Тем временем начали собираться сыновья.
— А где жены?—вскричал Гэврилэ.—И с ними у меня будет разговор. Возьмите каждый по стакану, выпьем за упокой души вашего брата и поплачем о нем. Мария, постели скатерть в той комнате и зажги лампу, темно мне.
Когда все собрались, в большой комнате стало тесно.
— Садитесь,—велел Гэврилэ. — А где маленький Лазарь? Я не вижу его.
Привели и Лазаря. Когда все наконец уселись, Гэврилэ наполнил стаканы.
— Да простит нас бог,—начал он, и слезы потекли у него по щекам.
Одна из невесток было запричитала, но Гэврилэ строго взглянул на нее, и она прижала платок к сухим глазам.
— Мне очень жалко, что с нами нет нашей матушки,— продолжал Гэврилэ. — Она останется со мной...
Гэврилэ открыл шкафчик из мореного дуба, украшенного резьбой, достал оттуда железную шкатулку и, вынув из нее пачку пожелтевших, тщательно сложенных бумаг, протянул Мелиуцэ.
— Здесь вся моя земля, которую я унаследовал и нажил,— тихо сказал Гэврилэ, пытаясь улыбнуться.—Я старался не дробить землю, чтобы сохранить порядок, чтобы вы не разбазарили ее, потому что вы не похожи на меня. Теперь я ее раздаю.
Сыновья удивленно зашептали. — Может, вам это не по нраву?—ухмыльнулся Гэврилэ. — Я решил разделить землю потому, что мой порядок оказался плохим. Не сегодня-завтра я помру, и тогда вы перегрызетесь, как собаки, кровь у вас такая—дурная. Замолчи, Лазарь, не плачь, я еще не умираю... Еще не пришло время. А ежели вам не понравится, как я делю землю, скажите сейчас же, чтобы не ругать меня после смерти.
Гэврилэ говорил спокойно, старался заглянуть сыновьям в глаза, но те потупились, чтобы не выказать своей радости. Но Гэврилэ было трудно провести.
— Всего здесь сто двадцать семь югэров,— продолжал он, пожав плечами. — Пиши, секретарь. Мария, налей господину писарю, чтобы подкрепился и не наделал ошибок, не то будете потом таскаться по судам. Вы же как псы лютые. Всех вас восемь...
— Теперь семь, батюшка,— отважился вмешаться Давид. — Бедный Эзекиил отдал богу душу,
— Молчи лучше, больше проку будет. Вас восемь. Уж не хочешь ли ты, болван, учить отца, сколько у него детей?
Из соседней комнаты доносился плеск воды в корыте. Гэврилэ налил себе еще стакан цуйки и выпил.
— Земля хорошая, только неодинаковая и вразброс. Каждый получит по пятнадцать югэров. Остается семь. Пиши, секретарь, пиши, дорогой. Слушай, Давид. В Гриндурь у меня шесть югэров в одном куске. Они твои. Это лучшая земля. Кроме того, даю тебе еще четыре югэра песчаной земли в Косалэу да еще четыре в Ходайе... С тобой я покончил. Запиши, господин писарь, выправи все бумаги.
Давид заерзал на стуле; жена ущипнула его под столом за ногу, чтобы он потребовал недостающий югэр. Гэврилэ заметил:
— С такой женой не пропадешь, Давид. Я ее тебе сам выбирал. Югэр земли отрежем у Адама. У него четыре в Гриндурь, или лучше в другом месте, чтобы не погрызлись потом, как собаки...
— Спасибо, батюшка,— сказал Адам и засмеялся.
— Будь здоров, сынок!—Гэврилэ протянул свой стакан и чокнулся с сыном.
Вдруг Лазарь закрыл лицо руками и горько заплакал. «Чувствует ребенок,— подумал Гэврилэ. — Не понимает, а чувствует».
— Не плачь, сынок. Ты останешься с нами — со мной, с матерью и Марией, ежели она захочет остаться у нас до свадьбы. А не захочет — я ее не держу, даже дом выстрою.
Гэврилэ быстро разделил всю землю и подвел итоги. Все расчеты сошлись.
— Эзекиилу остаются восемь югэров в Косалэу... земля неважная, но он бы сумел привести ее в надлежащий вид — хороший был работник. Еще три югэра в Пэдурец да четыре у станции, получится ровно пятнадцать югэров. Эту землю я оставляю себе.
Гэврилэ вздохнул, выпил еще стакан и, отерев выступившие на лбу капли пота, поднялся из-за стола. Сыновья хотели последовать его примеру, по он вспылил:
— Сидите. Разве я велел вам вставать? Старик обошел стол, пожимая всем руки.
— Поступай с землей как хочешь,— сказал он Давиду. — Да поможет тебе бог.
— Батюшка, дорогой,—ответил сын, целуя руку отцу,— не знаю, зачем ты спешишь, нам и с тобой очень хорошо.
— Врешь, сынок. Ложь к добру не ведет,—улыбнулся Гэврилэ и сунул руку прямо под нос невестке, которая громко ее чмокнула.
— Спасибо, батюшка,— поблагодарил Иона, когда отец подошел к нему.
— Ладно,— остановил его Гэврилэ. — Ты лучше возьмись за ум. Не то лодырем так и умрешь.
Остановившись около Марии, старик положил ей руку на плечо.
— Тебе, доченька,— ласково сказал он,— беспокоиться нечего, мы остаемся вместе и сговоримся... И ты, Лазарь, не плачь, я куплю тебе новый ножик, чтобы ты больше на меня не сердился.
Но мальчуган продолжал рыдать, обняв отца, и крепко прижался к нему. Растроганный Мелиуцэ снял очки и засопел в носовой платок.
— Вон господина писаря и того проняло. Не вам чета. Подлей-ка ему еще,— сказал Гэврилэ. Тем временем бабка Фогмегойя с подоспевшими на помощь старухами и цирюльником безуспешно пыталась натянуть одежду на застывшее тело Эзекиила.
— Тяжело, дядюшка Гэврилэ,— пожаловалась старуха. — Застыл покойничек, кровь-то, чай, вся вытекла, а я спешу, мне еще беднягу Глигора да Арделяну обмыть надо. С ними тоже хлопот не оберешься, а никому и в голову не пришло поднести старухе для бодрости рюмочку цуйки.
— А где они... те двое? — прошептал Гэврилэ.
— В школе на лавках, у них ведь никого нет... Гэврилэ пошел к колодцу, снял рубаху и, ополоснув
холодной водой лицо и голову, вышел на улицу. Жаркое солнце ослепило его; парило, как перед дождем. У школы толпился народ, и Гэврилэ медленно отправился туда. При виде Урсу послышался недружелюбный ропот, но люди расступились, пропуская его.
— Где усопшие? — спросил Гэврилэ, низко кланяясь одному из крестьян и не узнавая его.
Человек показал на здание школы и, когда Гэврилэ повернулся к нему спиной, с омерзением плюнул ему вслед.
В коридоре молча стояли крестьяне с шапками в руках. Гэврилэ стал проталкиваться вперед, хотя люди при виде его жались по сторонам, словно от страха или отвращения. Он же, низко кланяясь всем, прижимал руку к сердцу.
В классе все парты были сдвинуты к стенам. Посредине на двух школьных досках лежали тела Глигора и Арделяну, покрытые географическими картами. Вокруг стояли Митру, Битуша и еще несколько крестьян с автоматами. Джеордже, отвернувшись, курил у окна. С него не сводила глаз притаившаяся в углу Эмилия — простоволосая, в сером от пыли платье.
У изголовья убитых горела толстая свеча, оставшаяся от крестин Дана. На ней сохранилось еще несколько голубых бумажных цветов. Гэврилэ остановился рядом с Джеордже, но не осмелился заговорить с ним. Он почувствовал спиной сверлящий взгляд Митру, и ему стало не по себе.
— Господин директор,— пробормотал наконец старик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159