.. Нужно что-то другое. Но никто — ни Джеордже, ни Арделяну — не знают, что именно...» — Благодарю вас, — вздохнул он, повернувшись к ним лицом.
Джеордже и Арделяну доброжелательно кивнули головой.
ГЛАВА IX 1
На посветлевшем небе еще сверкал узкий серп месяца и несколько звезд; весь двор был залит серебристым светом, и молодые листья слив казались припудренными мукой. Повсюду царила тишина, и лишь издалека доносился надтреснутый рожок свинопаса Пуцу да глухой топот собиравшегося стада.
Старая Анна подняла лицо и почувствовала, что близится рассвет. Прежде она любила эту хрупкую предутреннюю свежесть, но теперь холод пронизывал ее до костей, и она заранее знала, что не сможет потом согреться весь день. Старуха не была уверена, спала ли она эту ночь, но в памяти ее ожило столько образов и картин прошлого, как бывает только во сне.
На душе у Анны было беспокойство: сегодня впервые ей не удалось помолиться. С тех пор как она ослепла и не могла читать Библию, Анна сочиняла молитвы из обрывков воспоминаний и пожеланий для других. Для себя ей уже нечего было больше просить, возможно, только легкой смерти, но об этом она пока старалась не думать. Каждый раз, когда старуха пыталась начать молитву, она вспоминала о Джеордже, о его безумных планах, и от ярости ее бросало в жар. Если бы зять находился дома, она могла бы раскроить ему голову топором.
Эмилия тоже не спала. Анна слышала, как она ворочается и плачет, и это еще больше злило старуху. «Нынешние женщины забыли о гордости, смотрят на мужа, как на бога, а не как на толстокожую ленивую свинью, которой бог знает что взбредет в голову».
Еще с вечера Анна замесила тесто и теперь ждала Савету Лунг—вдову, помогавшую ей печь хлеб с тех пор, как ослепла. Эмилия много раз просила мать не растрачивать последние силы, но старуха заявила, что не может доверить приготовление теста какой-нибудь грязнуле, у которой хлеб получится сырой и ляжет камнем в желудке. Но два года назад, зимой, Анна сломала во дворе руку, и ей пришлось приглашать соседку, работой которой она вечно оставалась недовольна.
Анна разрезала тесто, разложила его по корзинкам и вышла во двор, чтобы позвать Савету. Она знала, что вдова уже пришла во двор, но не осмеливается войти, пока ее не пригласят. Савета в самом деле оказалась у самых дверей и приветствовала Анну словами: «Целую руку», — что очень понравилось старухе.
— Пошли, Савета, печь уже горячая. Нам осталось и на лепешки. Ты как любишь — на сале или запеченные в золе?
— Как вам угодно, тетушка Анна, — едва слышным плаксивым голосом ответила вдова.
— Мы испечем их на гусином жиру, у меня осталось немного на дне плошки. Да. Нелегка твоя вдовья доля. Слышала, увивается за тобой Иосиф Лапу. Правда это?
Савета промолчала, и Анна с удовольствием по дун мала, что наверняка заставила ее покраснеть. Савета женщина скромная, честная; но, что бы ни говорили, все одно — без мужика нелегко.
Старуха доковыляла до печки, и в лицо ей пахнуло приятным теплом и запахом хорошо прогоревших кукурузных стеблей. Она приказала Савете аккуратнее выкладывать тесто на лопату и в сотый раз рассказала о какой-то неумехе, которая привязывала тесто к лопате, чтобы не стекало. Услышав, как вздыхает Савета, старуха пожалела ее и подумала, что могла бы поговорить с ней о безумии директора, если бы вдова не была такой мямлей. Но делать это не имело никакого смысла. Савета молча выслушала бы ее, не зная, вставить ли словечко или лучше помолчать.
— Тетушка Анна, я поставила хлеб, — сказала Савета.
— Тогда давай испечем лепешки и позавтракаем.
— Тетушка Анна, а скоро встанет господин директор? К нему там женщины пришли... вдовы...
— А что им надобно? — обозлилась Анна. — Что за дела такие?
— Хотят, чтобы их вычеркнули из списков... по которым землю дают... И меня, тетушка Анна, пусть вычеркивают.
— Да ты, я вижу, рехнулась, — перекрестилась старуха. «Окончательно помешались люди, — подумала она. — Одни хотят раздать свое добро нищим, другие отказываются от земли». — Полоумная ты, — напустилась Анна на вдову.
— Нет, тетушка Анна... Только... — И запнулась, словно испугалась чего-то.
— Что только?
Савета глубоко вздохнула.
— Ночью по селу ходили какие-то люди и... господи прости... поколотили нас, которую в списках... Постучали и ко мне в ворота, а когда я вышла, побили, как собаку, ногами топтали. Я вся в синяках, тетушка Анна, и живот, и грудь — все. Других тоже били... крепко били...
Да кто же это такие?
— Сатана их знает, лица у них были завязаны черными тряпками... Не опознала...
Старуха подошла к Савете вплотную.
— А не опозорили?
— Разбавил бог... зато вся в синяках.
— А вы и уши развесили, — окончательно рассердилась Анна. — Пусть, мол, бьют... Взялись бы за вилы. Пусть бы кто-нибудь попробовал поднять на меня руку я бы...
Старуха побагровела. Напуганная этой внезапной вспышкой ярости, Савета уже не осмеливалась больше открыть рот.
— А где эти дурехи?
— За воротами.
— Пошли к ним...
Савета взяла старуху за руку, провела ее через двор и помогла выйти за калитку. На улице стояли, прижавшись к изгороди, несколько молчаливых женских фигур. Почувствовав, где они находятся, Анна повернулась к ним лицом.
- Что пожаловали ни свет ни заря?— высокомерно спросила она.
Поколотили нас... сказали, что.
— Кто поколотил?
Ни одна не ответила. Женщины долго молчали, глядя на сгорбленную старушку,
Темные мы, беззащитные, —наконец одна из них Откуда-то из-за домов донесся хриплый голос, старательно выводивший песню. Все, как по команде, повернулись туда, забыв об Анне.
На дороге появился вдребезги пьяный Кордиш. Он шел раскачиваясь, несмотря на все старания держаться прямо. Ноги решительно отказывались подчиняться учителю, и на лице его застыло удивленное выражение, словно он никак не мог понять, что с ним происходит и какая неведомая сила толкает его из стороны в сторону.. Всю ночь Кордиш пропьянствовал с Баничиу, Блотором и Пику. Только Урсу оставил компанию и ушел домой да Клоамбеш, сославшись на усталость, улегся спать. Они долго смеялись над Суслэнеску, и каждый раз, когда о нем заходила речь, Кордиш вставал из-за стола и пытался изобразить, как тот стоял, прижавшись к стене, с опустошенными ужасом глазами. Потом, когда все опьянели, Баничиу набросился на него с руганью, и они помирились лишь после того, как Кордиш с таким чувством спел гимн железногвардейцев, что сам прослезился. Кордиш все время чуть не плакал от обиды — Баничиу обращался хуже, чем со слугой. Он не мог понять этого человека, который издевался даже над самим бароном, и утверждал, что завтрашняя манифестация всего лишь дурацкая затея. Узнав, что брат Кордиша, Кула, коммунист, Баничиу посоветовал передать ему, чтобы тот умерил свой пыл, если не хочет распрощаться с жизнью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159
Джеордже и Арделяну доброжелательно кивнули головой.
ГЛАВА IX 1
На посветлевшем небе еще сверкал узкий серп месяца и несколько звезд; весь двор был залит серебристым светом, и молодые листья слив казались припудренными мукой. Повсюду царила тишина, и лишь издалека доносился надтреснутый рожок свинопаса Пуцу да глухой топот собиравшегося стада.
Старая Анна подняла лицо и почувствовала, что близится рассвет. Прежде она любила эту хрупкую предутреннюю свежесть, но теперь холод пронизывал ее до костей, и она заранее знала, что не сможет потом согреться весь день. Старуха не была уверена, спала ли она эту ночь, но в памяти ее ожило столько образов и картин прошлого, как бывает только во сне.
На душе у Анны было беспокойство: сегодня впервые ей не удалось помолиться. С тех пор как она ослепла и не могла читать Библию, Анна сочиняла молитвы из обрывков воспоминаний и пожеланий для других. Для себя ей уже нечего было больше просить, возможно, только легкой смерти, но об этом она пока старалась не думать. Каждый раз, когда старуха пыталась начать молитву, она вспоминала о Джеордже, о его безумных планах, и от ярости ее бросало в жар. Если бы зять находился дома, она могла бы раскроить ему голову топором.
Эмилия тоже не спала. Анна слышала, как она ворочается и плачет, и это еще больше злило старуху. «Нынешние женщины забыли о гордости, смотрят на мужа, как на бога, а не как на толстокожую ленивую свинью, которой бог знает что взбредет в голову».
Еще с вечера Анна замесила тесто и теперь ждала Савету Лунг—вдову, помогавшую ей печь хлеб с тех пор, как ослепла. Эмилия много раз просила мать не растрачивать последние силы, но старуха заявила, что не может доверить приготовление теста какой-нибудь грязнуле, у которой хлеб получится сырой и ляжет камнем в желудке. Но два года назад, зимой, Анна сломала во дворе руку, и ей пришлось приглашать соседку, работой которой она вечно оставалась недовольна.
Анна разрезала тесто, разложила его по корзинкам и вышла во двор, чтобы позвать Савету. Она знала, что вдова уже пришла во двор, но не осмеливается войти, пока ее не пригласят. Савета в самом деле оказалась у самых дверей и приветствовала Анну словами: «Целую руку», — что очень понравилось старухе.
— Пошли, Савета, печь уже горячая. Нам осталось и на лепешки. Ты как любишь — на сале или запеченные в золе?
— Как вам угодно, тетушка Анна, — едва слышным плаксивым голосом ответила вдова.
— Мы испечем их на гусином жиру, у меня осталось немного на дне плошки. Да. Нелегка твоя вдовья доля. Слышала, увивается за тобой Иосиф Лапу. Правда это?
Савета промолчала, и Анна с удовольствием по дун мала, что наверняка заставила ее покраснеть. Савета женщина скромная, честная; но, что бы ни говорили, все одно — без мужика нелегко.
Старуха доковыляла до печки, и в лицо ей пахнуло приятным теплом и запахом хорошо прогоревших кукурузных стеблей. Она приказала Савете аккуратнее выкладывать тесто на лопату и в сотый раз рассказала о какой-то неумехе, которая привязывала тесто к лопате, чтобы не стекало. Услышав, как вздыхает Савета, старуха пожалела ее и подумала, что могла бы поговорить с ней о безумии директора, если бы вдова не была такой мямлей. Но делать это не имело никакого смысла. Савета молча выслушала бы ее, не зная, вставить ли словечко или лучше помолчать.
— Тетушка Анна, я поставила хлеб, — сказала Савета.
— Тогда давай испечем лепешки и позавтракаем.
— Тетушка Анна, а скоро встанет господин директор? К нему там женщины пришли... вдовы...
— А что им надобно? — обозлилась Анна. — Что за дела такие?
— Хотят, чтобы их вычеркнули из списков... по которым землю дают... И меня, тетушка Анна, пусть вычеркивают.
— Да ты, я вижу, рехнулась, — перекрестилась старуха. «Окончательно помешались люди, — подумала она. — Одни хотят раздать свое добро нищим, другие отказываются от земли». — Полоумная ты, — напустилась Анна на вдову.
— Нет, тетушка Анна... Только... — И запнулась, словно испугалась чего-то.
— Что только?
Савета глубоко вздохнула.
— Ночью по селу ходили какие-то люди и... господи прости... поколотили нас, которую в списках... Постучали и ко мне в ворота, а когда я вышла, побили, как собаку, ногами топтали. Я вся в синяках, тетушка Анна, и живот, и грудь — все. Других тоже били... крепко били...
Да кто же это такие?
— Сатана их знает, лица у них были завязаны черными тряпками... Не опознала...
Старуха подошла к Савете вплотную.
— А не опозорили?
— Разбавил бог... зато вся в синяках.
— А вы и уши развесили, — окончательно рассердилась Анна. — Пусть, мол, бьют... Взялись бы за вилы. Пусть бы кто-нибудь попробовал поднять на меня руку я бы...
Старуха побагровела. Напуганная этой внезапной вспышкой ярости, Савета уже не осмеливалась больше открыть рот.
— А где эти дурехи?
— За воротами.
— Пошли к ним...
Савета взяла старуху за руку, провела ее через двор и помогла выйти за калитку. На улице стояли, прижавшись к изгороди, несколько молчаливых женских фигур. Почувствовав, где они находятся, Анна повернулась к ним лицом.
- Что пожаловали ни свет ни заря?— высокомерно спросила она.
Поколотили нас... сказали, что.
— Кто поколотил?
Ни одна не ответила. Женщины долго молчали, глядя на сгорбленную старушку,
Темные мы, беззащитные, —наконец одна из них Откуда-то из-за домов донесся хриплый голос, старательно выводивший песню. Все, как по команде, повернулись туда, забыв об Анне.
На дороге появился вдребезги пьяный Кордиш. Он шел раскачиваясь, несмотря на все старания держаться прямо. Ноги решительно отказывались подчиняться учителю, и на лице его застыло удивленное выражение, словно он никак не мог понять, что с ним происходит и какая неведомая сила толкает его из стороны в сторону.. Всю ночь Кордиш пропьянствовал с Баничиу, Блотором и Пику. Только Урсу оставил компанию и ушел домой да Клоамбеш, сославшись на усталость, улегся спать. Они долго смеялись над Суслэнеску, и каждый раз, когда о нем заходила речь, Кордиш вставал из-за стола и пытался изобразить, как тот стоял, прижавшись к стене, с опустошенными ужасом глазами. Потом, когда все опьянели, Баничиу набросился на него с руганью, и они помирились лишь после того, как Кордиш с таким чувством спел гимн железногвардейцев, что сам прослезился. Кордиш все время чуть не плакал от обиды — Баничиу обращался хуже, чем со слугой. Он не мог понять этого человека, который издевался даже над самим бароном, и утверждал, что завтрашняя манифестация всего лишь дурацкая затея. Узнав, что брат Кордиша, Кула, коммунист, Баничиу посоветовал передать ему, чтобы тот умерил свой пыл, если не хочет распрощаться с жизнью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159