Может, для того, чтобы придать большее правдоподобие названию переименованного им острова, он придумал
даже легенду о том, как остров получил это свое название. Некий капитан Джордж из ванкуверских матросов любил по картам предсказывать морякам будущее, за что и получил прозвище. Как-то он нес вахту на «Дисковере» и первым заметил, что со стороны штирборта из тумана вырисовывается остров — более ровный по сравнению с другими здешними скалистыми куполами. Тогда капитан и назвал этот остров по матросскому прозвищу.
В тысяча семьсот девяносто втором году остров еще не был заселен, разве что индейцы из племени затаскивали сюда на берег каноэ, укрываясь от штормов и врагов после рыбной ловли и боевых вылазок, не оставляя сколь-нибудь надолго своих следов. Первые белые поселенцы появились на острове лишь спустя сто лет, и двое из них разговаривали между собой на том самом сааремааском диалекте, отдельные слова которого проскальзывали и в нашей речи. В первые два десятилетия нынешнего века жизнь на острове закипела, с тем чтобы вскоре снова угаснуть. Сейчас здесь проживает полсотни рыбацких семей финского происхождения, другая половина сотни состоит из лесорубов разных национальностей, поменявших в большинстве своем родной язык на английский, поселилось человек десять эстонцев, в домах которых можно было еще услышать эстонский язык. В двух километрах от поселения, в восточной части острова, расположился лагерь хиппи. Сбежавшие из круговерти больших городов, живут они тут в убогих хижинах и палатках, по своим обычаям и законам, до последней возможности избегая даже здешнее маленькое поселение, хотя вовсе обойтись без магазина и почты они все же не могут. Что у меня, как у бывшего учителя, вызвало благоговение, так это удивительно красивое, просторное и современное школьное здание в центре поселка, возведенное пару лет назад властями Британской Колумбии, будто жизнь здесь могла когда-нибудь вновь забурлить. Пока что, думается, надежда эта беспочвенна. Население Канады, правда, быстро растет, в Британской Колумбии прежде всего, но в основном за счет больших городов. И тут «ночами светятся города», вспоминаю я название одного из романов Яана Кярнера о жизни в Эстонии тридцатых годов. Но здесь, на острове, число жителей постепенно уменьшается — пожалуй, их осталось всего несколько сотен.
Теперь еще два-три слова о самом рассказчике, каким я его запомнил в свой последний приезд (пусть уж так и будет, на остров) и когда слушал второй
раз его историю и попытался ее записать. Телосложением, осанкой особенно, он кажется, да, лет на тридцать моложе своего теперешнего возраста, но сетку морщин на лице и шее не смогли окончательно разгладить даже упражнения по системе йогов. Он не Дориан Грей, которого годы вовсе не затронули. Хотя при его сложной судьбе ни одно бы чудо не помогло этому. Глаза, которые называют зеркалом души и человеческой жизненной силы, у него все же сравнительно молодые. С вождением своего мощного «волво» он бы справился, наверное, и без очков. Очки он надевает больше для дорожного инспектора, когда, приладив за машиной прицеп и оставив дом и газон во дворе под присмотром соседей, отправляется с Фебе хоть на Южно-Американский пик, на Огненную Землю. Паромы — по-здешнему — тут удобные, дороги хорошие, а канадский доллар котируется по всей Америке. Для переезда границы достаточно водительских прав.
Фебе, ирландка, также спортивной внешности, лет на двенадцать его моложе, третий раз замужем. И ее последыши проживали по ту и по эту стороны океана. Между собой эти довольно пожилые люди, казалось, прекрасно ладили. Словно молодожены, которые лишь недавно обрели друг друга.
Это я снова внес в их спокойный дом беспокойство. Мой теперешний рассказчик совсем не походил на Альберта Каристе, с которым наши мнения почти во всем сходились. Этот большого жизненного опыта человек не считал, что в закладке человеческого характера самыми существенными являются его первые впечатления, первые горести и радости его. Он был убежден, что есть еще многое другое, столь же существенное, а может, и еще более важное. Он сказал, что никого не сотворяют из дерева — ни в детстве, ни после. Так он и начал свой рассказ.
КОРНИ
...Человеческие корни — нечто совсем другое, чем корни дерева, хотя с праотцами и праматерями нашими обходились, будто они были из бесчувственного мертвого дерева. Господа живые деревья берегли парки на Сааремаа содержались хорошо, деревья в парках были ухожены и пребывали в гораздо лучшем состоянии, чем те, кто в придачу ко всякой другой кабале обязаны были ухаживать за господским парком. Находились, правда, господа, кто ставил своих крепостных выше деревьев и скота.
Говорят, таким был барон фон Шмальхозен, кому во времена наделений фамилиями, примерно около тысяча восемьсот двадцатого года, принадлежала Лахтевахеская мыза.
Шмальхозен, по слухам, был хорошим бароном. Другие бары считали его немного треснутым, может, потому, что пытался он одолеть сааремааский диалект и на нем разговаривать и с рабами, и с господами; наверно, это по доброте своей, ведь таких баронов, которые считали своих крепостных за людей, на всю губернию и был-то всего он один. Может, и не считал он моего деда за настоящего человека, слишком велика была имущественная и сословная рознь... Ну вот, был Шмальхозен высокий, худой, горбившийся мужик, а уж горячий такой, что твой ружейный выстрел,— но ведь и крепостные ангелами не были, да и быть не могли, коли желали сохранить душу свою в теле. Шмальхозен не считал свою горячность добродетелью, поэтому и наказывал мызному стражу никого не пороть раньше, пока не явится на конюшню он сам — пусть хоть и по его личному приказу был послан туда крепостной. К тому времени гнев его стихал. Чаще всего барон и не являлся на конюшню, и люди не помнили, чтобы кто-то во время Шмальхозена бывал бит в мызе Лахтевахе.
«Песню какую знаешь?»—спрашивал он у мужика, для кого уже отмачивались розги. Вопрос этот был каждому ведом, и у каждого имелась про запас своя песня. Барон записывал старинные песни и сказания, кое-что перекладывал на немецкий язык. Даже подрисовывал лицо того, кто наговаривал слова и напевал мотив. Про порку барон тут забывал вовсе, и усердный певец вместо розог получал даже кое-какую копейку.
Фамилии моим предкам достались от этого самого барона Шмальхозена. Отец моей прабабки Лаэс обитал с семьей у моря на бобыльском хуторе Малый Глаз, отрабатывал в мызе барщину и ловил для мызы рыбу. По названию хутора, а не потому, что у Лаэса были глаза маленькие,— глазами у нас называют озерца, которые море, накатываясь, оставляет за собой на берегу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54