Чего ему не хватает! Другое дело, если бы его забрили в солдаты или он оказался инвалидом войны! Но даже инвалиды не смеются так над царским словом, как он, здоровый, молодой мужик!
Когда манифест напечатали в газетах, отец основательно изучил его и созвал в школу пааделайдцев. Провели собрание и решили, что теперь Маак должен отдать им Пааделайд и не смеет требовать за него никакой цены, это должно свершиться безвозмездно. Выбрали посланцев, которые должны были сообщить барону решение собрания. Отца, дедушку Аабрама и еще четырех мужиков, которые, как только Маак объявится в мызе, все передадут. Но Маак больше в Лахтевахе не показывался, а управляющий, которому мужики выложили свое требование, только руками развел. Ему было велено выкопать картофель на мызных полях, вспахать жнивье и выплатить батракам жалованье. Выслушивать требование пааделайдцев и здешних арендаторов — дело самого господина.
Тогда мужики решили по очереди дежурить в мызе, чтобы, как только объявится Маак, сунуть ему под нос решение собрания. Но барон не появился. Поговаривали, что он со всем семейством отправился в Ригу, а оттуда и вовсе укатил в Германию. Единственное, что наши мужики, дожидаясь барона, принесли из мызы, так это две песенки. Одну из них я помню до сих пор:
Отречемся от старого мира! Отряхнем его прах с наших ног! Нам не нужно златого кумира! Ненавистен нам царский чертог!
И тут в Панкранна вернулся старый Элиас.
Годы в Пскове не изменили. Отсюда он уехал на перекладных, со швейной машинкой, двумя кожаными чемоданами — такой же несломленный он и вернулся. Седеепрежнего не стал и не мог стать — и раньше был седой как лунь. На другой день он уже был на Пааделайде, и Пиксы и Ряхки собрались у нас в доме. Элиас обрадовался, что ко мне вернулось здоровье, привез мне от матери поклон — да, он заходил в городе к Рахели, он отыскал ее но письму, и дал понять, что не считает грехом, что поддерживал Рахель, когда она после того, как ее бросил Высоцкий, испытывала горькую нужду.
В комнате наступило молчание. В душе у меня все смешалось — и ненависть, и любовь. У отца и Лены вытянулись лица, бабушка Лесбет и дедушка Аабрам слушали затаив дыхание. Яагуп усмехался, остальные ни слова не проронили.
Молчание продолжалось недолго. Важнее Рахели было то, что станется с нами самими.
— Что ты думаешь о манифесте?— спросил отец.— В народе поют песенку, что бары умирают, мызы сгорают, а землю и море нам оставляют. Даже на Сааремаа, говорят, кое к какому мызскому сараю подпустили красного петуха.
— Благодаря манифесту я и вернулся. Но недолго этот праздник продлится. У царя власти хватает. Надо нам всем, пока еще не поздно, уходить отсюда.
— А если объявят республику?
— Кто объявит? А если и случится такое, то у российского президента скоро будет еще большая власть, чем у бывшего царя. Русский народ никогда не знал свободы, простой люд никогда не выбирал своих правителей. Корни свободы захирели в душе народа. Как и животное, которое долго ходило в ярме, народ после встряски вернется в прежние ясли, к прежнему ярму, и станет дожидаться, когда его снова привяжут на цепь. Русский народ — хороший народ, в этом я сам убедился, и под умным царем, или как хочешь его назови, русские могут совершить еще великие дела. Но зерно свободы в его душе убито. Свобода в его сердце стала могильной землей. Кто возьмется эту свободу возделывать, искровенит свои руки, может занедужить и столбняком, особо если он другого рода-племени. Чем раньше мы уедем отсюда, тем лучше. Сейчас еще есть время, и у вас имеются парусники — скоро, может, никуда уже не вырвешься.
Старого Элиаса выслушали, но и на этот раз его слова не тронули людей. Пастор считал Элиаса бунтовщиком, сослал в Россию, и теперь, когда он вернулся, от него ждали большего. Но то, что он сейчас говорил, слово в слово
сходилось с его прежними речами — и это теперь, когда наконец что-то забрезжило впереди! В Хаапсалуском уезде жгли мызы, эти гадючьи гнезда, потому что считали: не сожги гнезда, гады тут же вползут в них обратно. Старый Элиас осуждал поджоги. Змеи устраивают сами себе «гнезда», а мызы возведены руками людей, крепостного народа. Не найдешь такого мызника ни в Эстонии, ни в Лифляндии, чтоб он своим трудом и потом воздвиг себе мызу, а если и отыщется, то он уже не гадюка, не враг человеческий. Мызы нужно у баронов отбирать.
— Давай отберем! — сказал отец.
— Кто отберет? Поджигатели мыз? Слепым гневом можно разрушать и убивать, а не вершить справедливость.
— Но ведь есть силы свободы, как поется в песне,— отозвался отец.
— Где эти силы свободы?
— Где-то они должны быть, потому что без них не было бы манифеста и даже той свободы, которая есть у тебя сейчас. До сих пор толковал бы в Пскове свою Библию. Могильная земля не вернула бы тебя к нам!
Это было, наверное, впервые, когда Элиас промолчал перед отцом и другими пааделайдскими Пиксами и Ряхками. Мне стало жаль его, я ждал: он что-нибудь скажет, но Элиас только вздохнул, поглаживая скрытый седой бородой шрам. Я пытался понять и отца; он надеялся, что силы свободы помогут ему и всему Пааделайду освободиться от мызы. Отец не знал только, какое участие в этом примет он сам, где ему приложить руки.
— Господский портной, он и есть господский,— сказал Яагуп, когда Элиас ушел.
— Доживешь до его лет, поседеешь весь, послушаем тогда, что ты запоешь,— сказал отец, хотя мысленно сейчас больше был на стороне Яагупа, чем старого Элиаса.
Отца избрали одним из тех нескольких десятков народных посланников, которые седьмого июля должны были собраться со всего Сааремаа в курессаарской ратуше, чтобы и в здешнем краю помочь победе сил свободы. За неделю до этого в Тарту состоялся большой съезд народных представителей, на котором произошел раскол, то же случилось и в Курессааре, хотя «умеренных» здесь было совсем немного и они без большого шума покинули зал ратуши.
Отец вернулся из города такой радостный, такой переполненный надеждами, каким я редко видел его. Я чуть было не спросил, уж не повстречался ли он в городе с матерью, Рахелью, но его первые слова, с которыми он вошел в комнату, были совсем другого рода:
— Наконец-то земля у нас прочно под ногами!
Задним числом видится, что мой отец, которого жизнь достаточно колошматила, был неисправимо легковерным человеком. Но время было столь волнующим, наполненным надеждами — не только отец, но и большинство па- аделайдских Пиксов и Ряхков всерьез поверили, что теперь-то они смогут вынудить Маака продать им за умеренную цену Пааделайд. Организовали даже что-то вроде слежки, чтобы, как только барон объявите я в мызе, тут же заключить с ним купчую. Делили шкуру медведя, будто она уже висела на заборе, словно под купчей стояла подпись барона и была она заверена в городе у нотариуса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
Когда манифест напечатали в газетах, отец основательно изучил его и созвал в школу пааделайдцев. Провели собрание и решили, что теперь Маак должен отдать им Пааделайд и не смеет требовать за него никакой цены, это должно свершиться безвозмездно. Выбрали посланцев, которые должны были сообщить барону решение собрания. Отца, дедушку Аабрама и еще четырех мужиков, которые, как только Маак объявится в мызе, все передадут. Но Маак больше в Лахтевахе не показывался, а управляющий, которому мужики выложили свое требование, только руками развел. Ему было велено выкопать картофель на мызных полях, вспахать жнивье и выплатить батракам жалованье. Выслушивать требование пааделайдцев и здешних арендаторов — дело самого господина.
Тогда мужики решили по очереди дежурить в мызе, чтобы, как только объявится Маак, сунуть ему под нос решение собрания. Но барон не появился. Поговаривали, что он со всем семейством отправился в Ригу, а оттуда и вовсе укатил в Германию. Единственное, что наши мужики, дожидаясь барона, принесли из мызы, так это две песенки. Одну из них я помню до сих пор:
Отречемся от старого мира! Отряхнем его прах с наших ног! Нам не нужно златого кумира! Ненавистен нам царский чертог!
И тут в Панкранна вернулся старый Элиас.
Годы в Пскове не изменили. Отсюда он уехал на перекладных, со швейной машинкой, двумя кожаными чемоданами — такой же несломленный он и вернулся. Седеепрежнего не стал и не мог стать — и раньше был седой как лунь. На другой день он уже был на Пааделайде, и Пиксы и Ряхки собрались у нас в доме. Элиас обрадовался, что ко мне вернулось здоровье, привез мне от матери поклон — да, он заходил в городе к Рахели, он отыскал ее но письму, и дал понять, что не считает грехом, что поддерживал Рахель, когда она после того, как ее бросил Высоцкий, испытывала горькую нужду.
В комнате наступило молчание. В душе у меня все смешалось — и ненависть, и любовь. У отца и Лены вытянулись лица, бабушка Лесбет и дедушка Аабрам слушали затаив дыхание. Яагуп усмехался, остальные ни слова не проронили.
Молчание продолжалось недолго. Важнее Рахели было то, что станется с нами самими.
— Что ты думаешь о манифесте?— спросил отец.— В народе поют песенку, что бары умирают, мызы сгорают, а землю и море нам оставляют. Даже на Сааремаа, говорят, кое к какому мызскому сараю подпустили красного петуха.
— Благодаря манифесту я и вернулся. Но недолго этот праздник продлится. У царя власти хватает. Надо нам всем, пока еще не поздно, уходить отсюда.
— А если объявят республику?
— Кто объявит? А если и случится такое, то у российского президента скоро будет еще большая власть, чем у бывшего царя. Русский народ никогда не знал свободы, простой люд никогда не выбирал своих правителей. Корни свободы захирели в душе народа. Как и животное, которое долго ходило в ярме, народ после встряски вернется в прежние ясли, к прежнему ярму, и станет дожидаться, когда его снова привяжут на цепь. Русский народ — хороший народ, в этом я сам убедился, и под умным царем, или как хочешь его назови, русские могут совершить еще великие дела. Но зерно свободы в его душе убито. Свобода в его сердце стала могильной землей. Кто возьмется эту свободу возделывать, искровенит свои руки, может занедужить и столбняком, особо если он другого рода-племени. Чем раньше мы уедем отсюда, тем лучше. Сейчас еще есть время, и у вас имеются парусники — скоро, может, никуда уже не вырвешься.
Старого Элиаса выслушали, но и на этот раз его слова не тронули людей. Пастор считал Элиаса бунтовщиком, сослал в Россию, и теперь, когда он вернулся, от него ждали большего. Но то, что он сейчас говорил, слово в слово
сходилось с его прежними речами — и это теперь, когда наконец что-то забрезжило впереди! В Хаапсалуском уезде жгли мызы, эти гадючьи гнезда, потому что считали: не сожги гнезда, гады тут же вползут в них обратно. Старый Элиас осуждал поджоги. Змеи устраивают сами себе «гнезда», а мызы возведены руками людей, крепостного народа. Не найдешь такого мызника ни в Эстонии, ни в Лифляндии, чтоб он своим трудом и потом воздвиг себе мызу, а если и отыщется, то он уже не гадюка, не враг человеческий. Мызы нужно у баронов отбирать.
— Давай отберем! — сказал отец.
— Кто отберет? Поджигатели мыз? Слепым гневом можно разрушать и убивать, а не вершить справедливость.
— Но ведь есть силы свободы, как поется в песне,— отозвался отец.
— Где эти силы свободы?
— Где-то они должны быть, потому что без них не было бы манифеста и даже той свободы, которая есть у тебя сейчас. До сих пор толковал бы в Пскове свою Библию. Могильная земля не вернула бы тебя к нам!
Это было, наверное, впервые, когда Элиас промолчал перед отцом и другими пааделайдскими Пиксами и Ряхками. Мне стало жаль его, я ждал: он что-нибудь скажет, но Элиас только вздохнул, поглаживая скрытый седой бородой шрам. Я пытался понять и отца; он надеялся, что силы свободы помогут ему и всему Пааделайду освободиться от мызы. Отец не знал только, какое участие в этом примет он сам, где ему приложить руки.
— Господский портной, он и есть господский,— сказал Яагуп, когда Элиас ушел.
— Доживешь до его лет, поседеешь весь, послушаем тогда, что ты запоешь,— сказал отец, хотя мысленно сейчас больше был на стороне Яагупа, чем старого Элиаса.
Отца избрали одним из тех нескольких десятков народных посланников, которые седьмого июля должны были собраться со всего Сааремаа в курессаарской ратуше, чтобы и в здешнем краю помочь победе сил свободы. За неделю до этого в Тарту состоялся большой съезд народных представителей, на котором произошел раскол, то же случилось и в Курессааре, хотя «умеренных» здесь было совсем немного и они без большого шума покинули зал ратуши.
Отец вернулся из города такой радостный, такой переполненный надеждами, каким я редко видел его. Я чуть было не спросил, уж не повстречался ли он в городе с матерью, Рахелью, но его первые слова, с которыми он вошел в комнату, были совсем другого рода:
— Наконец-то земля у нас прочно под ногами!
Задним числом видится, что мой отец, которого жизнь достаточно колошматила, был неисправимо легковерным человеком. Но время было столь волнующим, наполненным надеждами — не только отец, но и большинство па- аделайдских Пиксов и Ряхков всерьез поверили, что теперь-то они смогут вынудить Маака продать им за умеренную цену Пааделайд. Организовали даже что-то вроде слежки, чтобы, как только барон объявите я в мызе, тут же заключить с ним купчую. Делили шкуру медведя, будто она уже висела на заборе, словно под купчей стояла подпись барона и была она заверена в городе у нотариуса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54