п., такие писатели, как Чернышевский, Л. Толстой,
Успенский, вошли в мою жизнь, как что-то значащее. Чудно мне показалось,
что вот человек, которому все это не интересно нисколько.
Потом на работе я близко узнала Ильича, узнала его оценки людей, наб-
людала его пристальное вглядывание в жизнь, в людей - и живой Ильич вы-
теснил образ человека, никогда не бравшего в руки книг, говоривших о
том, чем живы люди.
Но жизнь тогда сложилась так, что не удосужились мы как-то поговорить
на эту тему. Потом уж, в Сибири, знала я, что Ильич не меньше моего чи-
тал классиков, не только читал, но и перечитывал не раз Тургенева, нап-
ример. Я привезла с собою в Сибирь Пушкина, Лермонтова, Некрасова. Вла-
димир Ильич положил их около своей кровати, рядом с Гегелем и перечиты-
вал их по вечерам вновь и вновь. Больше всего он любил Пушкина. Но не
только форму ценил он. Например, он любил роман Чернышевского "Что де-
лать?", несмотря на мало художественную наивную форму его. Я была удив-
лена, как внимательно читал он этот роман и какие тончайшие штрихи, ко-
торые есть в этом романе, он отметил. Впрочем, он любил весь облик Чер-
нышевского, и в его сибирском альбоме были две карточки этого писателя,
одна, надписанная рукой Ильича, - год рождения и смерти. В альбоме
Ильича были еще карточки Эмиля Золя, а из русских - Герцена и Писарева.
Писарева Владимир Ильич в свое время много читал и любил. Помнится в Си-
бири был также Фауст Гете на немецком языке и томик стихов Гейне.
Возвращаясь из Сибири, в Москве Владимир Ильич ходил раз в театр -
смотрел "Извозчик Геншель", потом говорил, что ему очень понравилось.
В Мюнхене из книг, нравившихся Ильичу, помню роман Гергардта "Bei
mama" ("У мамы") и "Buttnerbauer" ("Крестьянин") Поленца.
Потом позже, во вторую эмиграцию, в Париже, Ильич охотно читал стихи
Виктора Гюго "Chatiments", посвященные революции 48 года, которые в свое
время писались Гюго в изгнании и тайно ввозились во Францию. В этих сти-
хах много какой-то наивной напыщенности, но чувствуется в них все же ве-
яние революции. Охотно ходил Ильич в разные кафе и пригородные театры
слушать революционных шансонеточников, певших в рабочих кварталах обо
всем, - и о том как подвыпившие крестьяне выбирают в палату депутатов
проезжего агитатора, и о воспитании детей, и о безработице и т. п. Осо-
бенно нравился Ильичу Монтегюз. Сын коммунара - Монтегюз был любимцем
рабочих окраин. Правда, в его импровизированных песнях - всегда с яркой
бытовой окраской - не было определенной какой-нибудь идеологии, но было
много искреннего увлечения. Ильич часто напевал его привет 17 полку, от-
казавшемуся стрелять в стачечников: "Salut, salut a vous, soldats de
17-me" ("Привет, привет вам, солдаты 17 полка"). Однажды на русской ве-
черинке Ильич разговорился с Монтегюзом, и, странно, эти столь разные
люди - Монтегюз, когда потом разразилась война, ушел в лагерь шовинистов
- размечтались о мировой революции. Так бывает иногда - встретятся в ва-
гоне мало знакомые люди и под стук колес вагона разговорятся о самом за-
ветном, о том, чего бы не сказали никогда в другое время, потом разой-
дутся и никогда больше в жизни не встретятся. Так и тут было. К тому же
разговор шел на французском языке, - на чужом языке мечтать вслух легче,
чем на родном. К нам приходила на пару часов француженка-уборщица. Ильич
услышал однажды, как она напевала песни. Это - националистическая
эльзасская песня. Ильич попросил уборщицу пропеть ее и сказать слова, и
потом нередко сам пел ее. Кончалась она словами:
Vous avez pris Elsass et Latoraine,
Mais molgres vous nous resterons fsancais,
Vous avez pu germaniser nos plaines.
Mais notre coeur, vous ne l'aurez jamais!
("Вы взяли Эльзасс и Лотарингию, но вопреки вам мы остаемся француза-
ми, вы могли онемечить наши поля. Но наше сердце, - вы никогда не будете
его иметь"). Был это 1909 год - время реакции, партия была разгромлена,
но революционный дух ее не был сломлен. И созвучна была эта песня с
настроением Ильича. Надо было слышать, как победно звучали в его устах
слова песни: "Mais, notre coeur, vous ne laurez jamais!!"
В эти самые тяжелые годы эмиграции, о которых Ильич всегда говорил с
какой-то досадой, уже вернувшись в Россию, он как-то еще раз повторил,
что не раз говорил раньше: "и зачем мы только уехали тогда из Женевы в
Париж!" В эти тяжелые годы он упорнее всего мечтал - вместе с Монтегю-
зом, победно распевая эльзасскую песню, в бессонные ночи зачитываясь
Верхарном.
Потом, позже, во время войны, Владимир Ильич увлекался книжкой Бар-
бюсса "Le feu", ("Огонь"), - придавал ей громадное значение. Эта книжка
была так созвучна с его тогдашним настроением.
Мы редко ходили в театр. Пойдем, бывало, но ничтожность пьесы или
фальшь игры всегда резко били по нервам Владимира Ильича. Обычно, пойдем
в театр и после первого действия уходим. Над нами смеялись товарищи, -
зря деньги переводим.
Но раз Ильич досидел до конца; это было, кажется, в конце 1915 года в
Берне, - ставили пьесу Л. Толстого "Живой труп". Хоть шла она по-немец-
ки, но актер, игравший князя, был русский, он сумел передать замысел Л.
Толстого. Ильич напряженно и взволнованно следил за игрой.
И, наконец, в России. Новое искусство казалось Ильичу чужим, непонят-
ным. Однажды нас позвали в Кремль на концерт, устроенный для красноар-
мейцев. Ильича провели в первые ряды. Артистка Грозовская декламировала
Маяковского "наш бог - бег, сердце - наш барабан" и наступала прямо на
Ильича, а он сидел, немного растерянный от неожиданности, недоумевающий,
и облегченно вздохнул, когда Грозовскую сменил какой-то артист, читавший
"Злоумышленника" Чехова.
Раз вечером захотелось Ильичу посмотреть, как живет коммуной моло-
дежь. Решили нанести визит нашей вхутемасовке - Варе Арманд. Было это,
кажется, в день похорон Кропоткина, в 1921 г. Был это голодный год, но
было много энтузиазма у молодежи. Спали они в коммуне чуть ли не на го-
лых досках, хлеба у них не было, "зато у нас есть крупа!" с сияющим ли-
цом заявил дежурный член коммуны - вхутемасец. Для Ильича сварили они из
этой крупы важнецкую кашу, хоть и была она без соли. Ильич смотрел на
молодежь, на сияющие лица обступивших его молодых художников и художниц
- их радость отражалась и у него на лице. Они показывали ему свои наив-
ные рисунки, объясняли их смысл, засыпали его вопросами. А он смеялся,
уклонялся от ответов, на вопросы отвечал вопросами. Что вы читаете? -
Пушкина читаете? - О, нет! - выпалил кто-то, - он был, ведь, буржуй! Мы
- Маяковского! Ильич улыбнулся: - по-моему Пушкин лучше. После этого
Ильич немного подобрел к Маяковскому. При этом имени ему вспоминалась
вхутемасовская молодежь, полная жизни и радости, готовая умереть за со-
ветскую власть, не находящая слов на современном языке, чтобы выразить
себя и ищущая этого выражения в малопонятных стихах Маяковского.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117
Успенский, вошли в мою жизнь, как что-то значащее. Чудно мне показалось,
что вот человек, которому все это не интересно нисколько.
Потом на работе я близко узнала Ильича, узнала его оценки людей, наб-
людала его пристальное вглядывание в жизнь, в людей - и живой Ильич вы-
теснил образ человека, никогда не бравшего в руки книг, говоривших о
том, чем живы люди.
Но жизнь тогда сложилась так, что не удосужились мы как-то поговорить
на эту тему. Потом уж, в Сибири, знала я, что Ильич не меньше моего чи-
тал классиков, не только читал, но и перечитывал не раз Тургенева, нап-
ример. Я привезла с собою в Сибирь Пушкина, Лермонтова, Некрасова. Вла-
димир Ильич положил их около своей кровати, рядом с Гегелем и перечиты-
вал их по вечерам вновь и вновь. Больше всего он любил Пушкина. Но не
только форму ценил он. Например, он любил роман Чернышевского "Что де-
лать?", несмотря на мало художественную наивную форму его. Я была удив-
лена, как внимательно читал он этот роман и какие тончайшие штрихи, ко-
торые есть в этом романе, он отметил. Впрочем, он любил весь облик Чер-
нышевского, и в его сибирском альбоме были две карточки этого писателя,
одна, надписанная рукой Ильича, - год рождения и смерти. В альбоме
Ильича были еще карточки Эмиля Золя, а из русских - Герцена и Писарева.
Писарева Владимир Ильич в свое время много читал и любил. Помнится в Си-
бири был также Фауст Гете на немецком языке и томик стихов Гейне.
Возвращаясь из Сибири, в Москве Владимир Ильич ходил раз в театр -
смотрел "Извозчик Геншель", потом говорил, что ему очень понравилось.
В Мюнхене из книг, нравившихся Ильичу, помню роман Гергардта "Bei
mama" ("У мамы") и "Buttnerbauer" ("Крестьянин") Поленца.
Потом позже, во вторую эмиграцию, в Париже, Ильич охотно читал стихи
Виктора Гюго "Chatiments", посвященные революции 48 года, которые в свое
время писались Гюго в изгнании и тайно ввозились во Францию. В этих сти-
хах много какой-то наивной напыщенности, но чувствуется в них все же ве-
яние революции. Охотно ходил Ильич в разные кафе и пригородные театры
слушать революционных шансонеточников, певших в рабочих кварталах обо
всем, - и о том как подвыпившие крестьяне выбирают в палату депутатов
проезжего агитатора, и о воспитании детей, и о безработице и т. п. Осо-
бенно нравился Ильичу Монтегюз. Сын коммунара - Монтегюз был любимцем
рабочих окраин. Правда, в его импровизированных песнях - всегда с яркой
бытовой окраской - не было определенной какой-нибудь идеологии, но было
много искреннего увлечения. Ильич часто напевал его привет 17 полку, от-
казавшемуся стрелять в стачечников: "Salut, salut a vous, soldats de
17-me" ("Привет, привет вам, солдаты 17 полка"). Однажды на русской ве-
черинке Ильич разговорился с Монтегюзом, и, странно, эти столь разные
люди - Монтегюз, когда потом разразилась война, ушел в лагерь шовинистов
- размечтались о мировой революции. Так бывает иногда - встретятся в ва-
гоне мало знакомые люди и под стук колес вагона разговорятся о самом за-
ветном, о том, чего бы не сказали никогда в другое время, потом разой-
дутся и никогда больше в жизни не встретятся. Так и тут было. К тому же
разговор шел на французском языке, - на чужом языке мечтать вслух легче,
чем на родном. К нам приходила на пару часов француженка-уборщица. Ильич
услышал однажды, как она напевала песни. Это - националистическая
эльзасская песня. Ильич попросил уборщицу пропеть ее и сказать слова, и
потом нередко сам пел ее. Кончалась она словами:
Vous avez pris Elsass et Latoraine,
Mais molgres vous nous resterons fsancais,
Vous avez pu germaniser nos plaines.
Mais notre coeur, vous ne l'aurez jamais!
("Вы взяли Эльзасс и Лотарингию, но вопреки вам мы остаемся француза-
ми, вы могли онемечить наши поля. Но наше сердце, - вы никогда не будете
его иметь"). Был это 1909 год - время реакции, партия была разгромлена,
но революционный дух ее не был сломлен. И созвучна была эта песня с
настроением Ильича. Надо было слышать, как победно звучали в его устах
слова песни: "Mais, notre coeur, vous ne laurez jamais!!"
В эти самые тяжелые годы эмиграции, о которых Ильич всегда говорил с
какой-то досадой, уже вернувшись в Россию, он как-то еще раз повторил,
что не раз говорил раньше: "и зачем мы только уехали тогда из Женевы в
Париж!" В эти тяжелые годы он упорнее всего мечтал - вместе с Монтегю-
зом, победно распевая эльзасскую песню, в бессонные ночи зачитываясь
Верхарном.
Потом, позже, во время войны, Владимир Ильич увлекался книжкой Бар-
бюсса "Le feu", ("Огонь"), - придавал ей громадное значение. Эта книжка
была так созвучна с его тогдашним настроением.
Мы редко ходили в театр. Пойдем, бывало, но ничтожность пьесы или
фальшь игры всегда резко били по нервам Владимира Ильича. Обычно, пойдем
в театр и после первого действия уходим. Над нами смеялись товарищи, -
зря деньги переводим.
Но раз Ильич досидел до конца; это было, кажется, в конце 1915 года в
Берне, - ставили пьесу Л. Толстого "Живой труп". Хоть шла она по-немец-
ки, но актер, игравший князя, был русский, он сумел передать замысел Л.
Толстого. Ильич напряженно и взволнованно следил за игрой.
И, наконец, в России. Новое искусство казалось Ильичу чужим, непонят-
ным. Однажды нас позвали в Кремль на концерт, устроенный для красноар-
мейцев. Ильича провели в первые ряды. Артистка Грозовская декламировала
Маяковского "наш бог - бег, сердце - наш барабан" и наступала прямо на
Ильича, а он сидел, немного растерянный от неожиданности, недоумевающий,
и облегченно вздохнул, когда Грозовскую сменил какой-то артист, читавший
"Злоумышленника" Чехова.
Раз вечером захотелось Ильичу посмотреть, как живет коммуной моло-
дежь. Решили нанести визит нашей вхутемасовке - Варе Арманд. Было это,
кажется, в день похорон Кропоткина, в 1921 г. Был это голодный год, но
было много энтузиазма у молодежи. Спали они в коммуне чуть ли не на го-
лых досках, хлеба у них не было, "зато у нас есть крупа!" с сияющим ли-
цом заявил дежурный член коммуны - вхутемасец. Для Ильича сварили они из
этой крупы важнецкую кашу, хоть и была она без соли. Ильич смотрел на
молодежь, на сияющие лица обступивших его молодых художников и художниц
- их радость отражалась и у него на лице. Они показывали ему свои наив-
ные рисунки, объясняли их смысл, засыпали его вопросами. А он смеялся,
уклонялся от ответов, на вопросы отвечал вопросами. Что вы читаете? -
Пушкина читаете? - О, нет! - выпалил кто-то, - он был, ведь, буржуй! Мы
- Маяковского! Ильич улыбнулся: - по-моему Пушкин лучше. После этого
Ильич немного подобрел к Маяковскому. При этом имени ему вспоминалась
вхутемасовская молодежь, полная жизни и радости, готовая умереть за со-
ветскую власть, не находящая слов на современном языке, чтобы выразить
себя и ищущая этого выражения в малопонятных стихах Маяковского.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117