или отпустил шкот. Было ветрено, и парус наверху, у кливера все норовил полоскаться.
— Иди вниз, там теплее,— вполголоса сказал отец.— За границей без ног не проживешь.
Через люк спустился вниз. Кромешная тьма. Ощупью переставлял свои слабые ноги, на которые намекнул отец. Духота. В нос ударил запах мяса и рыбы в бочках. Едой запаслись крепко. На Готланде должны были сделать первую остановку, но никто не знал, когда и каким образом двинемся дальше.
Тишина. Не говорили даже шепотом, хотя негромкий разговор тут же в трюме и глох бы. Рта люди не раскрывали, зато сердца у всех, наверное, были переполнены страхом, надеждой на спасение и болью по оставленному дому. Никто не искал утешения и не умел утешить сам. Жизнь каждого находилась в руках ветра, холодного моря и стоящего наверху рулевого. Только бы счастливо кончилось! Но помочь этому никто из нас в трюме никак не мог.
Я еще на Готланде не бывал, но знал, что по осени, в сентябрьские, еще теплые, но уже темные ночи рейс туда, в один конец, мужики с попутным ветром проходят за несколько десятков часов. Сейчас дул попутный ветер, но
долго ли он будет задувать? У осенней ночи, как говорят, девять сыновей у зимней — и того больше.
И тут я услышал со стороны штевня беззаботное поса- пывание. Какой-нибудь ребенок, который не чувствовал еще забот или для кого вечерний уход из дома и ночное плавание были по-своему приключением и который теперь, устав от всего, спокойно заснул.
Даже я ото всего устал. Я не мог никому помочь ни на палубе, ни в трюме, и самому себе тоже. Всех нас захватил, подхватил вихрь, и мы сами уже ничего не могли изменить. Я знал, что отец не ладил с бароном еще до японской войны, а после нее люди осмелели, отец решительнее прежнего требовал у барона снизить ренту, на большой земле жгли усадьбы, на Сааремаа и то поджигали мызные риги, людей избивали и убивали: кто мог бежать, тот бежал. И все это называлось незнакомым словом — революция. Но я-то революционером не был (хотя Яанус из «Мстителя» и махтраские мужики Эдуарда Вильде и жили у меня в мыслях, но только в мыслях!), единственная моя вина состояла в том, что я был родом с Пааделайда, был сыном пихланукаского Тимму, Тимофея Кивиряхка. Тут уж ничего не поделаешь, я не сам пришел в этот мир. Я устал, хорошо было бы где-нибудь приткнуться и закрыть глаза.
И тут до меня донесся тихий шепот человека, который родил меня на свет: «Аарон! Между Пенну и Элиасом есть немного места, иди присядь!»
...Мама, Рахель. Как она меня в темноте разглядела? И прежде, чем я откликнулся, мне вспомнилось, как однажды — а было это так давно, в восемь всего лет,— я бежал по двору и звал, просто в крик кричал: «Мама! Не уходи! Не уходи, мама!» Но она словно глухой была, даже не слышала моего крика, голоса своего сына. Мама ушла с кордонным офицером, с этим Высоцким.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54