Тогда, может, какая-нибудь захудалая нищенка и польстится. Может быть. Я своего требую! Отдай мне!
Эзекиил умолк, задохнувшись от волнения. Гэврилэ сидел, низко опустив голову, и плечи его поднимались и опускались от прерывистого дыхания.
— Не могу,— ответил он наконец, подняв неожиданно спокойное лицо. — Не могу, но о тебе позабочусь.
— Не можешь?—дико закричал Эзекиил. — Не можешь? Почему? Просто не хочешь! Тебе по душе, когда сыновья живут у тебя словно из милости, как собаки. Ты любишь командовать, измываться. И после этого ты святой? Ты божий человек? Хочешь знать, кто ты? Пес ты! Пес, вот кто!
Гэврилэ медленно встал, откашлялся и поднял руку.
— Можешь убираться из моего дома. Уйди с моих глаз. Я больше не знаю тебя. Ты дьявол, ты... коммунист. Господь покарает тебя.
Эзекиил побледнел как мел и с поднятым кулаком Сфосился на отца, но в последнюю секунду остановился старику в лицо. Братья рванулись к Эзекиилу, попытались схватить его, но он, растолкав их, выскочил комнаты, пересек залитый солнцем двор, хлопнул калиткой и в довершение всего — ударил в нее ногой, расколов сверху донизу. На лавочке у ворот Лазарь что-то старательно мастерил. Он успел обрезать себе палец до кости, но не обращал на это никакого внимания. Эзекиил пробежал мимо, даже не заметив малыша: тот пустился за ним вдогонку, но не смог догнать брата.
В комнате после ухода Озекиила воцарилась тягостная тишина. Никто не осмеливался вздохнуть. Гэврйлэ, который так и не стер с лица плевка, ни на кого не смотрел, а мать не решалась даже заплакать. Только Мария вдруг вспыхнула, вновь почувствовав тошноту, и выбежала во двор, где беспомощно прижалась к голубому в зеленых звездах столбу крыльца.
— Уходите,— прошептал Гэврйлэ. — Ты, Давид, отправляйся с конями в лес, а ты, мать, подай мне умыться, сапоги и черный пиджак. Где Мария?
— Ох, господи, господи,— запричитала мать, всплеснув руками,— спаси господи и помилуй!
— Принеси, что приказано, и подай завтракать,— оборвал ее Гэврйлэ. — Ступайте.
Через полчаса, одетый по-праздничному, Гэврйлэ остановился перед школой. Со двора доносился беспорядочный гомон, кто-то пел тонким голосом немудреную песенку. На каменной скамье перед воротами дымили цигарками несколько крестьян. Увидев Гэврйлэ, они поздоровались, пригласили присесть, но Гэврйлэ даже не шевельнулся, словно не слышал. Не ответил он и на приветствие крестьянина, проехавшего мимо в телеге. Через некоторое время старик тряхнул головой, резко повернулся и пошел обратно домой.
Лазарь по-прежнему что-то старательно строгал, высунув от усердия кончик розового языка. Руки его были красными от крови. Гэврйлэ подошел к ребенку и вырвал нож.
— Откуда это у тебя?— спросил он.
— Эзекиил подарил, батюшка.
Гэврйлэ сунул нож в карман и, входя в калитку, заметил, что она расколота. Лазарь захлюпал носом и стал сосать порезанный палец, но не осмелился попросить нож обратно.
— Иосиф,— позвал Гэврйлэ,— принеси гвоздей и доску. Треснула калитка, почини ее.
Когда он вошел во двор, жена сидела на пороге летней кухни и бессмысленно качала из стороны в сторону головой.
— Жена,— холодно приказал Гэврилэ,— отрежь мне Сала, колбасы, ветчины, свари яйца. Я еду в Арад. Поезд Через дна часа. Эй, Давид! Запряги Шони в дрожки, л поеду на станцию.
— А кто, батюшка, мог расколоть калитку? Ведь сегодня утром она была целехонька,—спросил Иосиф.
Гэврилэ метнул на него молниеносный взгляд и попытался улыбнуться.
— Ветер.
Гэврилэ двинулся вперед, но чуть не упал: Лазарь обеими руками обхватил его ногу и смотрел снизу огромными, умоляющими глазами. Старик вынул из кармана перочинный нож, подкинул на ладони и точным движением швырнул в колодец.
5
Длинный, приземистый голубой «понтиак» легко скользил под ровное гудение мотора. Опытный шофер ловко объезжал все рытвины разбитого шоссе. На заднем сиденье, сложив руки на животе, дремал барон Ромулус Папп де Зеринд. Хория Спинанциу с беспокойством поглядывал на него: такое состояние было не свойственно барону.
Спинанциу осторожно, стараясь не разбудить старика, то и дело поправлял на его ногах коричневый плед из верблюжьей шерсти, но барон все время сбрасывал его, словно ему и во сие нравилось досаждать людям. Без пенсне его морщинистое, дряблое, желто-оливковое лицо казалось обыкновенным и пошлым. «Что он намерен предпринять? Чего надеется достигнуть? Один... Снова какой-нибудь. Бедный барон»,—думал Спинанциу. Однако откуда-то из-за этой внезапно нахлынувшей жалости настойчиво пробивалось и крепло чувство растущей тревоги. Осторожно, боясь, как бы шорох бумаги не разбудил Паппа, Спинанциу достал из карма-иа последний номер уездного органа коммунистической партии «Патриотул». Газета открыла настоящую кампанию за раздел поместья барона Паппа. Перед глазами в (воката мелькали резкие, негодующие заголовки: «Ле-Мя партия, руководимая помещиками», «Крупный землевладелец во главе крестьянской партии». «Что ответишь на эту демагогию?— спрашивал себя Сшгаанциу.—
1 Отчаянный шаг (франц.).
И главное — кто будет отвечать? Руководство старается увильнуть, никто ничего не хочет подписывать. Газета «Ардялул демократ» выходит с большими перерывами».— «И чудесно,— говорит по этому поводу барон.— Пусть читатель подумает, что причиной всему — преследования свободной печати в Трансильвании».
В действительности же это объяснялось арестом Выслана. Наспех сколоченная им случайная группа журналистов рассыпалась. Шендря перешел в одну из фракций либералов, учителя гимназии, которые прежде охотно сотрудничали в газете, теперь побаивались писать. Но самым опасным, по мнению Сшгаанциу, были правдивые слухи, циркулировавшие в связи с арестом Выслана. В руководящих кругах партии поговаривали, что журналист пытался шантажировать самого Паппа, выжать из него крупную сумму денег, а барон ускорил арест Выслана, хотя в руках у того были документы, крайне невыгодные для многих царапистских руководителей. Ко всему этому прибавлялся уход из партии Сальватора Варги, который во всеоружии перешел во фракцию Александреску и был назначен помощником бургомистра.
Продолжая поправлять мягкий пушистый плед, Спи-нанциу поглядывал на красный, изрезанный морщинами затылок Пику, который сидел рядом с шофером и, покачиваясь на мягком кожаном сиденье, как загипнотизированный, смотрел на руль и приборы.
— Надеюсь, тебя не укачивает?— спросил Сшгаанциу, чтобы нарушить молчание и прогнать беспокойные мысли.
— Чего?— повернулся к нему Пику, вытаращив от неожиданности глаза. — Нет, все в порядке.
Появление Пику два дня назад на квартире барона Паппа произвело впечатление разорвавшейся бомбы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159
Эзекиил умолк, задохнувшись от волнения. Гэврилэ сидел, низко опустив голову, и плечи его поднимались и опускались от прерывистого дыхания.
— Не могу,— ответил он наконец, подняв неожиданно спокойное лицо. — Не могу, но о тебе позабочусь.
— Не можешь?—дико закричал Эзекиил. — Не можешь? Почему? Просто не хочешь! Тебе по душе, когда сыновья живут у тебя словно из милости, как собаки. Ты любишь командовать, измываться. И после этого ты святой? Ты божий человек? Хочешь знать, кто ты? Пес ты! Пес, вот кто!
Гэврилэ медленно встал, откашлялся и поднял руку.
— Можешь убираться из моего дома. Уйди с моих глаз. Я больше не знаю тебя. Ты дьявол, ты... коммунист. Господь покарает тебя.
Эзекиил побледнел как мел и с поднятым кулаком Сфосился на отца, но в последнюю секунду остановился старику в лицо. Братья рванулись к Эзекиилу, попытались схватить его, но он, растолкав их, выскочил комнаты, пересек залитый солнцем двор, хлопнул калиткой и в довершение всего — ударил в нее ногой, расколов сверху донизу. На лавочке у ворот Лазарь что-то старательно мастерил. Он успел обрезать себе палец до кости, но не обращал на это никакого внимания. Эзекиил пробежал мимо, даже не заметив малыша: тот пустился за ним вдогонку, но не смог догнать брата.
В комнате после ухода Озекиила воцарилась тягостная тишина. Никто не осмеливался вздохнуть. Гэврйлэ, который так и не стер с лица плевка, ни на кого не смотрел, а мать не решалась даже заплакать. Только Мария вдруг вспыхнула, вновь почувствовав тошноту, и выбежала во двор, где беспомощно прижалась к голубому в зеленых звездах столбу крыльца.
— Уходите,— прошептал Гэврйлэ. — Ты, Давид, отправляйся с конями в лес, а ты, мать, подай мне умыться, сапоги и черный пиджак. Где Мария?
— Ох, господи, господи,— запричитала мать, всплеснув руками,— спаси господи и помилуй!
— Принеси, что приказано, и подай завтракать,— оборвал ее Гэврйлэ. — Ступайте.
Через полчаса, одетый по-праздничному, Гэврйлэ остановился перед школой. Со двора доносился беспорядочный гомон, кто-то пел тонким голосом немудреную песенку. На каменной скамье перед воротами дымили цигарками несколько крестьян. Увидев Гэврйлэ, они поздоровались, пригласили присесть, но Гэврйлэ даже не шевельнулся, словно не слышал. Не ответил он и на приветствие крестьянина, проехавшего мимо в телеге. Через некоторое время старик тряхнул головой, резко повернулся и пошел обратно домой.
Лазарь по-прежнему что-то старательно строгал, высунув от усердия кончик розового языка. Руки его были красными от крови. Гэврйлэ подошел к ребенку и вырвал нож.
— Откуда это у тебя?— спросил он.
— Эзекиил подарил, батюшка.
Гэврйлэ сунул нож в карман и, входя в калитку, заметил, что она расколота. Лазарь захлюпал носом и стал сосать порезанный палец, но не осмелился попросить нож обратно.
— Иосиф,— позвал Гэврйлэ,— принеси гвоздей и доску. Треснула калитка, почини ее.
Когда он вошел во двор, жена сидела на пороге летней кухни и бессмысленно качала из стороны в сторону головой.
— Жена,— холодно приказал Гэврилэ,— отрежь мне Сала, колбасы, ветчины, свари яйца. Я еду в Арад. Поезд Через дна часа. Эй, Давид! Запряги Шони в дрожки, л поеду на станцию.
— А кто, батюшка, мог расколоть калитку? Ведь сегодня утром она была целехонька,—спросил Иосиф.
Гэврилэ метнул на него молниеносный взгляд и попытался улыбнуться.
— Ветер.
Гэврилэ двинулся вперед, но чуть не упал: Лазарь обеими руками обхватил его ногу и смотрел снизу огромными, умоляющими глазами. Старик вынул из кармана перочинный нож, подкинул на ладони и точным движением швырнул в колодец.
5
Длинный, приземистый голубой «понтиак» легко скользил под ровное гудение мотора. Опытный шофер ловко объезжал все рытвины разбитого шоссе. На заднем сиденье, сложив руки на животе, дремал барон Ромулус Папп де Зеринд. Хория Спинанциу с беспокойством поглядывал на него: такое состояние было не свойственно барону.
Спинанциу осторожно, стараясь не разбудить старика, то и дело поправлял на его ногах коричневый плед из верблюжьей шерсти, но барон все время сбрасывал его, словно ему и во сие нравилось досаждать людям. Без пенсне его морщинистое, дряблое, желто-оливковое лицо казалось обыкновенным и пошлым. «Что он намерен предпринять? Чего надеется достигнуть? Один... Снова какой-нибудь. Бедный барон»,—думал Спинанциу. Однако откуда-то из-за этой внезапно нахлынувшей жалости настойчиво пробивалось и крепло чувство растущей тревоги. Осторожно, боясь, как бы шорох бумаги не разбудил Паппа, Спинанциу достал из карма-иа последний номер уездного органа коммунистической партии «Патриотул». Газета открыла настоящую кампанию за раздел поместья барона Паппа. Перед глазами в (воката мелькали резкие, негодующие заголовки: «Ле-Мя партия, руководимая помещиками», «Крупный землевладелец во главе крестьянской партии». «Что ответишь на эту демагогию?— спрашивал себя Сшгаанциу.—
1 Отчаянный шаг (франц.).
И главное — кто будет отвечать? Руководство старается увильнуть, никто ничего не хочет подписывать. Газета «Ардялул демократ» выходит с большими перерывами».— «И чудесно,— говорит по этому поводу барон.— Пусть читатель подумает, что причиной всему — преследования свободной печати в Трансильвании».
В действительности же это объяснялось арестом Выслана. Наспех сколоченная им случайная группа журналистов рассыпалась. Шендря перешел в одну из фракций либералов, учителя гимназии, которые прежде охотно сотрудничали в газете, теперь побаивались писать. Но самым опасным, по мнению Сшгаанциу, были правдивые слухи, циркулировавшие в связи с арестом Выслана. В руководящих кругах партии поговаривали, что журналист пытался шантажировать самого Паппа, выжать из него крупную сумму денег, а барон ускорил арест Выслана, хотя в руках у того были документы, крайне невыгодные для многих царапистских руководителей. Ко всему этому прибавлялся уход из партии Сальватора Варги, который во всеоружии перешел во фракцию Александреску и был назначен помощником бургомистра.
Продолжая поправлять мягкий пушистый плед, Спи-нанциу поглядывал на красный, изрезанный морщинами затылок Пику, который сидел рядом с шофером и, покачиваясь на мягком кожаном сиденье, как загипнотизированный, смотрел на руль и приборы.
— Надеюсь, тебя не укачивает?— спросил Сшгаанциу, чтобы нарушить молчание и прогнать беспокойные мысли.
— Чего?— повернулся к нему Пику, вытаращив от неожиданности глаза. — Нет, все в порядке.
Появление Пику два дня назад на квартире барона Паппа произвело впечатление разорвавшейся бомбы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159