— Оглох? Хочешь, чтобы я тебя ошпарила?
— Хорошо же... Но знайте, что мы не пустим больше детей в школу... чтобы их учили там всякой мерзости.
— В таком случае будете платить штраф,— спокойно ответил Джеордже. — Всего лучшего...
Крестьяне попятились и вышли, спотыкаясь о порог. Лишь теперь Эмилия окончательно потеряла власть над собой. Она кинулась к Джеордже, схватила его за лацканы пиджака и затрясла вне себя от ярости.
— Зачем ты делаешь все это? На что тебе? Несчастный! Ты хочешь, чтобы на нас показывали пальцем, чтобы нас обливали грязью эти дикари, ради которых ты стараешься? Зачем ты всюду вмешиваешься? Что тебе :>то даст?
Слезы брызнули из ее глаз, и она, рыдая, припала головой к груди Джеордже.
— Я не хочу жить так... Всю жизнь... меня уважали...
Джеордже осторожно отстранил жену, сел за стол и шкурил сигарету.
Эмилия, будь добра, принеси вина, знаешь, того, ЧТО берегла ко дню моего возвращения... Очень прошу, что-то очень захотелось выпить были произнесены обычным тоном, но прозвучало такое предельное напряжение, что все посмотрели на Джеордже. Пока Эмилия ходила в погреб за вином, Суслэнеску мучительно придумывал, как сообщить о своем переезде. Ему хотелось избежать разговоров и сделать это как можно вежливее, но твердо. Сцена в церкви показалась ему комичной, но он считал, что все большие драмы смешны на первый взгляд. Здесь развертывалось столь решительное столкновение, что любое промедление с его стороны было бы новым доказательством непоправимой трусости...— думал он.
Старое ароматное вино, принесенное Эмилией, показалось Суслэнеску прекрасным. За последнее время он пил только крепкие напитки, оглушавшие его, как удар дубины. Приятное усыпляющее тепло разлилось по всему телу, и Суслэнеску сразу нашел, как объяснить свой уход. Он решил рассказать обо всем подробно и без излишней горячности. Пусть злоба и ненависть будут главной чертой грядущих столкновений, но здесь им не место. С Теодореску он мог считать себя равным, если не выше, ведь он страдал не меньше Джеордже от мыслей, которые терзали его. Суслэнеску поднялся из-за стола и, отхлебнув из стакана, поклонился Эмилии.
— Благодарю вас за все, что вы сделали для меня,—-заговорил он. — Я покидаю вас, то есть уезжаю...
— Возвращаетесь в город? — спокойно спросил Джеордже.
— Нет. Я так выразился. Я переезжаю от вас.
— Но почему же, господин Суслэнеску? Вам; здесь плохо? — спросила Эмилия.
Старуха, сидевшая рядом, не отрываясь от стакана, толкнула ее локтем: пусть убирается, какой смысл держать его даром.
— Я попытаюсь объясниться,— продолжал Суслэнеску с преувеличенным подъемом, — хотя для меня все и так ясно. Дело в том, господин директор, что я не разделяю ваших взглядов. Не разделяю самую сущность этих взглядов, хотя и я стал марксистом. Я так счастлив, что оказался здесь, в деревне, среди народа. Я познал здесь огромные, бессмертные ценности, от которых мы, интеллигенты, давно оторвались. Эти ценности — традиция, традиция, проникшая в кровь, ставшая биологической необходимостью. А вы, то есть группировка, к ко-
1 Из-за щепетильности я погубил свою жизнь... (франц.) торой вы принадлежите, посягает на эту традицию, хотя и, с самыми лучшими, светлыми намерениями.
— Послушайте-ка вы, господин,— оборвал его Арде-ляну. — Что вы там болтаете? Вы сбежали из города, боясь расплаты за написанные вами для газетенки Выслана фашистские статейки! Что вы нам тут поете? Нам все известно... Все! Выслан во всем покаялся. Никто не считает вас опасным, можете ехать обратно, если угодно, но не морочьте нам голову этими глупостями.
Суслэнеску застыл с разинутым ртом.
— Но, господин Арделяну, это неправда. Мы знаем друг друга со времени эвакуации и...
— И что же?
— Продолжайте, прошу вас,— вмешался Джеорд-же. — Это довольно интересно. Аграрная реформа означает, по-вашему, посягательство на традицию? Какую традицию? Крестьянскую? Интересно...
— Если он считает меня фашистом... — пробормотал Суслэнеску.
— Никто вас не считает фашистом. Нам все известно, но никто не считает вас ни фашистом, ни кем-нибудь иным.
— Вы не можете меня понять. Господин Теодореску, госпожа! Я знаю, что этически вы значительно выше своих, так сказать, политических противников — Кор-диша, этих зажиточных крестьян.
— Вы хотите сказать, кулаков,— вмешался Арделяну. — Вы называли себя марксистом, а не знаете, что такое классовая борьба.
Суслэнеску устало опустился на стул.
— Я больше ничего не могу добавить. Я румын... и в конце концов... Речь идет здесь не о классовой борьбе, а о достоинстве... О человеке. Вещах значительно более глубоких. Для вас, коммунистов, все понятие о достоинстве заключено в возможности руководить другими... хотя некоторые из вас и чувствуют, что эти другие бесконечно Выше вас благодаря их страданиям, жажде истины и доверчивости.
Странная философия,— проворчал Джеордже. Нет! — с каким-то отчаянием воскликнул. —У меня нет никакой философии. Всю жизнь, что она у меня есть... но теперь больше не хочу, чувствую! Понимаете?
Арделяпу фыркнул от смеха.
— Послевоенный хаос породил жажду правды... Необходимость возрождения,— продолжал Суслэнеску, злясь больше всего на собственную неуверенность. — Как вы хотите добиться этого? Раскалывая наш народ? Да, классы существуют, это страшная действительность. Но я не верю, что мы сможем добиться цели, натравливая их друг на друга в братоубийственной борьбе. Не лучше ли их объединить, сплотить, вдохнув в них идею человечности!
— А вы думаете, что те, кто владеет богатством, добровольно откажутся от него в пользу бедных? — спросил Джеордже.
— Никогда,— не удержалась Эмилия и поразилась, как изменилось при этом лицо мужа. Он густо покраснел и стал кусать губы, по никто, кроме Эмилии, этого не заметил.
Суслэнеску заерзал на стуле. Еще недавно обвинение, брошенное по его адресу Арделяпу, лишило бы его сна и повисло над ним, как дамоклов меч, но теперь он воспринял его безразлично. Суслэнеску особенно хотелось объясниться с Джеордже, чтобы они расстались как люди, до конца понявшие друг друга. И вместе с тем он чувствовал, что любое объяснение прозвучало бы сухо, как урок грамматики. Все-таки он попытался.
— История доказала,— заикаясь от волнения, заговорил он,— несостоятельность скороспелых индивидуальных или коллективных замыслов перекроить лицо человечества, установить господство добра или зла. Современный человек не верит в вечность, даже простой мужик или рабочий. — Суслэнеску шумно потянул из стакана и засмеялся. — Неужели вы думаете, что, если разделите поместья, приравняете всех и разработаете бесконечный кодекс жизни, люди станут лучше или хуже?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159
— Хорошо же... Но знайте, что мы не пустим больше детей в школу... чтобы их учили там всякой мерзости.
— В таком случае будете платить штраф,— спокойно ответил Джеордже. — Всего лучшего...
Крестьяне попятились и вышли, спотыкаясь о порог. Лишь теперь Эмилия окончательно потеряла власть над собой. Она кинулась к Джеордже, схватила его за лацканы пиджака и затрясла вне себя от ярости.
— Зачем ты делаешь все это? На что тебе? Несчастный! Ты хочешь, чтобы на нас показывали пальцем, чтобы нас обливали грязью эти дикари, ради которых ты стараешься? Зачем ты всюду вмешиваешься? Что тебе :>то даст?
Слезы брызнули из ее глаз, и она, рыдая, припала головой к груди Джеордже.
— Я не хочу жить так... Всю жизнь... меня уважали...
Джеордже осторожно отстранил жену, сел за стол и шкурил сигарету.
Эмилия, будь добра, принеси вина, знаешь, того, ЧТО берегла ко дню моего возвращения... Очень прошу, что-то очень захотелось выпить были произнесены обычным тоном, но прозвучало такое предельное напряжение, что все посмотрели на Джеордже. Пока Эмилия ходила в погреб за вином, Суслэнеску мучительно придумывал, как сообщить о своем переезде. Ему хотелось избежать разговоров и сделать это как можно вежливее, но твердо. Сцена в церкви показалась ему комичной, но он считал, что все большие драмы смешны на первый взгляд. Здесь развертывалось столь решительное столкновение, что любое промедление с его стороны было бы новым доказательством непоправимой трусости...— думал он.
Старое ароматное вино, принесенное Эмилией, показалось Суслэнеску прекрасным. За последнее время он пил только крепкие напитки, оглушавшие его, как удар дубины. Приятное усыпляющее тепло разлилось по всему телу, и Суслэнеску сразу нашел, как объяснить свой уход. Он решил рассказать обо всем подробно и без излишней горячности. Пусть злоба и ненависть будут главной чертой грядущих столкновений, но здесь им не место. С Теодореску он мог считать себя равным, если не выше, ведь он страдал не меньше Джеордже от мыслей, которые терзали его. Суслэнеску поднялся из-за стола и, отхлебнув из стакана, поклонился Эмилии.
— Благодарю вас за все, что вы сделали для меня,—-заговорил он. — Я покидаю вас, то есть уезжаю...
— Возвращаетесь в город? — спокойно спросил Джеордже.
— Нет. Я так выразился. Я переезжаю от вас.
— Но почему же, господин Суслэнеску? Вам; здесь плохо? — спросила Эмилия.
Старуха, сидевшая рядом, не отрываясь от стакана, толкнула ее локтем: пусть убирается, какой смысл держать его даром.
— Я попытаюсь объясниться,— продолжал Суслэнеску с преувеличенным подъемом, — хотя для меня все и так ясно. Дело в том, господин директор, что я не разделяю ваших взглядов. Не разделяю самую сущность этих взглядов, хотя и я стал марксистом. Я так счастлив, что оказался здесь, в деревне, среди народа. Я познал здесь огромные, бессмертные ценности, от которых мы, интеллигенты, давно оторвались. Эти ценности — традиция, традиция, проникшая в кровь, ставшая биологической необходимостью. А вы, то есть группировка, к ко-
1 Из-за щепетильности я погубил свою жизнь... (франц.) торой вы принадлежите, посягает на эту традицию, хотя и, с самыми лучшими, светлыми намерениями.
— Послушайте-ка вы, господин,— оборвал его Арде-ляну. — Что вы там болтаете? Вы сбежали из города, боясь расплаты за написанные вами для газетенки Выслана фашистские статейки! Что вы нам тут поете? Нам все известно... Все! Выслан во всем покаялся. Никто не считает вас опасным, можете ехать обратно, если угодно, но не морочьте нам голову этими глупостями.
Суслэнеску застыл с разинутым ртом.
— Но, господин Арделяну, это неправда. Мы знаем друг друга со времени эвакуации и...
— И что же?
— Продолжайте, прошу вас,— вмешался Джеорд-же. — Это довольно интересно. Аграрная реформа означает, по-вашему, посягательство на традицию? Какую традицию? Крестьянскую? Интересно...
— Если он считает меня фашистом... — пробормотал Суслэнеску.
— Никто вас не считает фашистом. Нам все известно, но никто не считает вас ни фашистом, ни кем-нибудь иным.
— Вы не можете меня понять. Господин Теодореску, госпожа! Я знаю, что этически вы значительно выше своих, так сказать, политических противников — Кор-диша, этих зажиточных крестьян.
— Вы хотите сказать, кулаков,— вмешался Арделяну. — Вы называли себя марксистом, а не знаете, что такое классовая борьба.
Суслэнеску устало опустился на стул.
— Я больше ничего не могу добавить. Я румын... и в конце концов... Речь идет здесь не о классовой борьбе, а о достоинстве... О человеке. Вещах значительно более глубоких. Для вас, коммунистов, все понятие о достоинстве заключено в возможности руководить другими... хотя некоторые из вас и чувствуют, что эти другие бесконечно Выше вас благодаря их страданиям, жажде истины и доверчивости.
Странная философия,— проворчал Джеордже. Нет! — с каким-то отчаянием воскликнул. —У меня нет никакой философии. Всю жизнь, что она у меня есть... но теперь больше не хочу, чувствую! Понимаете?
Арделяпу фыркнул от смеха.
— Послевоенный хаос породил жажду правды... Необходимость возрождения,— продолжал Суслэнеску, злясь больше всего на собственную неуверенность. — Как вы хотите добиться этого? Раскалывая наш народ? Да, классы существуют, это страшная действительность. Но я не верю, что мы сможем добиться цели, натравливая их друг на друга в братоубийственной борьбе. Не лучше ли их объединить, сплотить, вдохнув в них идею человечности!
— А вы думаете, что те, кто владеет богатством, добровольно откажутся от него в пользу бедных? — спросил Джеордже.
— Никогда,— не удержалась Эмилия и поразилась, как изменилось при этом лицо мужа. Он густо покраснел и стал кусать губы, по никто, кроме Эмилии, этого не заметил.
Суслэнеску заерзал на стуле. Еще недавно обвинение, брошенное по его адресу Арделяпу, лишило бы его сна и повисло над ним, как дамоклов меч, но теперь он воспринял его безразлично. Суслэнеску особенно хотелось объясниться с Джеордже, чтобы они расстались как люди, до конца понявшие друг друга. И вместе с тем он чувствовал, что любое объяснение прозвучало бы сухо, как урок грамматики. Все-таки он попытался.
— История доказала,— заикаясь от волнения, заговорил он,— несостоятельность скороспелых индивидуальных или коллективных замыслов перекроить лицо человечества, установить господство добра или зла. Современный человек не верит в вечность, даже простой мужик или рабочий. — Суслэнеску шумно потянул из стакана и засмеялся. — Неужели вы думаете, что, если разделите поместья, приравняете всех и разработаете бесконечный кодекс жизни, люди станут лучше или хуже?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159