— Оставим эти шутки, дядя. Закиньте голову, господин Дан, кровь мигом остановится... Вот так папа!
И человек с усиками направился к своему столику, отгоняя спешивших к месту скандала официантов.
Джеордже тяжело дышал, лицо его стало багровым, сердце болезненно сжималось. Взглянув на сына, он увидел, что тот по-прежнему сидит с поднятой головой и прижатой к носу салфеткой.
— Какая бессмыслица!—проговорил Дан, глотая слезы.
— Лучше я задавлю тебя своими руками, — спокойно ответил Джеордже. — Понимаешь? Впредь ты будешь поступать так, как я тебе прикажу. Как я прикажу!
— Брось шутить, папа, —едва слышно ответил Дан.— Ты не должен был бить меня. Бесполезно и некрасиво.
Перед рестораном остановились две пролетки. В одной сидел, развалившись, шурин Джеордже Октавиан Сабин. На нем был фрак с высоким, под самые уши, засаленным воротничком и залитой соусом манишкой.
Октавиан был пьян, редкие волосы стояли дыбом. Во вторую пролетку втиснулись четверо цыган со скрипками. Они моментально соскочили и кинулись вытаскивать Октавиана из пролетки. Тот, шатаясь, сунул им в руки несколько бумажек и вдруг закричал диким голосом:
— Лаци, Пишта, Шандор, Михай! Смир-рно! За мной, шагом марш. Спойте мою любимую.
Цыгане запели, аккомпанируя себе на скрипках:
Коли я за двадцать лет Света-солнца не дождался, Дай мне, господи, ответ, Для чего же я родился?
Официанты кинулись навстречу гостю. Октавиан застрял в вертящейся двери, потом она выбросила его прямо в объятия официантов. Нескольких из них он по-приятельски похлопал по щеке, на одного, помоложе, насупился. Тот показался ему недостаточно почтительным. Заметив Джеордже и Дана, Октавиан весь расплылся в улыбке и поспешил к ним.
— Вновь ликую, вновь пою! Здравствуй, Джеордже, здравствуй, Дан. Здравствуйте! — повторил он, сжал Дана в объятиях и вдруг зарыдал.
— У меня нет больше сына. Ты мой сын. Сын мой продался венграм и жидам.
— А племянник? — с иронией спросил Джеордже. Он недолюбливал зятя, считал его слишком суматошным.
— О, это другое дело... Эдит прелестная крошка. Лицо Октавиана побагровело, по щекам потекли
слезы. Ощутив их, он еще больше расчувствовался и зарыдал в голос. Привыкшие ко всем его выходкам цыгане торжественно затянули «Проснись, румын». Старик вздрогнул, выпятил грудь к надменно огляделся вокруг. Игравшие в домино господа заспешили к их столику, шумно приветствуя друга.
— Привет, Тави!
— Приветствую, Корнелиус! Как дела, Банди? Привет!
— Прекрасно!
— Ну, вы отправляйтесь за свой стол, заказывайте, что хотите. Дядюшка Тави платит за всех. Мне надо побеседовать с племянником — именно с ним. Ведь у меня больше нет сына... Нет!
Приятели удалились без малейших признаков обиды. Они слишком хорошо знали повадки собутыльника.
— Дануц, в следующий раз дядя Тави возьмет тебя с собой. — А вы! — почти враждебно обернулся Октавиан к Джеордже. — Вы не заслуживаете такого ребенка. Это святой, да пошлет ему бог здоровья. Пойди сюда, деточка, дядя Тави поцелует тебя, дорогой мой! — продолжал они чмокнул Дана мокрыми губами.
-— Дядя Гаврил тоже просил поцеловать тебя... С лампочками он все устроит... Или с Нейманом, или с Андрени. Там посмотрим... Если так пойдет, через месяц я смогу осуществить свою мечту. Ты знаешь, Джеордже, о чем я мечтаю?
— Может быть, выпить? — едко спросил Джеордже и тут же пожалел. Но Октавиан не рассердился.
— Нет. Я хочу построить для себя скит. Для себя одного, около Будурясы... Стану там схимничать и умру с мыслью о супруге... Ее больше нет среди нас.
Цыгане подхватили:
Пустил меня к себе монах, Дал отдохнуть в святых стенах.
Октавиан вытер навернувшиеся слезы.
— О! Это была святая... Ах да, чуть не забыл. Дан, тебя приветствует господин Бозгович, начальник станции. Он очень высокого мнения о тебе. Ты непременно нанеси ему визит.
Джеордже внимательно следил за Даном. Как мог сын находиться в этом болоте? Похоже, что все это кажется ему вполне естественным. Неужели он такой толстокожий!
—- Дядя Гаврил уже подыскал квартиру... Наконец-то, дорогой Джеордже, мы выедем из этой конуры. Новый дом... четыре комнаты... все удобства.
Вдруг старик приподнялся и хлопнул Джеордже по лбу.
— Ты даже не знаешь, что за голова у твоего сына... Какое там твоего? Моего... у меня-то ведь больше нет. Был когда-то, и любил я его, берег как зеницу ока...
— Хватит, дядюшка,— остановил старика Дан. — Помиритесь вы, помяните мое слово...
— Ты что же, хочешь, чтобы я попросил у него прощения? Ведь он убил мать своим поведением.
— Не мели чепухи, дядюшка, — осадил старика Дан. — Он сам попросит у тебя извинения. Я это устрою...
— Пойди сюда, я тебя поцелую.
— Что будем пить?
— Ничего! — отрезал Джеордже. — Я ухожу,— добавил он, вставая из-за стола.
— И я, — сказал Дан. — До свидания, дядюшка. Тебе тоже пора домой. Устал ведь...
— Приду, детка, приду. Выпью бутылочку «Минишеля» и приду. Сыграем партию в шнапсли... Общипаю как цыпленка.
— Ну, это мы еще посмотрим, — весело возразил Дан. Он нагнулся и поцеловал Октавиана. Окончательно растроганный, старик уронил голову на руки и заплакал. — Нет у меня счастья... никогда не было.
Цыгане запели:
Я на сене засыпал, О тебе одной мечтал!
— Эй, друзья, — крикнул Октавиан цыганам. — Садитесь со мной за стол. И вы! -— крикнул он игравшим в домино. — Идите все сюда. Пусть споют для Банди 6 степи. Не люблю я вас, венгров, но петь вы умеете... Душа у вас есть, широкая, да только злая она! Запевай, Лаци.
Желтый лист, осенний лист, Вместе с ветром закружись, На погосте побурелом Расскажи, что солнце село.
Господин Банди — почтовый служащий — обнял Октавиана.
— Не повезло нам, Тави, не повезло, братец!..
Джеордже с сыном шли рядом. Бульвар кишел гуляющими. Шаркание ног по асфальту сливалось в общий шум.
- Папа, мне хочется, чтобы ты познакомился с Эдит. Я позвоню ей по телефону. И мы встретимся где-нибудь, например, в парке. Там теперь хорошо... и грустно.
Не дожидаясь согласия отца, Дан забежал в ярко освещенную кофейню. Джеордже остановился у витрины. Все казалось ему утомительным и бесполезным. О скольких вещах ему придется теперь думать. Война изувечила не только его и замерзших в траншеях под Сталинградом, но и женщин, детей. Сердце его сжалось от болезненного чувства безнадежности. Красивые слова — хлеб, свобода, справедливость — оказались недостаточными. Они утомляли, теряли свое значение и ценность. Он подумал об Эмилии, о том, как она воспримет его рассказ о Дане, и ему захотелось уехать куда-нибудь далеко и надолго.
Из кофейни вышел Дан.
— Мы встретимся через полчаса, — просто сказал он, и они снова зашагали по бульвару.
— Любая попытка объяснить тебе все кажется мне унизительной, —- начал Дан, когда они свернули с бульвара и углубились в тихие, пустынные улочки, спускавшиеся к Мурешу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159