В следующее воскресенье Рахель снова пришла в церковь, все глаза проглядела, но больше того парня не увидела и не знала, где искать его следы.
Местные парни, да и сколько их там было, на пальцах одной руки сосчитаешь, все родственники, близкие или дальние. Родственники, понятно, нужны, человек без родни что одинокое дерево, все ветры его треплют, но чтобы в пару с родственником сойтись — этого нет. Здесь, на Пааделайде, у двух придурковатых девушек-близнецов дедушка с бабушкой были братом и сестрою. Не всегда, конечно, должно так сходиться, но даже собственная кровь не тянула Рахель ни к одному пааделайдскому сверстнику.
А годы шли. С восемнадцати до двадцати пяти: краса красой — краше не станешь. С двадцати пяти до тридцати: обрела силушку — сильнее не станешь. Ей исполнилось все двадцать пять, когда на нее стал поглядывать вдовец. Мой отец был славный человек, правда, родственник Рахели, хоть и не близкий,— здесь, на Пааделайде, все между собой в родстве. У моего отца был с отцом Рахели Аабрамом общий парусник камневоз. Рутть оставила моего отца с носом, теперь сестра решила показать, что не обе дочери оокивиского Аабрама ветрогонки. Вот так оно пришло. И так ушло тоже.
Рассказчик устал. Он пытался отыскать причины тогдашнего поступка матери, даже найти оправдание и считал, что нашел его. Он пытался понять свою мать.
Наверное, и отец его, Тимму, как человек понятливый (а такое впечатление со слов рассказчика у меня осталось), тоже старался понять свою жену. Рахель была намного моложе его. А в народе всегда смеялись, если муж был старым, а жена молодая. Поэтому и Тимму не мог себя полностью оправдать в том, что произошло,— ведь никто не гнал его насильно сватать Рахель. Но что угнетало Тимму и весь его род, о чем в других местах сочиняли вздорные песенки, так это то, что Рахель ушла с кордонщиком. Служить на границе, по мнению тогдашних сааремаасцев (это я помню еще с детства — ведь свои первые четырнадцать лет я прожил еще при царе), это все равно что быть тюремным надзирателем. Шпик, кордонщик, тюремщик, судебный исполнитель. Все эти должности, очевидно, были в государстве необходимы, но рядом с ними шло и народное презрение. Если о мызских прислужниках в народе пели, что «кильтер , кубьяс и амбарщик — главные работники в аду», то среди казенных служащих кордонщик был явно первым кандидатом в ад.
Рассказчик устал, теперь придется ждать до завтра, когда он, возможно, поведет рассказ дальше. Я бродил в густом тумане на берегу /ог1ипе-1е11ег. Это не пологий сааремааский берег с большими валунами, тут высятся крутые скалы, от которых море своими приливами и отливами, ветрами и штормами отрывало небольшие камни, терло их друг о друга, оглаживало до плоских, с кулак, камешков. Здешние камни не были нанесены льдом; насколько мне известно, в районе Скалистых гор не было ни одного такого позднего ледникового периода, как в Лифляндии и Эстляндии, бывших губерниях царской России,— на этой баронами, казаками и кордонщиками, а до этого еще и льдами истоптанной земле.
И ВСЕ ЖЕ СВОЙ ОСТРОВ..
Мне никогда не случалось бывать в опасной зоне землетрясения, и я не переживал его. Говорят, что это страшно, когда мать-земля, по которой ты так уверенно всегда ступал, вдруг начинает дыбиться, сотрясаться и уходить куда-то из-под ног.
Когда ушла мама, я, наверное, пережил нечто подобное землетрясению. Не окажись тогда на колодезном срубе крышки, я бы в отчаянии кинулся в колодец, с уходом матери ушел бы и я. Но летели дни, у молодого, говорят, раны затягиваются быстро. И у меня затянулись, только шрамы остались. Материнской любви я лишился, но рубцы ее о себе напоминали.
Помню, когда учитель разучивал с нами «Сердце матери», я долго боролся с собой.
Есть место на земле одно,
где счастье, верность и любовь...—
при этих словах я еще держался. На второй и третьей строфе слезы уже стояли в глазах. Но когда дошли до последней строфы:
Потерял родное сердце, по которому я плачу и скорблю! —
я, девятилетний парнишка, громко разрыдался и, никого не спрашивая, выбежал из класса. Прибежал к морю, забился в можжевеловый куст и продолжал рыдать. Учитель, видно, понял, что допустил ошибку, что в этом году ему следовало оставить эту песню покоиться в нотной тетради. И он вместе с ребятами отправился искать меня. Силла, девочка, на которую я поглядывал еще в первом классе, отыскала меня. Мне было очень стыдно перед ней и другими, было стыдно и за то, что учитель взял меня за руку и отвел назад в школу, привел к себе в комнату и велел жене дать мне сладкой воды. После пения был урок арифметики. Учитель писал на доске примеры, мы должны были переписывать их на свои маленькие грифельные доски и после знака равенства писать ответы. Обычно я считал хорошо, теперь же все так смешалось, что цифры плясали перед глазами. Учитель ходил от одной парты к другой, брал грифельные доски, перечеркивал неверные ответы и возвращал ученику. Моя доска, у которой он раньше даже не задерживался, отняла на этот раз много
времени. Ни доброго, ни худого слова не сказал, но мне пришлось по душе, что он не снизил оценку.
Моя сестра Наама пережила потерю матери чуточку легче. Она была на два года старше меня. И не была так привязана к матери. Хоть я и выдался лицом в отца, прямо две капли воды, но характером пошел в мать, был маминым сыном. Наама и лицом, и нутром своим была отцовой дочерью: молчаливая, спокойная, старательная, как в школе, так и дома. Учитель порой ворчал на то, как я пишу буквы, по чистописанию я редко заслуживал четверку. Зато Наама по этому предмету кроме пятерок ничего другого не получала. Учитель даже пользовался помощью Наамы: если ему нужно было отлучиться хоть на день, он мог спокойно оставить учеников на попечение Наамы. Да и сколько там нас было — всего с десяток, из них половина мальчишки. Нааму слушались, она и с мальчишками справлялась.
Дома сестра была правой рукой матери; теперь, когда маминых рук не стало, Нааме приходилось крутиться, чтобы одной управиться со всеми обязанностями хозяйки. Но по субботам это было ей все же не по силам. Тогда приходила и помогала тетка Яагупа кадакаская Лена. На ее долю выпадала наша очередь убирать в хлеву, да и дома у нас Лена все чаще сидела за ткацкими станками. Основа оставалась набранной, нельзя же было держать тканье на половине.
Отец и раньше не был говорун — а теперь и вовсе редко ронял слово, но совсем немым его все же считать не могли. Бывало, с мужиками и рюмочку пропускал, и пиво отхлебывал, но теперь и компании сторонился и пивную кружку обходил. Может, боялся, что начнет топить в вине свое горе, как и до него кое с кем случалось...
Лишь один Яагуп оставался прежним.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
Местные парни, да и сколько их там было, на пальцах одной руки сосчитаешь, все родственники, близкие или дальние. Родственники, понятно, нужны, человек без родни что одинокое дерево, все ветры его треплют, но чтобы в пару с родственником сойтись — этого нет. Здесь, на Пааделайде, у двух придурковатых девушек-близнецов дедушка с бабушкой были братом и сестрою. Не всегда, конечно, должно так сходиться, но даже собственная кровь не тянула Рахель ни к одному пааделайдскому сверстнику.
А годы шли. С восемнадцати до двадцати пяти: краса красой — краше не станешь. С двадцати пяти до тридцати: обрела силушку — сильнее не станешь. Ей исполнилось все двадцать пять, когда на нее стал поглядывать вдовец. Мой отец был славный человек, правда, родственник Рахели, хоть и не близкий,— здесь, на Пааделайде, все между собой в родстве. У моего отца был с отцом Рахели Аабрамом общий парусник камневоз. Рутть оставила моего отца с носом, теперь сестра решила показать, что не обе дочери оокивиского Аабрама ветрогонки. Вот так оно пришло. И так ушло тоже.
Рассказчик устал. Он пытался отыскать причины тогдашнего поступка матери, даже найти оправдание и считал, что нашел его. Он пытался понять свою мать.
Наверное, и отец его, Тимму, как человек понятливый (а такое впечатление со слов рассказчика у меня осталось), тоже старался понять свою жену. Рахель была намного моложе его. А в народе всегда смеялись, если муж был старым, а жена молодая. Поэтому и Тимму не мог себя полностью оправдать в том, что произошло,— ведь никто не гнал его насильно сватать Рахель. Но что угнетало Тимму и весь его род, о чем в других местах сочиняли вздорные песенки, так это то, что Рахель ушла с кордонщиком. Служить на границе, по мнению тогдашних сааремаасцев (это я помню еще с детства — ведь свои первые четырнадцать лет я прожил еще при царе), это все равно что быть тюремным надзирателем. Шпик, кордонщик, тюремщик, судебный исполнитель. Все эти должности, очевидно, были в государстве необходимы, но рядом с ними шло и народное презрение. Если о мызских прислужниках в народе пели, что «кильтер , кубьяс и амбарщик — главные работники в аду», то среди казенных служащих кордонщик был явно первым кандидатом в ад.
Рассказчик устал, теперь придется ждать до завтра, когда он, возможно, поведет рассказ дальше. Я бродил в густом тумане на берегу /ог1ипе-1е11ег. Это не пологий сааремааский берег с большими валунами, тут высятся крутые скалы, от которых море своими приливами и отливами, ветрами и штормами отрывало небольшие камни, терло их друг о друга, оглаживало до плоских, с кулак, камешков. Здешние камни не были нанесены льдом; насколько мне известно, в районе Скалистых гор не было ни одного такого позднего ледникового периода, как в Лифляндии и Эстляндии, бывших губерниях царской России,— на этой баронами, казаками и кордонщиками, а до этого еще и льдами истоптанной земле.
И ВСЕ ЖЕ СВОЙ ОСТРОВ..
Мне никогда не случалось бывать в опасной зоне землетрясения, и я не переживал его. Говорят, что это страшно, когда мать-земля, по которой ты так уверенно всегда ступал, вдруг начинает дыбиться, сотрясаться и уходить куда-то из-под ног.
Когда ушла мама, я, наверное, пережил нечто подобное землетрясению. Не окажись тогда на колодезном срубе крышки, я бы в отчаянии кинулся в колодец, с уходом матери ушел бы и я. Но летели дни, у молодого, говорят, раны затягиваются быстро. И у меня затянулись, только шрамы остались. Материнской любви я лишился, но рубцы ее о себе напоминали.
Помню, когда учитель разучивал с нами «Сердце матери», я долго боролся с собой.
Есть место на земле одно,
где счастье, верность и любовь...—
при этих словах я еще держался. На второй и третьей строфе слезы уже стояли в глазах. Но когда дошли до последней строфы:
Потерял родное сердце, по которому я плачу и скорблю! —
я, девятилетний парнишка, громко разрыдался и, никого не спрашивая, выбежал из класса. Прибежал к морю, забился в можжевеловый куст и продолжал рыдать. Учитель, видно, понял, что допустил ошибку, что в этом году ему следовало оставить эту песню покоиться в нотной тетради. И он вместе с ребятами отправился искать меня. Силла, девочка, на которую я поглядывал еще в первом классе, отыскала меня. Мне было очень стыдно перед ней и другими, было стыдно и за то, что учитель взял меня за руку и отвел назад в школу, привел к себе в комнату и велел жене дать мне сладкой воды. После пения был урок арифметики. Учитель писал на доске примеры, мы должны были переписывать их на свои маленькие грифельные доски и после знака равенства писать ответы. Обычно я считал хорошо, теперь же все так смешалось, что цифры плясали перед глазами. Учитель ходил от одной парты к другой, брал грифельные доски, перечеркивал неверные ответы и возвращал ученику. Моя доска, у которой он раньше даже не задерживался, отняла на этот раз много
времени. Ни доброго, ни худого слова не сказал, но мне пришлось по душе, что он не снизил оценку.
Моя сестра Наама пережила потерю матери чуточку легче. Она была на два года старше меня. И не была так привязана к матери. Хоть я и выдался лицом в отца, прямо две капли воды, но характером пошел в мать, был маминым сыном. Наама и лицом, и нутром своим была отцовой дочерью: молчаливая, спокойная, старательная, как в школе, так и дома. Учитель порой ворчал на то, как я пишу буквы, по чистописанию я редко заслуживал четверку. Зато Наама по этому предмету кроме пятерок ничего другого не получала. Учитель даже пользовался помощью Наамы: если ему нужно было отлучиться хоть на день, он мог спокойно оставить учеников на попечение Наамы. Да и сколько там нас было — всего с десяток, из них половина мальчишки. Нааму слушались, она и с мальчишками справлялась.
Дома сестра была правой рукой матери; теперь, когда маминых рук не стало, Нааме приходилось крутиться, чтобы одной управиться со всеми обязанностями хозяйки. Но по субботам это было ей все же не по силам. Тогда приходила и помогала тетка Яагупа кадакаская Лена. На ее долю выпадала наша очередь убирать в хлеву, да и дома у нас Лена все чаще сидела за ткацкими станками. Основа оставалась набранной, нельзя же было держать тканье на половине.
Отец и раньше не был говорун — а теперь и вовсе редко ронял слово, но совсем немым его все же считать не могли. Бывало, с мужиками и рюмочку пропускал, и пиво отхлебывал, но теперь и компании сторонился и пивную кружку обходил. Может, боялся, что начнет топить в вине свое горе, как и до него кое с кем случалось...
Лишь один Яагуп оставался прежним.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54