Элиас старался придать себе и мне, своему подмастерью, ухоженный вид.
В первые два дня ни одной клиентки. Первой «княгиней» стала моя мать, Рахель, которая бежала из России из- за своих анархичных взглядов. Когда в газете появилась реклама, начали прибывать клиентки — не так много, правда, чтобы не успевать с работой. Зато цены кусались.
Только мною старый Элиас оставался недоволен, потому что я не умел достаточно почтительно встречать богатых клиенток. Мне и впрямь это было тяжело, даже непривычно, к тому же я знал, какие они «графини». Элиас сам рассказывал. Коренные жительницы этой земли, индианки, в наше «Ателье мод» не заходили, не часто объявлялись там и те, кто, подобно нам, вынужден был бежать со своей родины. Кроме беженцев и переселенцев, откуда бы они сюда ни съехались — из Англии, Германии, Украины, Китая, Японии, Индии или других мест — и сколько бы они тут ни жили, первое, второе или третье поколение,— помимо этих настоящих тружеников здесь собралось также много искателей приключений, кто, словно пена на гребне волны, надеясь на скорое обогащение, ринулся сюда за золотом, его порой и вправду находили по берегам некоторых быстротечных рек Британской Колумбии. Следом за искателями приключений поспешили дамочки легкого поведения, и если первые во многом безнадежно промывали песок на берегах Фразера, то дамочки, развевая юбками, надеялись добывать золото в городах. Ох
уж эти фотографии богатых и именитых женщин в журналах мод, которые старый Элиас накупил для своего «ателье»! Понятно, что нигде не было фотографий тех дамочек, которые разнаряжались у модного портного, а в старости прозябали в бедности и заброшенности и даже порой накладывали на себя руки.
— Все это обман,— сказал я Элиасу, когда он, словно прелестнейшую принцессу, обхаживал орлиноносую немку, которая приходила на примерку. Уж столько-то я по-немецки понимал, о чем они говорили.
— Мир желает того, чтобы его обманывали,— ответил Элиас.
— А разве те финны, которые хотели обрести себе новую жизнь на Рог1ипе-1е11ег, тоже хотели обмануться?
— Их жены не переступят порог нашего ателье. У них на острове свой портной.
— Тогда я пойду наймусь к их портному!
— А кто будет продевать нитку в мою иголку?
— Пенну проденет.
— Беньямин маловат для подмастерья. Я давно приметил, что ты ревнив становишься к брату.
— Может, и так, но что я могу поделать? Если Рахель не любила моего отца, зачем она выходила за него замуж и родила меня на свет?
Что мог ответить на это Элиас? Да и не было у меня особой охоты тогда от него уходить. Мы поселились с ним в ателье, в прилегающей квартире, где было место и для Рахели с Пенну, и для отца с Наамой, но никто из них к нам не пришел, все остались у Михкеля, который выходил по утрам из дому с инструментом и отправлялся к знакомым что-нибудь плотничать. А по вечерам снова собирались у Михкеля, ели перловую кашу, блины или молочный суп, который стряпала по пааделайдскому обычаю Рахель, сидели и рассуждали, как у кого прошел день. После чая мы с Элиасом отправлялись домой. «Молодой и старый волк», как говорил он обо мне и о себе. Немного подумав, уже на улице добавлял: «Старый и выживший из ума!», на что я отвечал: «И молодой и на ноги увечный».
В марте 1906 года Гранвиллстрит не была еще той сверкающей электричеством и светящейся автомобильными огнями магистралью, какой она стала теперь; в те годы один мерцавший газовый фонарь выискивал другой, подобно ноге, которая нащупывает на тротуаре освещенное
твердое место. Мы шли молча, не обращая никакого внимания на встречных или обгонявших нас прохожих. Когда мы добрались до ателье и зажгли керосиновую лампу, Элиас сказал:
— Я-то могу говорить о себе что угодно, но тебе не стоит за мной повторять.
— Я сказал, что сам я на ноги увечный.
— А обо мне подумал, что да, так оно и есть, выживший из ума старик. Неужели все, и твой отец с матерью, так думают?
— Никто не думает! Я больше для склада сказал. Ведь говорят же, что выжил из ума обедневший Фома...
— Все вы думаете, да и сам я считаю, что чуточку свихнулся. Я было совершенно уверовал, что увезу вас на Рог1ипе-1е11ег и вместе с финнами мы начнем строить новую жизнь. Но когда я услышал от Михкеля о печальной судьбе финской коммуны, меня будто черной тучей заволокло. Боялся, что и вправду помешаюсь. Оуэн, Фурье, Вейтлинг и сотни других пытались основать общество, где люди, помогая друг другу, могли бы жить в братстве. Все их попытки пока проваливались. Последняя надежда была на финнов. После того, что рассказал Михкель, не хочется и смотреть в сторону Рог1ипе-Ье11ег. Снова начинай обшивать господ. Такому дряхлецу, как я, давно пора сложить кости, но на кого я оставлю тебя и всех вас?!
— Как-нибудь справимся. Выучим язык и...
— ...И начнете на здешнем языке слать мне в могилу проклятия...
— Не думаю, что отец хоть когда-нибудь скажет о тебе худое слово. Да и Рахель тоже.
— А ты и твоя сестра Наама?
— С какой стати нам тебя ругать? Знаем тебя с тех самых пор, как знаем себя. Ты всегда хорошо относился к нам.
— Я увез вас с родного острова. Там вы корнями вросли в каждый извив залива и каждый можжевеловый куст, в каждый камень и каждую былинку. Маак вас бы не тронул, разве что отца. Все люди там говорили на вашем родном языке, а тут все чужое.
— Привыкнем и здесь.
— Нет. Никогда не привыкнуть. Знаю по себе. И я бы хотел умереть на Пааделайде, чтобы похоронили в Панкранна, но я знал, что меня как подстрекателя на
этот раз сошлют в Сибирь, а не в Псков. Думаю, что и твоему отцу на Пааделайде пришлось бы несладко. Но тебя и твою сестру никто бы не тронул.
— Что бы там за жизнь была у нас?.. Говорят же, что яблочко от яблони недалеко падает. Лучше, когда мы тут все вместе.
— Вместе?! Да, с тобой мы еще хоть внешне вместе, а в душе и мы уже врозь...
— В душе?
— В глубине души ты все еще на Пааделайде. И, верно, кроме камней и можжевельника осталась там и девчонка, о которой ты думаешь. Иногда прямо видно, что пребываешь бог знает где, только не здесь. Будто просыпаешься, когда что-нибудь велю или спрашиваю.
— Мне твои клиентки не нравятся!..
— Хочешь вернуться камни из моря выворачивать и укладывать их в штабеля на Рижском причале?
— Не хочу. Но кланяться перед твоими клиентками, сгибаться ниже, чем в море перед камнями, тоже не собираюсь.
— Разве человеческое уважение — плохо? Это все равно что. Без этого тут не проживешь.
— Сам говорил, что они в большинстве пустячные люди...
— Чем пустяковей человек, тем больше уважения он требует! Они-то, может, и пустые, зато у них кошельки полные. Если женщина поймала однажды золотую рыбку, она ее с крючка уже не отпустит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
В первые два дня ни одной клиентки. Первой «княгиней» стала моя мать, Рахель, которая бежала из России из- за своих анархичных взглядов. Когда в газете появилась реклама, начали прибывать клиентки — не так много, правда, чтобы не успевать с работой. Зато цены кусались.
Только мною старый Элиас оставался недоволен, потому что я не умел достаточно почтительно встречать богатых клиенток. Мне и впрямь это было тяжело, даже непривычно, к тому же я знал, какие они «графини». Элиас сам рассказывал. Коренные жительницы этой земли, индианки, в наше «Ателье мод» не заходили, не часто объявлялись там и те, кто, подобно нам, вынужден был бежать со своей родины. Кроме беженцев и переселенцев, откуда бы они сюда ни съехались — из Англии, Германии, Украины, Китая, Японии, Индии или других мест — и сколько бы они тут ни жили, первое, второе или третье поколение,— помимо этих настоящих тружеников здесь собралось также много искателей приключений, кто, словно пена на гребне волны, надеясь на скорое обогащение, ринулся сюда за золотом, его порой и вправду находили по берегам некоторых быстротечных рек Британской Колумбии. Следом за искателями приключений поспешили дамочки легкого поведения, и если первые во многом безнадежно промывали песок на берегах Фразера, то дамочки, развевая юбками, надеялись добывать золото в городах. Ох
уж эти фотографии богатых и именитых женщин в журналах мод, которые старый Элиас накупил для своего «ателье»! Понятно, что нигде не было фотографий тех дамочек, которые разнаряжались у модного портного, а в старости прозябали в бедности и заброшенности и даже порой накладывали на себя руки.
— Все это обман,— сказал я Элиасу, когда он, словно прелестнейшую принцессу, обхаживал орлиноносую немку, которая приходила на примерку. Уж столько-то я по-немецки понимал, о чем они говорили.
— Мир желает того, чтобы его обманывали,— ответил Элиас.
— А разве те финны, которые хотели обрести себе новую жизнь на Рог1ипе-1е11ег, тоже хотели обмануться?
— Их жены не переступят порог нашего ателье. У них на острове свой портной.
— Тогда я пойду наймусь к их портному!
— А кто будет продевать нитку в мою иголку?
— Пенну проденет.
— Беньямин маловат для подмастерья. Я давно приметил, что ты ревнив становишься к брату.
— Может, и так, но что я могу поделать? Если Рахель не любила моего отца, зачем она выходила за него замуж и родила меня на свет?
Что мог ответить на это Элиас? Да и не было у меня особой охоты тогда от него уходить. Мы поселились с ним в ателье, в прилегающей квартире, где было место и для Рахели с Пенну, и для отца с Наамой, но никто из них к нам не пришел, все остались у Михкеля, который выходил по утрам из дому с инструментом и отправлялся к знакомым что-нибудь плотничать. А по вечерам снова собирались у Михкеля, ели перловую кашу, блины или молочный суп, который стряпала по пааделайдскому обычаю Рахель, сидели и рассуждали, как у кого прошел день. После чая мы с Элиасом отправлялись домой. «Молодой и старый волк», как говорил он обо мне и о себе. Немного подумав, уже на улице добавлял: «Старый и выживший из ума!», на что я отвечал: «И молодой и на ноги увечный».
В марте 1906 года Гранвиллстрит не была еще той сверкающей электричеством и светящейся автомобильными огнями магистралью, какой она стала теперь; в те годы один мерцавший газовый фонарь выискивал другой, подобно ноге, которая нащупывает на тротуаре освещенное
твердое место. Мы шли молча, не обращая никакого внимания на встречных или обгонявших нас прохожих. Когда мы добрались до ателье и зажгли керосиновую лампу, Элиас сказал:
— Я-то могу говорить о себе что угодно, но тебе не стоит за мной повторять.
— Я сказал, что сам я на ноги увечный.
— А обо мне подумал, что да, так оно и есть, выживший из ума старик. Неужели все, и твой отец с матерью, так думают?
— Никто не думает! Я больше для склада сказал. Ведь говорят же, что выжил из ума обедневший Фома...
— Все вы думаете, да и сам я считаю, что чуточку свихнулся. Я было совершенно уверовал, что увезу вас на Рог1ипе-1е11ег и вместе с финнами мы начнем строить новую жизнь. Но когда я услышал от Михкеля о печальной судьбе финской коммуны, меня будто черной тучей заволокло. Боялся, что и вправду помешаюсь. Оуэн, Фурье, Вейтлинг и сотни других пытались основать общество, где люди, помогая друг другу, могли бы жить в братстве. Все их попытки пока проваливались. Последняя надежда была на финнов. После того, что рассказал Михкель, не хочется и смотреть в сторону Рог1ипе-Ье11ег. Снова начинай обшивать господ. Такому дряхлецу, как я, давно пора сложить кости, но на кого я оставлю тебя и всех вас?!
— Как-нибудь справимся. Выучим язык и...
— ...И начнете на здешнем языке слать мне в могилу проклятия...
— Не думаю, что отец хоть когда-нибудь скажет о тебе худое слово. Да и Рахель тоже.
— А ты и твоя сестра Наама?
— С какой стати нам тебя ругать? Знаем тебя с тех самых пор, как знаем себя. Ты всегда хорошо относился к нам.
— Я увез вас с родного острова. Там вы корнями вросли в каждый извив залива и каждый можжевеловый куст, в каждый камень и каждую былинку. Маак вас бы не тронул, разве что отца. Все люди там говорили на вашем родном языке, а тут все чужое.
— Привыкнем и здесь.
— Нет. Никогда не привыкнуть. Знаю по себе. И я бы хотел умереть на Пааделайде, чтобы похоронили в Панкранна, но я знал, что меня как подстрекателя на
этот раз сошлют в Сибирь, а не в Псков. Думаю, что и твоему отцу на Пааделайде пришлось бы несладко. Но тебя и твою сестру никто бы не тронул.
— Что бы там за жизнь была у нас?.. Говорят же, что яблочко от яблони недалеко падает. Лучше, когда мы тут все вместе.
— Вместе?! Да, с тобой мы еще хоть внешне вместе, а в душе и мы уже врозь...
— В душе?
— В глубине души ты все еще на Пааделайде. И, верно, кроме камней и можжевельника осталась там и девчонка, о которой ты думаешь. Иногда прямо видно, что пребываешь бог знает где, только не здесь. Будто просыпаешься, когда что-нибудь велю или спрашиваю.
— Мне твои клиентки не нравятся!..
— Хочешь вернуться камни из моря выворачивать и укладывать их в штабеля на Рижском причале?
— Не хочу. Но кланяться перед твоими клиентками, сгибаться ниже, чем в море перед камнями, тоже не собираюсь.
— Разве человеческое уважение — плохо? Это все равно что. Без этого тут не проживешь.
— Сам говорил, что они в большинстве пустячные люди...
— Чем пустяковей человек, тем больше уважения он требует! Они-то, может, и пустые, зато у них кошельки полные. Если женщина поймала однажды золотую рыбку, она ее с крючка уже не отпустит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54