Суслэнеску с улыбкой обернулся к собеседнику.
— Чудесно, — с восхищением сказал он. — Прелесть как хорошо.
Суслэнеску нравилось говорить банальности. Разговор с зубным врачом доставлял ему большое удовольствие, но, к сожалению, тот поведал ему о своей жизни слишком коротко, у врача явно не хватало фантазии.
В глубине души Суслэнеску надеялся, что в эти последние часы Джеордже, уверенный, что они никогда больше не встретятся, откроет ему свою душу, и они расстанутся, по крайней мере, равными. Учитель привязался к Джеордже, хотя прекрасно понимал, что с таким же успехом мог возненавидеть его и попасть в столь же смешное положение, как в те дни, когда возненавидел генералов, победивших Наполеона. Ведь Джеордже победил бедную Эмилию лишь потому, что случайно подвергся смертельной опасности, а люди обладают удивительной способностью взваливать на себя ответственность за страдания близких. Джеордже мечтал об иной солидарности, и она была возможна до тех пор, пока племя коммунистов может дышать спокойно в условиях продолжительной революционной бури. Если же создастся атмосфера братства, искренности и чуткости, он тоже приспособится к ней. В конечном итоге Суслэнеску было безразлично, чем все это кончится. Ему хотелось надеяться, часто болезнь надолго примирит его с уготованной ему жалкой судьбой и впереди предстоит лишь приятная бездеятельность, за которую никому не придет в голову упрекать его.
Вечером он навестит отца Потру и с улыбкой скажет ему: «Вот и я. Попытайтесь теперь убедить меня. Я готов, но предупреждаю, что для этого потребуются чудеса». Ночью Потра станет придумывать доводы для предстоящего спора или будет молить бога, чтобы тот помог ему сотворить хотя бы одно чудо. Бедные, непримиримые люди!
Суслэнеску отошел от окна и подсел к Джеордже, который только что проснулся.
— Скажите, — едва слышно спросил он, — вы действительно верите, что все эти жертвы не напрасны?
Джеордже задумался, и Суслэнеску подумал про себя, что глупо так близко принимать к сердцу все дела других. Ему очень хотелось положить руку на плечо Джеордже, но он сдержался.
— Люди не пошли бы на жертвы, если бы жертвы не стоили этого, — ответил Джеордже.
Суслэнеску снисходительно улыбнулся в ответ.
— Должен же человек как-то участвовать в жизни и созидании, — добавил Джеордже.
— И оставаться безвестным? Ведь те, кто применяет на практике ту или иную мораль, остаются неизвестными.
Джеордже пожал плечами.
— Я уже сказал вам, что не отношу все это к себе лично.
— То есть к абсолютной гармонии между идеей и действием, знаю. Личность в счет не идет. И это знаю.
Суслэнеску умолк и покраснел, словно собеседник мог прочитать его мысли. Он почувствовал вдруг раздражение, что поезд стоит и задерживает их прощание.
— Вы, конечно, обидетесь на меня... Лучше помолчу.
— Хотите что-нибудь спросить?
— Да, я хочу задать вам еще один вопрос. Суслэнеску заметил, что Джеордже стало не по себе.
Лицо его передернулось, потом он попытался улыбнуться.
— На первый вопрос, который вы когда-то поставили передо мной, я попытался ответить.
— Не надо, лучше не надо. Я не могу.
— Говорите! — потребовал Джеордже.
— Там, в лесу, когда убивали Арделяну, вы были рядом... всего в нескольких шагах. Вы не ощутили потребности быть вместе с ним, разделить его судьбу? Для бедного Арделяну это мгновение, возможно, было равносильно вечности, я, по крайней мере, так думаю. Я хочу, чтобы вы меня правильно поняли. Знаете, тождество и гармония, о которых вы мечтаете, так далеки от действительности, а стремление к ним приводит к чудовищным зверствам.
Острый и холодный взгляд Джеордже испугал Суслэнеску.
— Все это, конечно, только теория... праздная игра слов,— поспешил добавить он. — Не принимайте всерьез...
— Есть вещи, которых вы никогда не поймете,— холодно сказал Джеордже. — Поэтому не стоит портить друг другу кровь,— добавил он и, забившись в угол, снова закрыл глаза.
Поезд уже подходил к вокзалу.
«Не можем же мы расстаться таким образом, это уродливо, некрасиво,— с отчаянием думал Суслэнеску. — По какому праву я стараюсь поймать его на слове, в чем-то уличить? К чему? Да еще так банально, по-мальчишески...» Потом он решил, что так даже лучше. Если они помирятся, Джеордже моментально забудет о нем.
За окном вагона замелькали облупленные домишки городских окраин. Суслэнеску ерзал на месте, грыз ногти и чувствовал себя никчемным и противным.
Поезд уже остановился у разрушенного перрона. Разношерстная толпа, крича и толкаясь, как после крушения, кинулась из вагона, а Суслэнеску все не мог придумать, что он скажет Джеордже при прощании, чтобы хотя бы на один короткий миг восстановить неустойчивое равновесие последних дней.
Джеордже помог ему достать с полки чемоданы, хотя это было нелегко сделать с одной рукой и они чуть не повалились ему на голову. Суслэнеску вспомнил, что за все время пребывания в деревне он ни разу не открыл чемодана с книгами. Подождав, пока освободится вагон, они вышли на перрон. Худой, как скелет, носильщик отнес вещи на площадь, где среди покрытых ржавчиной остовов танков и орудий шумел черный рынок, сбегал за пролеткой и запросил за услуги баснословные деньги, которые им пришлось уплатить.
— Я пойду пешком, — сказал, глядя в сторону, Джеордже.
У Суслэнеску навернулись на глаза слезы.
— Простите меня. Я в самом деле никогда не пойму... потому что скоро умру, — проговорил он, прыгнул в пролетку и закричал извозчику пронзительным, по-детски тонким голосом: — Поехали! Быстро!
Джеордже поднял чемодан, набитый всякой снедью для Дана, и медленно зашагал к городу. Спешить ему было некуда. Он решил попасть в гимназию к концу уроков, чтобы увести с собой сына. В пять часов в уездном комитете партии его ждал Журка, с которым Джеордже договорился по телефону. Журка считал, что Паппа и Спинанциу следует отдать под суд, как подстрекателей и вдохновителей преступления в Лунке. Вначале Джеордже не согласился с этим, но потом подумал, что убийцы должны получить по заслугам, и на этом успокоился. Джеордже собирался также поговорить с Журкой о земле. Но сейчас ему ни о чем не хотелось думать — все заслонило желание поскорее встретиться с Даном. Он оставил сына неуклюжим, застенчивым подростком, а когда вернулся с фронта, пробыл с Даном каких-нибудь полдня среди обычной в таких случаях суматохи, когда каждый стремится в нескольких словах рассказать обо всем, что произошло с ним за долгие годы разлуки.
Поднявшись на набережную Муреша, Джеордже поймал себя на том, что улыбается без всяких на то причин. Сердце бурно колотилось в груди. Поверхность реки слепила глаза. «Наверно, от усталости и бессонных ночей»,— подумал Джеордже, но мысли его упорно возвращались к Дану.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159
— Чудесно, — с восхищением сказал он. — Прелесть как хорошо.
Суслэнеску нравилось говорить банальности. Разговор с зубным врачом доставлял ему большое удовольствие, но, к сожалению, тот поведал ему о своей жизни слишком коротко, у врача явно не хватало фантазии.
В глубине души Суслэнеску надеялся, что в эти последние часы Джеордже, уверенный, что они никогда больше не встретятся, откроет ему свою душу, и они расстанутся, по крайней мере, равными. Учитель привязался к Джеордже, хотя прекрасно понимал, что с таким же успехом мог возненавидеть его и попасть в столь же смешное положение, как в те дни, когда возненавидел генералов, победивших Наполеона. Ведь Джеордже победил бедную Эмилию лишь потому, что случайно подвергся смертельной опасности, а люди обладают удивительной способностью взваливать на себя ответственность за страдания близких. Джеордже мечтал об иной солидарности, и она была возможна до тех пор, пока племя коммунистов может дышать спокойно в условиях продолжительной революционной бури. Если же создастся атмосфера братства, искренности и чуткости, он тоже приспособится к ней. В конечном итоге Суслэнеску было безразлично, чем все это кончится. Ему хотелось надеяться, часто болезнь надолго примирит его с уготованной ему жалкой судьбой и впереди предстоит лишь приятная бездеятельность, за которую никому не придет в голову упрекать его.
Вечером он навестит отца Потру и с улыбкой скажет ему: «Вот и я. Попытайтесь теперь убедить меня. Я готов, но предупреждаю, что для этого потребуются чудеса». Ночью Потра станет придумывать доводы для предстоящего спора или будет молить бога, чтобы тот помог ему сотворить хотя бы одно чудо. Бедные, непримиримые люди!
Суслэнеску отошел от окна и подсел к Джеордже, который только что проснулся.
— Скажите, — едва слышно спросил он, — вы действительно верите, что все эти жертвы не напрасны?
Джеордже задумался, и Суслэнеску подумал про себя, что глупо так близко принимать к сердцу все дела других. Ему очень хотелось положить руку на плечо Джеордже, но он сдержался.
— Люди не пошли бы на жертвы, если бы жертвы не стоили этого, — ответил Джеордже.
Суслэнеску снисходительно улыбнулся в ответ.
— Должен же человек как-то участвовать в жизни и созидании, — добавил Джеордже.
— И оставаться безвестным? Ведь те, кто применяет на практике ту или иную мораль, остаются неизвестными.
Джеордже пожал плечами.
— Я уже сказал вам, что не отношу все это к себе лично.
— То есть к абсолютной гармонии между идеей и действием, знаю. Личность в счет не идет. И это знаю.
Суслэнеску умолк и покраснел, словно собеседник мог прочитать его мысли. Он почувствовал вдруг раздражение, что поезд стоит и задерживает их прощание.
— Вы, конечно, обидетесь на меня... Лучше помолчу.
— Хотите что-нибудь спросить?
— Да, я хочу задать вам еще один вопрос. Суслэнеску заметил, что Джеордже стало не по себе.
Лицо его передернулось, потом он попытался улыбнуться.
— На первый вопрос, который вы когда-то поставили передо мной, я попытался ответить.
— Не надо, лучше не надо. Я не могу.
— Говорите! — потребовал Джеордже.
— Там, в лесу, когда убивали Арделяну, вы были рядом... всего в нескольких шагах. Вы не ощутили потребности быть вместе с ним, разделить его судьбу? Для бедного Арделяну это мгновение, возможно, было равносильно вечности, я, по крайней мере, так думаю. Я хочу, чтобы вы меня правильно поняли. Знаете, тождество и гармония, о которых вы мечтаете, так далеки от действительности, а стремление к ним приводит к чудовищным зверствам.
Острый и холодный взгляд Джеордже испугал Суслэнеску.
— Все это, конечно, только теория... праздная игра слов,— поспешил добавить он. — Не принимайте всерьез...
— Есть вещи, которых вы никогда не поймете,— холодно сказал Джеордже. — Поэтому не стоит портить друг другу кровь,— добавил он и, забившись в угол, снова закрыл глаза.
Поезд уже подходил к вокзалу.
«Не можем же мы расстаться таким образом, это уродливо, некрасиво,— с отчаянием думал Суслэнеску. — По какому праву я стараюсь поймать его на слове, в чем-то уличить? К чему? Да еще так банально, по-мальчишески...» Потом он решил, что так даже лучше. Если они помирятся, Джеордже моментально забудет о нем.
За окном вагона замелькали облупленные домишки городских окраин. Суслэнеску ерзал на месте, грыз ногти и чувствовал себя никчемным и противным.
Поезд уже остановился у разрушенного перрона. Разношерстная толпа, крича и толкаясь, как после крушения, кинулась из вагона, а Суслэнеску все не мог придумать, что он скажет Джеордже при прощании, чтобы хотя бы на один короткий миг восстановить неустойчивое равновесие последних дней.
Джеордже помог ему достать с полки чемоданы, хотя это было нелегко сделать с одной рукой и они чуть не повалились ему на голову. Суслэнеску вспомнил, что за все время пребывания в деревне он ни разу не открыл чемодана с книгами. Подождав, пока освободится вагон, они вышли на перрон. Худой, как скелет, носильщик отнес вещи на площадь, где среди покрытых ржавчиной остовов танков и орудий шумел черный рынок, сбегал за пролеткой и запросил за услуги баснословные деньги, которые им пришлось уплатить.
— Я пойду пешком, — сказал, глядя в сторону, Джеордже.
У Суслэнеску навернулись на глаза слезы.
— Простите меня. Я в самом деле никогда не пойму... потому что скоро умру, — проговорил он, прыгнул в пролетку и закричал извозчику пронзительным, по-детски тонким голосом: — Поехали! Быстро!
Джеордже поднял чемодан, набитый всякой снедью для Дана, и медленно зашагал к городу. Спешить ему было некуда. Он решил попасть в гимназию к концу уроков, чтобы увести с собой сына. В пять часов в уездном комитете партии его ждал Журка, с которым Джеордже договорился по телефону. Журка считал, что Паппа и Спинанциу следует отдать под суд, как подстрекателей и вдохновителей преступления в Лунке. Вначале Джеордже не согласился с этим, но потом подумал, что убийцы должны получить по заслугам, и на этом успокоился. Джеордже собирался также поговорить с Журкой о земле. Но сейчас ему ни о чем не хотелось думать — все заслонило желание поскорее встретиться с Даном. Он оставил сына неуклюжим, застенчивым подростком, а когда вернулся с фронта, пробыл с Даном каких-нибудь полдня среди обычной в таких случаях суматохи, когда каждый стремится в нескольких словах рассказать обо всем, что произошло с ним за долгие годы разлуки.
Поднявшись на набережную Муреша, Джеордже поймал себя на том, что улыбается без всяких на то причин. Сердце бурно колотилось в груди. Поверхность реки слепила глаза. «Наверно, от усталости и бессонных ночей»,— подумал Джеордже, но мысли его упорно возвращались к Дану.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159