.. это был чертовски трудный момент. Геллер. Вам повезло, что вас там не было.
Я только кивнул ему в ответ.
– А как держался Слим?
– Отлично, – он на мгновение оторвал глаза от дороги и взглянул на меня. – Почему вы спрашиваете?
– Просто интересно, – сказал я. – Я слышал, он каждый день ходит на суд.
– Да, это так.
– Он что, проживает сейчас в Энглвуде?
– Да. Вместе с Энн, только она больше не ходила на суд и, кажется, не собирается.
– Полковник, вас что-то беспокоит?
– Нет, а что такое?
– Не кажется ли вам несправедливым по отношению к обвиняемому, что Линди, которому сочувствует вся страна, присутствует на суде, где его все время видят присяжные?
Брекинридж покачал головой, но это получилось V него не очень убедительно. Он был другом Слима, но был также честным человеком и адвокатом. И из того, что я прочитал, я знал, что Брекинриджа могли обеспокоить и другие моменты из выступления Слима на свидетельской трибуне.
Во-первых, Слим отрицал, что использовал свое политическое влияние, чтобы заставить федеральных служащих «отказаться» от рассмотрения некоторых аспектов этого дела; и во-вторых, он отрицал, что когда-либо выражал мнение, что его сына похитила некая банда, а не «волк-одиночка», каким являлся Хауптман.
Это была незначительная ложь, так сказать, небольшое ретуширование правды, пустяк. И все же...
Стоя на свидетельской трибуне, Линдберг также без колебаний и уверенно признал в Хауптмане мужчину с кладбища святого Реймонда. Он сделал это только на основании того, что узнал его голос. В конце концов, он слышал, как «кладбищенский Джон» крикнул: «Эй, доктор!»
Точка зрения, что один человек может уверенно узнать другого человека по голосу, если четыре года назад слышал, как тот произнес два слова, представлялась Довольно неубедительной. И я помнил, что ответил Слим в ту же ночь, когда они с Кондоном передавали деньги, на вопрос Элмера Айри, сможет ли он узнать «кладбищенского Джона» по голосу.
– Утверждать, что опознаю человека по голосу, было бы безответственно с моей стороны, – сказал он.
В то же время Брекинридж и я понимали, и Слим тоже должен был понимать, что уже одного того, что Счастливчик Линди опознал обвиняемого, как свидетель, который лично видел (читай: слышал) его, возможно, будет достаточно, чтобы посадить этого немца на электрический стул. Я почти не сомневался, что решение суда практически предопределено.
Даже заполненный приезжими, Флемингтон в ту зиму – зиму своей славы – не был лишен очарования достойного эстампа фирмы «Курье и Ивз»: белые деревянные коттеджи с зелеными ставнями за аккуратными деревянными оградами, белые заснеженные дворики с обледенелыми голыми деревьями; неброский центр города, где плоские крыши двухэтажных и трехэтажных зданий покрыты снежным покровом. Однако на улицах снег почернел и раскис, а на тротуаре утрамбовался под тысячами проходящих ног.
Брекинридж высадил меня возле здания суда, и его машина поползла дальше по Мейн-стрит к месту стоянки автомобилей. Я пробрался сквозь толпу зевак и торговцев сувенирами. На ступеньках перед зданием суда можно было приобрести весьма своеобразные товары: различных размеров миниатюрные лестницы похитителей по десять центов за штуку (одну из таких изящных лесенок вы могли приколоть к рубашке или к лацкану пиджака), фотографии Чарльза и Энн Линдберг с весьма сомнительного вида автографами и мешочки с прядями волос покойного ребенка, которые продавал преждевременно и подозрительно неравномерно лысеющий субъект.
Операторы кинохроники, расположившиеся на крышах автомобилей со своими мудреными паукообразными аппаратами, дружно навели на меня объективы; репортеры, кто с блокнотом, кто с микрофоном, набросились на меня, как пчелы, желая знать, не являюсь ли я важной фигурой. Я сказал, что не являюсь, и протиснулся в здание суда. Я показал пропуск с цветовым кодом одному из дежуривших у двери полицейских штата Нью-Джерси, повесил свое пальто и, захватив шляпу с собой, поднялся по винтовой лестнице и вошел в большой квадратный зал суда с высокими потолками, бледно-желтыми стенами и множеством затуманившихся от влаги окон. Справа находилась скамья присяжных, за которой висел американский флаг, и между скамьей судьи и местами присяжных стоял простой деревянный стул для свидетелей. На стене за скамьей судьи высоко вверху, почти под потолком, отделанным в греческом стиле, расположился герб графства, изображающий золотистый стебель кукурузы.
В этом строгом на вид зале в тот момент было шумно, как на стадионе перед началом матча. Сотни зрителей сидели на скамьях, похожих на церковные, еще несколько сот ютились, сидя на складных стульях, в то время как балкон был битком набит репортерами: примерно сто пятьдесят лучших представителей пятого сословия трудились за самодельными, сколоченными из сосновых досок письменными столами.
Среди зрителей было немало знаменитостей: Клифтон Уэбб, Джек Бенни, Лин Фонтан и толстый, изнеженный Александр Вулкот. Но он казался стройным в сравнении с усатой и взъерошенной Элсой Максуэлл, этой грушевидной матроной из кофейни, возглавляющей целую стаю дам в норках, при виде которых вспоминалось, что норка принадлежит к семейству куньих и что самка этого вида особенно кровожадна.
Среди представителей прессы тоже попадались знакомые лица, такие как Уолтер Уинчел, который в своей колонке комментатора, опубликованной в нескольких газетах, уже давно объявил Хауптмана виновным; прозаик Фанни Херст; журналист-комментатор Артур Брисбейн, который прославил Капоне в начале этого дела; Деймон Раньон, Адела Роджерс Сент-Джон и так далее и тому подобное...
Я рассмотрел все это, пока коп штата Нью-Джерси, выполнявший роль швейцара, вел меня к месту позади скамьи обвинителя; к незанятому складному стулу был приклеен небольшой лист бумаги с надписью: Геллер. Рядом со мной на таком же складном стуле сидел Слим Линдберг. Его детское лицо несколько постарело, но он по-прежнему казался мальчишкой; на нем был аккуратный серый костюм-тройка, только без лесенки на лацкане пиджака.
Я кивнул и слегка улыбнулся ему, и он кивнул и улыбнулся мне в ответ; он не встал, но, когда я сел, протянул руку, которую я пожал.
– Рад снова видеть вас, Нейт, – сказал он сквозь шум. – Извините, что так редко звонил вам.
– Привет, Слим. Зачем вы подвергаете себя этому? Вы уже дали показания.
– Я должен быть здесь, – сказал он с серьезным видом.
Он кивнул в сторону обвинения: не знаю, может он хотел сказать этим, что они попросили его присутствовать.
Дэвид Уиленз, генеральный атторней, который решил сам участвовать в качестве обвинителя на этом процессе – как утверждали циники и я в их числе, из-за своих политических амбиций, – повернулся и поприветствовал меня с протянутой рукой и улыбкой чеширского кота.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146
Я только кивнул ему в ответ.
– А как держался Слим?
– Отлично, – он на мгновение оторвал глаза от дороги и взглянул на меня. – Почему вы спрашиваете?
– Просто интересно, – сказал я. – Я слышал, он каждый день ходит на суд.
– Да, это так.
– Он что, проживает сейчас в Энглвуде?
– Да. Вместе с Энн, только она больше не ходила на суд и, кажется, не собирается.
– Полковник, вас что-то беспокоит?
– Нет, а что такое?
– Не кажется ли вам несправедливым по отношению к обвиняемому, что Линди, которому сочувствует вся страна, присутствует на суде, где его все время видят присяжные?
Брекинридж покачал головой, но это получилось V него не очень убедительно. Он был другом Слима, но был также честным человеком и адвокатом. И из того, что я прочитал, я знал, что Брекинриджа могли обеспокоить и другие моменты из выступления Слима на свидетельской трибуне.
Во-первых, Слим отрицал, что использовал свое политическое влияние, чтобы заставить федеральных служащих «отказаться» от рассмотрения некоторых аспектов этого дела; и во-вторых, он отрицал, что когда-либо выражал мнение, что его сына похитила некая банда, а не «волк-одиночка», каким являлся Хауптман.
Это была незначительная ложь, так сказать, небольшое ретуширование правды, пустяк. И все же...
Стоя на свидетельской трибуне, Линдберг также без колебаний и уверенно признал в Хауптмане мужчину с кладбища святого Реймонда. Он сделал это только на основании того, что узнал его голос. В конце концов, он слышал, как «кладбищенский Джон» крикнул: «Эй, доктор!»
Точка зрения, что один человек может уверенно узнать другого человека по голосу, если четыре года назад слышал, как тот произнес два слова, представлялась Довольно неубедительной. И я помнил, что ответил Слим в ту же ночь, когда они с Кондоном передавали деньги, на вопрос Элмера Айри, сможет ли он узнать «кладбищенского Джона» по голосу.
– Утверждать, что опознаю человека по голосу, было бы безответственно с моей стороны, – сказал он.
В то же время Брекинридж и я понимали, и Слим тоже должен был понимать, что уже одного того, что Счастливчик Линди опознал обвиняемого, как свидетель, который лично видел (читай: слышал) его, возможно, будет достаточно, чтобы посадить этого немца на электрический стул. Я почти не сомневался, что решение суда практически предопределено.
Даже заполненный приезжими, Флемингтон в ту зиму – зиму своей славы – не был лишен очарования достойного эстампа фирмы «Курье и Ивз»: белые деревянные коттеджи с зелеными ставнями за аккуратными деревянными оградами, белые заснеженные дворики с обледенелыми голыми деревьями; неброский центр города, где плоские крыши двухэтажных и трехэтажных зданий покрыты снежным покровом. Однако на улицах снег почернел и раскис, а на тротуаре утрамбовался под тысячами проходящих ног.
Брекинридж высадил меня возле здания суда, и его машина поползла дальше по Мейн-стрит к месту стоянки автомобилей. Я пробрался сквозь толпу зевак и торговцев сувенирами. На ступеньках перед зданием суда можно было приобрести весьма своеобразные товары: различных размеров миниатюрные лестницы похитителей по десять центов за штуку (одну из таких изящных лесенок вы могли приколоть к рубашке или к лацкану пиджака), фотографии Чарльза и Энн Линдберг с весьма сомнительного вида автографами и мешочки с прядями волос покойного ребенка, которые продавал преждевременно и подозрительно неравномерно лысеющий субъект.
Операторы кинохроники, расположившиеся на крышах автомобилей со своими мудреными паукообразными аппаратами, дружно навели на меня объективы; репортеры, кто с блокнотом, кто с микрофоном, набросились на меня, как пчелы, желая знать, не являюсь ли я важной фигурой. Я сказал, что не являюсь, и протиснулся в здание суда. Я показал пропуск с цветовым кодом одному из дежуривших у двери полицейских штата Нью-Джерси, повесил свое пальто и, захватив шляпу с собой, поднялся по винтовой лестнице и вошел в большой квадратный зал суда с высокими потолками, бледно-желтыми стенами и множеством затуманившихся от влаги окон. Справа находилась скамья присяжных, за которой висел американский флаг, и между скамьей судьи и местами присяжных стоял простой деревянный стул для свидетелей. На стене за скамьей судьи высоко вверху, почти под потолком, отделанным в греческом стиле, расположился герб графства, изображающий золотистый стебель кукурузы.
В этом строгом на вид зале в тот момент было шумно, как на стадионе перед началом матча. Сотни зрителей сидели на скамьях, похожих на церковные, еще несколько сот ютились, сидя на складных стульях, в то время как балкон был битком набит репортерами: примерно сто пятьдесят лучших представителей пятого сословия трудились за самодельными, сколоченными из сосновых досок письменными столами.
Среди зрителей было немало знаменитостей: Клифтон Уэбб, Джек Бенни, Лин Фонтан и толстый, изнеженный Александр Вулкот. Но он казался стройным в сравнении с усатой и взъерошенной Элсой Максуэлл, этой грушевидной матроной из кофейни, возглавляющей целую стаю дам в норках, при виде которых вспоминалось, что норка принадлежит к семейству куньих и что самка этого вида особенно кровожадна.
Среди представителей прессы тоже попадались знакомые лица, такие как Уолтер Уинчел, который в своей колонке комментатора, опубликованной в нескольких газетах, уже давно объявил Хауптмана виновным; прозаик Фанни Херст; журналист-комментатор Артур Брисбейн, который прославил Капоне в начале этого дела; Деймон Раньон, Адела Роджерс Сент-Джон и так далее и тому подобное...
Я рассмотрел все это, пока коп штата Нью-Джерси, выполнявший роль швейцара, вел меня к месту позади скамьи обвинителя; к незанятому складному стулу был приклеен небольшой лист бумаги с надписью: Геллер. Рядом со мной на таком же складном стуле сидел Слим Линдберг. Его детское лицо несколько постарело, но он по-прежнему казался мальчишкой; на нем был аккуратный серый костюм-тройка, только без лесенки на лацкане пиджака.
Я кивнул и слегка улыбнулся ему, и он кивнул и улыбнулся мне в ответ; он не встал, но, когда я сел, протянул руку, которую я пожал.
– Рад снова видеть вас, Нейт, – сказал он сквозь шум. – Извините, что так редко звонил вам.
– Привет, Слим. Зачем вы подвергаете себя этому? Вы уже дали показания.
– Я должен быть здесь, – сказал он с серьезным видом.
Он кивнул в сторону обвинения: не знаю, может он хотел сказать этим, что они попросили его присутствовать.
Дэвид Уиленз, генеральный атторней, который решил сам участвовать в качестве обвинителя на этом процессе – как утверждали циники и я в их числе, из-за своих политических амбиций, – повернулся и поприветствовал меня с протянутой рукой и улыбкой чеширского кота.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146