Не советчиком. Советы мой отец чаще всего любил сам давать, а когда они у него иссякали, то советовался в житейских вопросах со своим тестем, моим дедом Аабрамом. С ним у них была общая ладья и работа, а через Рахель, мою мать, все равно что одна семья, общая радость и забота. Наши — пихланукаские и дедовы — оокивиские двери всегда были распахнуты перед Элиасом, хотя Аабрам и не разделял кое-какие мысли «Евангелия бедного грешника», такие, как о снисхождении к падшей женщине. Халлькивиская дверь оставалась для Элиаса притворенной, в двух других старых пааделайдских семьях — едва открытой.
Зато в двух новых семьях, у которых было так мало земли, что на ней еле помещались домишки, а приливное море вымывало из фундаментов известковый раствор, на него смотрели чуть более благосклонно, особенно азе- меские. Здесь стояла мелочная лавка накиского Пээтера, вернее, Пээтера Адрамадруса. Сам Пээтер оставался лишь продавцом, лавка была общинной. Прежний аземеский хозяин, Таккпикс, совладелец четырехсаженной ладьи «Родной остров», сгружая камни, свалился в либавском порту вместе с тачкой в реку. Тачка зацепилась за пиджак, и когда ее вместе с ним вытащили из воды, вернуть мужику жизнь уже не смогли. Сноровистый, небольшого роста
мухумец Адрамадрус сосватал бездетную вдовушку, получив и ее наследную ладейную долю, года два продержался на перевозке камней, потом остался при доме. Оборот у лавки был небольшой, но Пээтер Адрамадрус был мастер на все руки. В комнате у него стоял столярный верстак, в конце бани была маленькая кузня, он подбивал женщинам башмаки, чинил мужикам часы — на море они были вместо хронометров — и исправлял компасы. На «Родной остров» вместо себя сторговал исполу дюжего Васселя Вилльпикса, с того же Пааделайда, пякааземеского, у которого двора-то истинного не было — угловые камни хибары вполне могли сойти и за межевые знаки. Дюжий Вассель жил вместе с двумя старыми девами, своими сестрами, которые, как считали пааделайдцы, обе были чокнутые. Поговаривали, что и сам Вассель не совсем в уме — он бы, не долго думая, отправился в Канаду, лишь бы знать, что получит там большой клочок земли.
Туулеалузский Прийт Сюда, видно, какой-то дальний родственник сааремааского композитора Пээтера Сюда, был на Пааделайде тем человеком, кто больше других взвешивал все за и против «Евангелия бедного грешника» и переезда в Канаду. Будучи в годах и вдовцом, он перебрался из Хярмакюла на Пааделайд примаком к вдовице и, как и прежде на Сааремаа, принялся учительствовать. Школы на Пааделайде не было, да и сколько там этих ребятишек на несколько семей, около дюжины, не больше, их он собирал по осени в просторной туулеалузской комнате и учил тому, чему в те времена обучали в деревенской школе,— Библии и катехизису, счету и чистописанию, чтению и пению, немного истории и географии. Жалованье было ничтожно, часть его выплачивала волость, другую — от себя — собирали родители, но Прийт не бедствовал — его жена имела долю в трехсаженном «Пааделайде», и было это весомее учительского жалованья. Жили они вдвоем — пасынок в Либаве устроился на английский парусник, ходивший под греческим флагом. Родной сын Прийта служил помощником писаря в панкраннаском волостном управлении.
Я и сам усвоил свою первую школьную премудрость у Прийта, но об этом позже.
По развитию своему Прийт, наверное, мог быть учителем и в более высокой школе, скажем в министерской или волостной, но русский язык, знания которого в то время очень строго требовали от учителей, был у Прийта скудным. По-русски, особенно Толстого, он, конечно, читал, но
произнести русские шипящие звуки язык никак не поворачивался. Зато хорошо знал немецкий, и, когда не хватало эстонских слов, они с Элиасом обсуждали «Евангелие бедного грешника» на немецком языке.
Если кто-то чувствовал, что дни его сочтены, звали Прийта, чтобы составить завещание, записать последнюю волю; если родители боялись, что дите умрет прежде, чем успеют его отнести в церковь и окрестить — и погода не всякий раз позволяла,— тоже просили Прийта худо-бедно совершить обряд. Прийт давал читать пааделайдцам книги из своей маленькой, но хорошо подобранной библиотеки, руководил женским двухголосным хором — у моей матери был очень красивый мягкий дискант. Прийт привез с собой фисгармонию, по его примеру еще две семьи обзавелись музыкальными инструментами. Прийт обучал ребятишек читать ноты и отыскивать по ним клавиши на фисгармонии — и мы с Наамой учились у Прийта играть хоралы. Не иначе как по совету Прийта, отец купил и для нас фисгармонию. У самого богатого человека на Пааделайде, хюльескивиского Тюсспикса, в комнате стоял даже старый, купленный по дешевке на рижском аукционе рояль, который Прийт ходил постоянно настраивать, хотя, кроме него самого, на нем никто здесь толком играть не умел. Прийта люди очень почитали, в некоторых отношениях едва ли не так же высоко, как моего деда по матери, оокивиского Аабрама. Но стоило в присутствии Прийта заговорить о переселении в Канаду, как он, казалось, набирал в рот воды. Единственное, что из него удавалось по этому поводу вытянуть, была народная мудрость: семь раз отмерь, один отрежь. В мыслях своих он наверняка семьдесят раз отмерил планы Элиаса о переезде в Канаду, советовался со своим сыном, волостным писарем, и другими и все равно не принял еще такого решения, чтобы отважиться сказать об этом людям.
И у нас дома, в Пихланука, судили и рядили о планах Элиаса уже с той поры, а может, еще и задолго до того, как я стал кое-что смыслить во взрослых разговорах.
Редко сыщешь на земле человека, если он только не страдает умственной слабостью, который бы до смертного часа не помнил уголок, где сделал свои первые шаги, где, забравшись к отцу на колени, тянулся к окошку посмотреть во двор, место, где мать пела ему колыбельную.
И не обязательно это должен быть какой-то дворец.
На присадовой улочке, как мило было там!
Мы друг за другом по полевице носились по пятам!
Мой родной уголок был не на присадовой улочке, мы жили у моря, оно всюду окружало нас.
Вспоминая сейчас, когда я повидал и города, и дворцы, представляешь, что домик наш был совсем маленьким, пять саженей в длину и три в ширину, с оконцами в четыре квадрата, и каждое стекло отец, расставив пальцы, мог прикрыть ладонью. Наверное, он в шутку иногда и делал это, иначе бы не запомнилось.
Самым большим помещением в доме была общая комната. В ее передней стене было два окна, обращенных на северо-запад, в задней стене оконце смотрело на северо - восток. Стены были оштукатурены, их каждый год перед весенними праздниками белили. Пол из выброшенных морем досок мама по субботам мыла теплой водой и золой, так что все прожилки, будто узор на ткани, проступали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
Зато в двух новых семьях, у которых было так мало земли, что на ней еле помещались домишки, а приливное море вымывало из фундаментов известковый раствор, на него смотрели чуть более благосклонно, особенно азе- меские. Здесь стояла мелочная лавка накиского Пээтера, вернее, Пээтера Адрамадруса. Сам Пээтер оставался лишь продавцом, лавка была общинной. Прежний аземеский хозяин, Таккпикс, совладелец четырехсаженной ладьи «Родной остров», сгружая камни, свалился в либавском порту вместе с тачкой в реку. Тачка зацепилась за пиджак, и когда ее вместе с ним вытащили из воды, вернуть мужику жизнь уже не смогли. Сноровистый, небольшого роста
мухумец Адрамадрус сосватал бездетную вдовушку, получив и ее наследную ладейную долю, года два продержался на перевозке камней, потом остался при доме. Оборот у лавки был небольшой, но Пээтер Адрамадрус был мастер на все руки. В комнате у него стоял столярный верстак, в конце бани была маленькая кузня, он подбивал женщинам башмаки, чинил мужикам часы — на море они были вместо хронометров — и исправлял компасы. На «Родной остров» вместо себя сторговал исполу дюжего Васселя Вилльпикса, с того же Пааделайда, пякааземеского, у которого двора-то истинного не было — угловые камни хибары вполне могли сойти и за межевые знаки. Дюжий Вассель жил вместе с двумя старыми девами, своими сестрами, которые, как считали пааделайдцы, обе были чокнутые. Поговаривали, что и сам Вассель не совсем в уме — он бы, не долго думая, отправился в Канаду, лишь бы знать, что получит там большой клочок земли.
Туулеалузский Прийт Сюда, видно, какой-то дальний родственник сааремааского композитора Пээтера Сюда, был на Пааделайде тем человеком, кто больше других взвешивал все за и против «Евангелия бедного грешника» и переезда в Канаду. Будучи в годах и вдовцом, он перебрался из Хярмакюла на Пааделайд примаком к вдовице и, как и прежде на Сааремаа, принялся учительствовать. Школы на Пааделайде не было, да и сколько там этих ребятишек на несколько семей, около дюжины, не больше, их он собирал по осени в просторной туулеалузской комнате и учил тому, чему в те времена обучали в деревенской школе,— Библии и катехизису, счету и чистописанию, чтению и пению, немного истории и географии. Жалованье было ничтожно, часть его выплачивала волость, другую — от себя — собирали родители, но Прийт не бедствовал — его жена имела долю в трехсаженном «Пааделайде», и было это весомее учительского жалованья. Жили они вдвоем — пасынок в Либаве устроился на английский парусник, ходивший под греческим флагом. Родной сын Прийта служил помощником писаря в панкраннаском волостном управлении.
Я и сам усвоил свою первую школьную премудрость у Прийта, но об этом позже.
По развитию своему Прийт, наверное, мог быть учителем и в более высокой школе, скажем в министерской или волостной, но русский язык, знания которого в то время очень строго требовали от учителей, был у Прийта скудным. По-русски, особенно Толстого, он, конечно, читал, но
произнести русские шипящие звуки язык никак не поворачивался. Зато хорошо знал немецкий, и, когда не хватало эстонских слов, они с Элиасом обсуждали «Евангелие бедного грешника» на немецком языке.
Если кто-то чувствовал, что дни его сочтены, звали Прийта, чтобы составить завещание, записать последнюю волю; если родители боялись, что дите умрет прежде, чем успеют его отнести в церковь и окрестить — и погода не всякий раз позволяла,— тоже просили Прийта худо-бедно совершить обряд. Прийт давал читать пааделайдцам книги из своей маленькой, но хорошо подобранной библиотеки, руководил женским двухголосным хором — у моей матери был очень красивый мягкий дискант. Прийт привез с собой фисгармонию, по его примеру еще две семьи обзавелись музыкальными инструментами. Прийт обучал ребятишек читать ноты и отыскивать по ним клавиши на фисгармонии — и мы с Наамой учились у Прийта играть хоралы. Не иначе как по совету Прийта, отец купил и для нас фисгармонию. У самого богатого человека на Пааделайде, хюльескивиского Тюсспикса, в комнате стоял даже старый, купленный по дешевке на рижском аукционе рояль, который Прийт ходил постоянно настраивать, хотя, кроме него самого, на нем никто здесь толком играть не умел. Прийта люди очень почитали, в некоторых отношениях едва ли не так же высоко, как моего деда по матери, оокивиского Аабрама. Но стоило в присутствии Прийта заговорить о переселении в Канаду, как он, казалось, набирал в рот воды. Единственное, что из него удавалось по этому поводу вытянуть, была народная мудрость: семь раз отмерь, один отрежь. В мыслях своих он наверняка семьдесят раз отмерил планы Элиаса о переезде в Канаду, советовался со своим сыном, волостным писарем, и другими и все равно не принял еще такого решения, чтобы отважиться сказать об этом людям.
И у нас дома, в Пихланука, судили и рядили о планах Элиаса уже с той поры, а может, еще и задолго до того, как я стал кое-что смыслить во взрослых разговорах.
Редко сыщешь на земле человека, если он только не страдает умственной слабостью, который бы до смертного часа не помнил уголок, где сделал свои первые шаги, где, забравшись к отцу на колени, тянулся к окошку посмотреть во двор, место, где мать пела ему колыбельную.
И не обязательно это должен быть какой-то дворец.
На присадовой улочке, как мило было там!
Мы друг за другом по полевице носились по пятам!
Мой родной уголок был не на присадовой улочке, мы жили у моря, оно всюду окружало нас.
Вспоминая сейчас, когда я повидал и города, и дворцы, представляешь, что домик наш был совсем маленьким, пять саженей в длину и три в ширину, с оконцами в четыре квадрата, и каждое стекло отец, расставив пальцы, мог прикрыть ладонью. Наверное, он в шутку иногда и делал это, иначе бы не запомнилось.
Самым большим помещением в доме была общая комната. В ее передней стене было два окна, обращенных на северо-запад, в задней стене оконце смотрело на северо - восток. Стены были оштукатурены, их каждый год перед весенними праздниками белили. Пол из выброшенных морем досок мама по субботам мыла теплой водой и золой, так что все прожилки, будто узор на ткани, проступали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54