Плавал, конечно, не диплом, плавали сами парни, но если уж требовались документы, то лучше, чтобы они имелись у обоих. Тем более что и на паруснике погоду делал Яагуп.
Яагуп мог в никого не задевавший разговор вдруг ввернуть остроумный оборот, мог порой нести такую околесицу, что трудно было понять, над чем смеяться, а что принимать всерьез. Но одно все же было ясно: то, что никаким родовым гнездовьем на Пааделайде, ни в Пихлану- ка, ни в Кадака, он особо не дорожил. Яагуп повидал жизнь и на восточном, и на западном берегу Балтийского моря, наслушался рассказов Элиаса и других людей, побывавших в дальних краях, и считал, что чем дальше от царской империи, тем увереннее может человек полагаться на свою жизнь. Конечно, другое дело, если барон продал бы Пааделайд, на что отец все еще надеялся. Но сколько раз отец вместе с другими пааделайдскими мужиками, сняв шапки, смиренно стоял у парадных дверей фон Маака, приглашал господина на разговор, до копейки выплачивал ренту, готов был предложить подушную цену, но барон Пааделайда не продавал. И чужим — тоже. Видимо, в деньгах не нуждался, покупал машины, взялся присоединять к своим владениям граничившие с мызой арендные земли. Просто отказывал арендаторам, и все. Почему он так поступал, ведь это были не какие-то вильяндийские плодородные земли? Кое-кто считал, что такой указ полу
чен из Германии, что если Германия и Россия начнут воевать, то Германии будет выгодно, если загодя больше земли, особенно здесь, на западной границе, окажется в руках у немцев. Барон уже привез в Лахтевахе немца, который умеет с машинами обращаться. А разве эта первая немецкая семья будет тут последней?
Мало кто верил в войну России и Германии, ведь царь сосватал в Германии жену, которая, говорят, в родстве с самим немецким императором. Правда, и раньше случалось, что родичи перегрызали друг другу горло, но Германия и Россия давно уже не воевали и сейчас, видать, дружбу водили.
Почему же тогда Маак не продавал Пааделайд, если ему запросто сулили цену скотоводческого имения?
Отец спрашивал в Риге у дорогого — значит, и умного — эстонского адвоката. В Риге тогда жили десятки тысяч эстонцев, многие перебрались туда с Сааремаа. Эстонцы всегда водили тяжбу, не могли они и в Риге обойтись без адвоката. Тот ничего посоветовать не смог. Закон есть закон, остров принадлежит мызнику, и никто его не заставит продать эту землю. Адвокат за то, что для виду полистал свод законов, взял с отца пять рублей — вот и ходи после этого за советом.
Яагуп все объяснил иначе, и хотя сам он этого всерьез не принимал, но был, видно, ближе к истине, чем рижский адвокат, листавший толстую книжку.
— Вот увидите, скоро Маак навезет сюда отдыхающих. В нашем заливе грязь куда круче и воняет намного сильнее, чем в Курессааре. В Аренсбург съезжаются князья и графы со всей России, почему бы им не ехать сюда, на Пааделайд, если здешняя грязь больше воняет и барон построит роскошную купальню?
Было у Яагупа и другое объяснение.
— Возле Каспийского моря из-под земли бьет фонтаном керосин, тот самый, который мы жжем в лампах. Некоторые господа на этом уже трижды миллионерами стали. Кто знает, может, и на Пааделайде керосин фонтаном брызнет, если ему дорожку открыть? Когда тут керосин пойдет, то Маак на эти деньги весь Сааремаа купит.
— А что же с людьми будет?— спрашивал у Яагупа то ли отец, то ли кто другой.
— Какое Мааку дело до людей. Их каждую ночь делают, даже с помощью кордонщиков прибавляют, скоро людей будет видимо-невидимо, как в Египте саранчи, так что стоймя уже не поместятся, придется лезть друг другу на
загорбки, как в Риге, в этих многоэтажных домах. Но землю-то нигде не производят, а если где и случается такое — как мы здесь, на Пааделайде, свою картофельную полоску,— так это же малость. Земля все дорожает. Маак вовсе не дурак, чтобы ее продавать. Сам человек ничего не стоит, людей скоро начнут уничтожать, как в Египте саранчу.
Теперь, когда Яагуп основал свое общество — у нас даже маленькое суденышко, на двух хозяев, называли обществом,— отцу уже не приходилось опасаться, что Яагуп пойдет в Либаве или Риге матросом на какой-нибудь иностранный пароход. Хоть матросское жалованье там и было почти наполовину больше, чем на крупных латышских, русских или эстонских парусниках, все же человек, плавая с камнями здесь, меж своих берегов, зарабатывал куда больше, чем матрос на английском пароходе. А деньгам цену Яагуп знал, хотя при этом и не дрожал над каждой копейкой. Когда, случалось, при хорошей погоде парусники загружались камнями в здешнем Лахтевахеском заливе, то общества нанимали себе в помощь мальчишек и платили за каждую лодку камней десять копеек. «Кукушка» уже с самой первой ездки платила нам за лодку на пять копеек больше, и это явно соблазняло и меня воротить нос от отцовского «Своего острова» к «Кукушке», тем более что «Кукушка», при своей малой осадке, подходила близко к берегу — до Яагупа было ближе грести. Отец и Аабрам, правда, сердились, дескать, что же это ты, парень, уже не распознаешь парусник своего общества, но говорилось это полушутя. Вслед за «Кукушкой» и другие парусники подняли цену перевоза до пятнадцати копеек.
Яагуп платил нам щедро, но не плошал и в Либаве, когда сбывал желающим камни, умел выжать деньгу. Так же как мы, пааделайдские мальчишки, были благодарны Яагупу за лишние пять копеек, должны бы и другие мужики благодарить Яагупа за лишние, добытые в Либаве, рубли. Если они и оставались благодарны, то им это было трудно высказать или выразить как-то иначе. Яагуп не верил в благодарность, считал ее фальшивой монетой, поднимал на смех.
Такой уж у него был характер. Ни во что и ни в кого Яагуп не верил — даже в своего друга Гаабреля. Друг обдирает друга как липку, смеялся Яагуп, когда Гаабрель за пивом набивался ему в друзья.
Во что Яагуп верил, так это в деньги. Но не в любые, а только в золотые, в золотой червонец. Все, чего в мире много,— всегда дешево или становится еще дешевле, но золота, в сравнении с людьми, было мало, и поэтому оно держалось в цене. Свои деньги он в казну не относил, а прятал в такие места, которые были известны лишь ему одному.
— Много ли накопилось?— спрашивал отец.
— Да набежала кое-какая копейка. Если однажды придется поехать другой свет повидать, надо, чтобы в кармане позванивало. Элиас говорил, что у пустого кармана и по ту сторону океана достоинства никакого нет. Прежде чем куда отправляться, нужно здесь покрепче на ноги встать. Ползать я туда не поеду!
«Кукушка» сделала в Либаву столько рейсов, что Яагуп и Гаабрель уже в первое лето заработали едва ли не больше, чем отец, Аабрам и пууратаский Пярн вместе на «Своем острове».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
Яагуп мог в никого не задевавший разговор вдруг ввернуть остроумный оборот, мог порой нести такую околесицу, что трудно было понять, над чем смеяться, а что принимать всерьез. Но одно все же было ясно: то, что никаким родовым гнездовьем на Пааделайде, ни в Пихлану- ка, ни в Кадака, он особо не дорожил. Яагуп повидал жизнь и на восточном, и на западном берегу Балтийского моря, наслушался рассказов Элиаса и других людей, побывавших в дальних краях, и считал, что чем дальше от царской империи, тем увереннее может человек полагаться на свою жизнь. Конечно, другое дело, если барон продал бы Пааделайд, на что отец все еще надеялся. Но сколько раз отец вместе с другими пааделайдскими мужиками, сняв шапки, смиренно стоял у парадных дверей фон Маака, приглашал господина на разговор, до копейки выплачивал ренту, готов был предложить подушную цену, но барон Пааделайда не продавал. И чужим — тоже. Видимо, в деньгах не нуждался, покупал машины, взялся присоединять к своим владениям граничившие с мызой арендные земли. Просто отказывал арендаторам, и все. Почему он так поступал, ведь это были не какие-то вильяндийские плодородные земли? Кое-кто считал, что такой указ полу
чен из Германии, что если Германия и Россия начнут воевать, то Германии будет выгодно, если загодя больше земли, особенно здесь, на западной границе, окажется в руках у немцев. Барон уже привез в Лахтевахе немца, который умеет с машинами обращаться. А разве эта первая немецкая семья будет тут последней?
Мало кто верил в войну России и Германии, ведь царь сосватал в Германии жену, которая, говорят, в родстве с самим немецким императором. Правда, и раньше случалось, что родичи перегрызали друг другу горло, но Германия и Россия давно уже не воевали и сейчас, видать, дружбу водили.
Почему же тогда Маак не продавал Пааделайд, если ему запросто сулили цену скотоводческого имения?
Отец спрашивал в Риге у дорогого — значит, и умного — эстонского адвоката. В Риге тогда жили десятки тысяч эстонцев, многие перебрались туда с Сааремаа. Эстонцы всегда водили тяжбу, не могли они и в Риге обойтись без адвоката. Тот ничего посоветовать не смог. Закон есть закон, остров принадлежит мызнику, и никто его не заставит продать эту землю. Адвокат за то, что для виду полистал свод законов, взял с отца пять рублей — вот и ходи после этого за советом.
Яагуп все объяснил иначе, и хотя сам он этого всерьез не принимал, но был, видно, ближе к истине, чем рижский адвокат, листавший толстую книжку.
— Вот увидите, скоро Маак навезет сюда отдыхающих. В нашем заливе грязь куда круче и воняет намного сильнее, чем в Курессааре. В Аренсбург съезжаются князья и графы со всей России, почему бы им не ехать сюда, на Пааделайд, если здешняя грязь больше воняет и барон построит роскошную купальню?
Было у Яагупа и другое объяснение.
— Возле Каспийского моря из-под земли бьет фонтаном керосин, тот самый, который мы жжем в лампах. Некоторые господа на этом уже трижды миллионерами стали. Кто знает, может, и на Пааделайде керосин фонтаном брызнет, если ему дорожку открыть? Когда тут керосин пойдет, то Маак на эти деньги весь Сааремаа купит.
— А что же с людьми будет?— спрашивал у Яагупа то ли отец, то ли кто другой.
— Какое Мааку дело до людей. Их каждую ночь делают, даже с помощью кордонщиков прибавляют, скоро людей будет видимо-невидимо, как в Египте саранчи, так что стоймя уже не поместятся, придется лезть друг другу на
загорбки, как в Риге, в этих многоэтажных домах. Но землю-то нигде не производят, а если где и случается такое — как мы здесь, на Пааделайде, свою картофельную полоску,— так это же малость. Земля все дорожает. Маак вовсе не дурак, чтобы ее продавать. Сам человек ничего не стоит, людей скоро начнут уничтожать, как в Египте саранчу.
Теперь, когда Яагуп основал свое общество — у нас даже маленькое суденышко, на двух хозяев, называли обществом,— отцу уже не приходилось опасаться, что Яагуп пойдет в Либаве или Риге матросом на какой-нибудь иностранный пароход. Хоть матросское жалованье там и было почти наполовину больше, чем на крупных латышских, русских или эстонских парусниках, все же человек, плавая с камнями здесь, меж своих берегов, зарабатывал куда больше, чем матрос на английском пароходе. А деньгам цену Яагуп знал, хотя при этом и не дрожал над каждой копейкой. Когда, случалось, при хорошей погоде парусники загружались камнями в здешнем Лахтевахеском заливе, то общества нанимали себе в помощь мальчишек и платили за каждую лодку камней десять копеек. «Кукушка» уже с самой первой ездки платила нам за лодку на пять копеек больше, и это явно соблазняло и меня воротить нос от отцовского «Своего острова» к «Кукушке», тем более что «Кукушка», при своей малой осадке, подходила близко к берегу — до Яагупа было ближе грести. Отец и Аабрам, правда, сердились, дескать, что же это ты, парень, уже не распознаешь парусник своего общества, но говорилось это полушутя. Вслед за «Кукушкой» и другие парусники подняли цену перевоза до пятнадцати копеек.
Яагуп платил нам щедро, но не плошал и в Либаве, когда сбывал желающим камни, умел выжать деньгу. Так же как мы, пааделайдские мальчишки, были благодарны Яагупу за лишние пять копеек, должны бы и другие мужики благодарить Яагупа за лишние, добытые в Либаве, рубли. Если они и оставались благодарны, то им это было трудно высказать или выразить как-то иначе. Яагуп не верил в благодарность, считал ее фальшивой монетой, поднимал на смех.
Такой уж у него был характер. Ни во что и ни в кого Яагуп не верил — даже в своего друга Гаабреля. Друг обдирает друга как липку, смеялся Яагуп, когда Гаабрель за пивом набивался ему в друзья.
Во что Яагуп верил, так это в деньги. Но не в любые, а только в золотые, в золотой червонец. Все, чего в мире много,— всегда дешево или становится еще дешевле, но золота, в сравнении с людьми, было мало, и поэтому оно держалось в цене. Свои деньги он в казну не относил, а прятал в такие места, которые были известны лишь ему одному.
— Много ли накопилось?— спрашивал отец.
— Да набежала кое-какая копейка. Если однажды придется поехать другой свет повидать, надо, чтобы в кармане позванивало. Элиас говорил, что у пустого кармана и по ту сторону океана достоинства никакого нет. Прежде чем куда отправляться, нужно здесь покрепче на ноги встать. Ползать я туда не поеду!
«Кукушка» сделала в Либаву столько рейсов, что Яагуп и Гаабрель уже в первое лето заработали едва ли не больше, чем отец, Аабрам и пууратаский Пярн вместе на «Своем острове».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54