Я по горло сыт войной... Это все». Однако он не мог представить, что ответит ему иоображаемый собеседник, и поэтому заранее со злостью думал: «Если бы ты оказался на моем месте, то, возможно, дрожал бы от страха и унижался. Этого ты от меня не дождешься. И ты и я — пленники той же самой неле-пости, но ты сильнее».
Наступила ночь, но Джеордже не смыкал глаз, безуспешно стараясь осознать положение, в котором уже два года, как он в России, говорил с сотнями русских, убил нескольких в бою, но так ничего и узнал о них. А теперь поздно.
Утром в коридоре загромыхали тяжелые шаги и раздался пронзительный крик:
— Братья! Прощайте! Умираю за Румынию! Джеордже бросился к двери, тряхнул ее изо всех сил,
потом кинулся к окну, но оно было высоко, и он не смог ничего увидеть.
— Братья! Убивают меня. Убивают! — вновь послышался голос Думитреску.
Через некоторое время раздался отдаленный залп. Полковника расстреляли.
Джеордже смирился с мыслью, что его ожидает такая же участь (в конце концов вина его не меньше), и решил, что ему осталось только справиться со страхом. Он чувствовал, как страх медленно и неотвратимо овладевает им, душит его, ускоряет удары сердца. О, если бы он был теперь не один, то мог бы в эти последние минуты полюбить или возненавидеть кого-нибудь и говорить, говорить без конца... Лучше бы его расстреляли в степи, когда поймали... Он был такой опустошенный и усталый, что со спокойной улыбкой смотрел бы на дуло направленной на него винтовки. Он старался не думать о домашних, но это было свыше его сил — других воспоминаний, другой жизни и мыслей у него не было. Но что самое странное — он стал ненавидеть Эмилию и сына: не зная о его последних часах, они сочтут его погибшим случайно. Если бы он мог разделить с кем-нибудь этот страх, это отчаяние, ему стало бы гораздо легче.
В обед, когда молодой солдат принес щей, Джеордже чуть не бросился на него, чтобы разом покончить со всем. Но в последний момент сдержал себя.
— Скажи, пожалуйста, когда меня расстреляют? — спросил он.
— Не знаю,— ответил солдат.
— Сегодня? — настаивал Джеордже.
— Я уже сказал вам, что не знаю...
Простой факт, что с ним заговорили вежливо, обратились к нему на «вы», так взволновал Джеордже, что у него задрожали руки. Он собрался было попросить у солдата немного табаку, но не решился, боясь, что отказ уничтожит впечатление от этого благородного «вы».
К вечеру в коридоре снова застучали подкованные сапоги, приклады винтовок задевали за дощатые стены.
— Нет... нет, товарищи... прошу, нет! — донеслись вопли младшего лейтенанта.
— Умри по-человечески, идиот! — закричал вые себя Джеордже.
После того как дверь захлопнулась, Джеордже вцепился в прутья решетки и застыл, затаив дыхание. Однако прошло очень много времени, прежде чем вдалеке раздался приглушенный расстоянием залп. Почти успокоенный, Джеордже повалился на рогожу лицом вниз. «По крайней мере с достоинством, по крайней мере с достоинством»,— бесконечно повторял он эти слова, пока они не потеряли всякий смысл и не превратились в ничего не говорящие звуки.
«А что такое «достоинство»? — с удивлением спрашивал он себя.— Не плакать, не кричать перед смертью, перед направленными на тебя дулами винтовок? Суметь в этот момент впитать в себя все, что видишь,— небо, землю, все воспоминания и образы, слившиеся воедино? Но для этого нужно только немного выдержки, да и того меньше. Конечно, лейтенант плакал и вырывался, но когда встал на краю могилы и услышал за спиной сухое щелканье затворов, он не поверил... В этот момент человек так же вечен, как земля, деревья. А при чем же тут достоинство? Это как во время атаки, когда знаешь только, что в тебя целится из траншеи противник, противник — люди... твои незнакомые братья...
Господи, помоги мне не поверить в этот момент, чтобы я мог разговаривать с солдатом, который поведет меня, спросить его о новостях с фронта и заставить его тоже страдать... Какая глупость! Я просто-напросто противник — один из многих, кого он ненавидит. Солдат будет стрелять бесстрастно и метко, как на полигоне, только мишень будет ближе».
Стемнело. Джеордже забылся. Но это был не сон, а какое-то отупение. Он с чудовищной ясностью слышал каждый шорох: ему казалось, что он различает голоса людей, говорящих где-то далеко за стенами камеры, но не смысла напрягать слух, чтобы понять, что они говорят. Он чувствовал себя таким же ничтожным, как последний солдат, скошенный вместе с другими пулеметной очередью,— солдат Джеордже Теодореску.
Джеордже не мог себе представить, который был час, а дверь отворилась и вошел молодой солдат.
— К коменданту,— коротко сказал он.
Джеордже быстро вскочил, потянулся, чтобы расправить затекшие руки и ноги, и принялся счищать с шинели засохшую грязь. Он старательно поправил фуражку, провел рукой по небритому подбородку и шагнул за дверь. Его удивляло, что ему не приходится цепляться за стены, а, напротив, в ногах появилась какая-то легкость.
Солдат постучал в дощатую дверь с надписью: «Комендат» и слегка подтолкнул пленного вперед. На пороге Джеордже остановился, в лицо ему пахнуло приятным теплом и запахом свежих еловых досок. Перед ним была просторная комната, шкаф, стол с книгами, керосиновая лампа, на стене портрет Сталина, закуривающего трубку. За столом сидел советский майор, которого Джеордже не раз видел до побега. Это был довольно пожилой человек с поседевшей головой и усами, в очках в металлической оправе.
— Вы достаточно хорошо говорите по-русски, или понадобится переводчик? — спросил он удивительно приятным голосом.
— Нет,— почти выкрикнул Джеордже,— прекрасно понимаю и сносно говорю. (Мысль, что между ним и этим человеком, который решает его судьбу, может вмешаться переводчик, ужаснула его.)
— Хорошо. Прошу сесть, вот здесь передо мной. Снимите шинель, здесь жарко.
— Очень жарко,— улыбнулся Джеордже, но тут же лицо его окаменело, и он только добавил: — Как прикажете!
Джеордже повесил шинель, расправил выцветший рваный китель и уселся на стул перед майором.
— Я готов,— холодно сказал он.— Жду ваших распоряжений.
Майор не ответил: он оперся подбородком на ладонь и пристально посмотрел на Джеордже, потом подвинул лампу, чтобы свет падал тому на лицо. В полумраке лицо майора показалось Джеордже выразительным, как на картине.
— Да-а,— задумчиво проговорил он.
Потом он встал, и Джеордже заметил, что вместо ноги у него деревянный протез.
— Курите? — спросил майор и пододвинул кисет с махоркой и нарезанные кусочки газеты.
Пальцы выдали Джеордже, они предательски задрожали, и табак просыпался на пол. То же самое повторилось и при второй попытке. Страшно хотелось курить, но в конце концов Джеордже пришлось отказаться от этого и усталым движением положить кисет обратно на стол.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159
Наступила ночь, но Джеордже не смыкал глаз, безуспешно стараясь осознать положение, в котором уже два года, как он в России, говорил с сотнями русских, убил нескольких в бою, но так ничего и узнал о них. А теперь поздно.
Утром в коридоре загромыхали тяжелые шаги и раздался пронзительный крик:
— Братья! Прощайте! Умираю за Румынию! Джеордже бросился к двери, тряхнул ее изо всех сил,
потом кинулся к окну, но оно было высоко, и он не смог ничего увидеть.
— Братья! Убивают меня. Убивают! — вновь послышался голос Думитреску.
Через некоторое время раздался отдаленный залп. Полковника расстреляли.
Джеордже смирился с мыслью, что его ожидает такая же участь (в конце концов вина его не меньше), и решил, что ему осталось только справиться со страхом. Он чувствовал, как страх медленно и неотвратимо овладевает им, душит его, ускоряет удары сердца. О, если бы он был теперь не один, то мог бы в эти последние минуты полюбить или возненавидеть кого-нибудь и говорить, говорить без конца... Лучше бы его расстреляли в степи, когда поймали... Он был такой опустошенный и усталый, что со спокойной улыбкой смотрел бы на дуло направленной на него винтовки. Он старался не думать о домашних, но это было свыше его сил — других воспоминаний, другой жизни и мыслей у него не было. Но что самое странное — он стал ненавидеть Эмилию и сына: не зная о его последних часах, они сочтут его погибшим случайно. Если бы он мог разделить с кем-нибудь этот страх, это отчаяние, ему стало бы гораздо легче.
В обед, когда молодой солдат принес щей, Джеордже чуть не бросился на него, чтобы разом покончить со всем. Но в последний момент сдержал себя.
— Скажи, пожалуйста, когда меня расстреляют? — спросил он.
— Не знаю,— ответил солдат.
— Сегодня? — настаивал Джеордже.
— Я уже сказал вам, что не знаю...
Простой факт, что с ним заговорили вежливо, обратились к нему на «вы», так взволновал Джеордже, что у него задрожали руки. Он собрался было попросить у солдата немного табаку, но не решился, боясь, что отказ уничтожит впечатление от этого благородного «вы».
К вечеру в коридоре снова застучали подкованные сапоги, приклады винтовок задевали за дощатые стены.
— Нет... нет, товарищи... прошу, нет! — донеслись вопли младшего лейтенанта.
— Умри по-человечески, идиот! — закричал вые себя Джеордже.
После того как дверь захлопнулась, Джеордже вцепился в прутья решетки и застыл, затаив дыхание. Однако прошло очень много времени, прежде чем вдалеке раздался приглушенный расстоянием залп. Почти успокоенный, Джеордже повалился на рогожу лицом вниз. «По крайней мере с достоинством, по крайней мере с достоинством»,— бесконечно повторял он эти слова, пока они не потеряли всякий смысл и не превратились в ничего не говорящие звуки.
«А что такое «достоинство»? — с удивлением спрашивал он себя.— Не плакать, не кричать перед смертью, перед направленными на тебя дулами винтовок? Суметь в этот момент впитать в себя все, что видишь,— небо, землю, все воспоминания и образы, слившиеся воедино? Но для этого нужно только немного выдержки, да и того меньше. Конечно, лейтенант плакал и вырывался, но когда встал на краю могилы и услышал за спиной сухое щелканье затворов, он не поверил... В этот момент человек так же вечен, как земля, деревья. А при чем же тут достоинство? Это как во время атаки, когда знаешь только, что в тебя целится из траншеи противник, противник — люди... твои незнакомые братья...
Господи, помоги мне не поверить в этот момент, чтобы я мог разговаривать с солдатом, который поведет меня, спросить его о новостях с фронта и заставить его тоже страдать... Какая глупость! Я просто-напросто противник — один из многих, кого он ненавидит. Солдат будет стрелять бесстрастно и метко, как на полигоне, только мишень будет ближе».
Стемнело. Джеордже забылся. Но это был не сон, а какое-то отупение. Он с чудовищной ясностью слышал каждый шорох: ему казалось, что он различает голоса людей, говорящих где-то далеко за стенами камеры, но не смысла напрягать слух, чтобы понять, что они говорят. Он чувствовал себя таким же ничтожным, как последний солдат, скошенный вместе с другими пулеметной очередью,— солдат Джеордже Теодореску.
Джеордже не мог себе представить, который был час, а дверь отворилась и вошел молодой солдат.
— К коменданту,— коротко сказал он.
Джеордже быстро вскочил, потянулся, чтобы расправить затекшие руки и ноги, и принялся счищать с шинели засохшую грязь. Он старательно поправил фуражку, провел рукой по небритому подбородку и шагнул за дверь. Его удивляло, что ему не приходится цепляться за стены, а, напротив, в ногах появилась какая-то легкость.
Солдат постучал в дощатую дверь с надписью: «Комендат» и слегка подтолкнул пленного вперед. На пороге Джеордже остановился, в лицо ему пахнуло приятным теплом и запахом свежих еловых досок. Перед ним была просторная комната, шкаф, стол с книгами, керосиновая лампа, на стене портрет Сталина, закуривающего трубку. За столом сидел советский майор, которого Джеордже не раз видел до побега. Это был довольно пожилой человек с поседевшей головой и усами, в очках в металлической оправе.
— Вы достаточно хорошо говорите по-русски, или понадобится переводчик? — спросил он удивительно приятным голосом.
— Нет,— почти выкрикнул Джеордже,— прекрасно понимаю и сносно говорю. (Мысль, что между ним и этим человеком, который решает его судьбу, может вмешаться переводчик, ужаснула его.)
— Хорошо. Прошу сесть, вот здесь передо мной. Снимите шинель, здесь жарко.
— Очень жарко,— улыбнулся Джеордже, но тут же лицо его окаменело, и он только добавил: — Как прикажете!
Джеордже повесил шинель, расправил выцветший рваный китель и уселся на стул перед майором.
— Я готов,— холодно сказал он.— Жду ваших распоряжений.
Майор не ответил: он оперся подбородком на ладонь и пристально посмотрел на Джеордже, потом подвинул лампу, чтобы свет падал тому на лицо. В полумраке лицо майора показалось Джеордже выразительным, как на картине.
— Да-а,— задумчиво проговорил он.
Потом он встал, и Джеордже заметил, что вместо ноги у него деревянный протез.
— Курите? — спросил майор и пододвинул кисет с махоркой и нарезанные кусочки газеты.
Пальцы выдали Джеордже, они предательски задрожали, и табак просыпался на пол. То же самое повторилось и при второй попытке. Страшно хотелось курить, но в конце концов Джеордже пришлось отказаться от этого и усталым движением положить кисет обратно на стол.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159