В следующее же мгновение советская артиллерия открыла огонь, и все исчезло в дыму. Джеордже упал лицом между двух кирпичей и зарыдал. В голове у него билось что-то красное, словно кто-то бешено размахивал там кровавым полотнищем. Ему было страшно, хотелось встать и завыть: «Я человек, человек...» Какой-то солдат подполз к нему и спросил, не ранен ли он. Джеордже не ответил, продолжая рыдать. Тогда солдат тряхнул его за плечо и прокричал в ухо, что русская пехота снова пошла в атаку. И в самом деле, за огневым валом, который приближался к ним, вырывая огненные черно-красные глыбы земли и выплевывая их в небо, разноголосые крики. В нескольких метрах пи среди лежал уже разложившийся труп немецкого солдата. Мундир лопнул, и через прореху виднелось тело, каска сползла на лицо, словно перед смертью хотел спрятать глаза от яркого солнечного света. Не переставая плакать, Джеордже напомнил, что они
|им продержаться еще пятнадцать минут, но солдат, го того чтобы отползти, влез в длинное, узкое, как гроб, временное укрытие и прижался к уху Джеордже давно небритой щекой.
— Давай сдадимся, а? Сдадимся? — пробормотал он, дохнув запахом махорки, пота, грязи.
— Как тебя звать?
— Петреску я, из Бухареста, с Гранта К Сдадимся? А? Давай сдадимся.
С левого фланга залился испуганным отрывистым лаем ручной пулемет. Раздался грохот, и на месте пулемета поднялся зеленовато-черный гриб.
Джеордже отдал приказ об отступлении. Солдаты в задравшихся шинелях попятились назад, как зеленые раки. Только Петреску остался в своем маленьком укрытии, лег на спину и свернул цигарку. Джеордже еще успел увидеть, как солдат с неожиданной силой отшвырнул от себя винтовку, закрыл глаза и затих в ожидании, с цигаркой в уголке рта.
С этого дня Джеордже стал с любопытством приглядываться к солдатам. Но он опоздал, взвод таял с каждым днем, одни оставались в домах, откуда нельзя было больше выбраться, другие погибали. Даже война и та стала непохожей на войну. Джеордже перестал думать и ловил себя на том, что реагирует на все, как ребенок: он бессмысленно смеялся и много говорил о еде. Однажды Джеордже отпустил пощечину офицеру, который вернулся из атаки с опаленными веками и, вытаращив глаза, городил какую-то бессвязную чепуху о героизме. В тот же день с Джеордже произошло странное событие.
В бетонном блоке, на углу улицы, где находились их позиции, оставался всего один советский солдат. Его не могли заставить замолчать ни минометы, ни точная стрельба офицеров-снайперов, ни вылазка немцев, вооруженных огнеметами. От дома остался один черный остов, продырявленный сотнями пробоин, из которых русский посылал свои меткие пули в любое время суток. Стоило высунуть из-за угла плечо, руку или голову — и пуля безошибочно находила их. В этот день отделение, в котором находился Джеордже, не получило пайка, так как никто не осмеливался пересечь улицу. Капитан, одуревший от голода, пообещал бутылку коньяку тому, кто доберется до места, откуда время от времени доносились крики:
1 Грант — рабочий район Бухареста.
— Эй, вы там! Забирайте жратву, или мы уходим. Джеордже хлебнул коньяку, покрепче затянул под
подбородком ремешок каски и короткими перебежками помчался к углу улицы.
Был необычно тихий для Сталинграда полдень. Где-то очень высоко над облаком дыма, почти невидимые с земли, сражались истребители.
Когда Джеордже достиг угла, его охватило сомнение,— стоит ли идти. Он очень ослаб, тело трясла лихорадка, хотелось лечь и уснуть тут же па солнце. Улица была усеяна убитыми, лежавшими в самых невероятных позах. У .большинства в руках были ведра,, тюки или ранцы. Джеордже нацелился на большую глыбу цемента в середине улицы и неожиданно бросился к ней. Из дома хлопнул выстрел, и пуля щелкнула в камень около самого его плеча. До дома напротив оставалось каких-нибудь пятьдесят метров.
— Стой, дурень! Тебя убьют, не видишь! — кричал ему кто-то оттуда.
Джеордже скорчился за глыбой, чтобы перевести дыхание. Он осторожно высунул рукоятку револьвера, и пуля русского снайпера тотчас же выбила его из руки. Джеордже попробовал высунуть уголок шинели, и он тут же был продырявлен. Приподнятая каска зазвенела от скользнувшей по ней рикошетом пули. Прошел час, Джеордже почувствовал, что силы его иссякли, и начал громко разговаривать с державшим его на мушке русским.
— Зачем стреляешь? Что я тебе сделал? Я хочу есть!.. И другие хотят есть. Дай мне пройти.
Джеордже говорил и смеялся, зная, что «тот» не мог г го услышать. Зато его слышали в доме, куда он хотел добраться.
— Что с тобой? Помешался? Какого черта тебя принесло? Мы послали в обход солдат со жратвой. Посиди, пока стемнеет. Черт тебя не возьмет!
Не могу... затекло все... должен встать. И Джеордже снова заговорил с русским:
Дай мне пройти... Я такой же человек, как ты... только позиция лучше. Или, может быть, ты не и? Ведь и ты когда-нибудь должен спать. А если бы давал вздремнуть?
Потом он умолк. У него вдруг мелькнула мысль: «По какому праву я прошу его? Мы проиграли войну, и не только войну». Все казалось ему позорным — и то, что где-то существуют еще мирные города... Где? Но он не мог вспомнить ни одного названия. Ему казалось непостижимым, что где-то по-прежнему течет повседневная жизнь,— Эмилия дома, Дан в гимназии, или, может быть, у них нет сейчас вечерних занятий. А он сидит здесь, скорчившись, под неумолимым дулом русского снайпера. Но ведь русскому тоже, наверное, нелегко сторожить его с застывшим на спусковом крючке пальцем. Двое смертельно уставших людей в этом призрачном городе, двое людей, не знающих жизнь друг друга.
— Эй! Вы слышите меня? — крикнул он, обращаясь к своим.
Молчание. В доме напротив никого не осталось. Он снова высунул из укрытия угол шинели, и пуля мгновенно продырявила его.
— Эй вы! Удрали, что ли?
Вот если бы русские пошли в атаку и захватили его в плен, это было бы самое лучшее...
Потом Джеордже уснул и проснулся ночью от оглушительного грохота. По улице проходили немецкие танки, давя трупы, сметая с пути груды щебня. Джеордже отполз в сторону. Он едва двигался — ноги распухли, как бревна. Прошел почти час, пока он дотащился до своего дота.
Капитан успел допить свою бутылку коньяку, наелся и играл в покер с тремя другими офицерами. На Джеордже посмотрели, как на выходца с того света, и сунули ему банку с остатками консервов. Но ему стало плохо, и он не смог проглотить ни крошки. Офицеры рассказали, что около сорока эсэсовцев в конце концов заняли «блок смерти» и сожгли огнеметами обнаруженных там шестерых женщин. Джеордже слушал разинув рот и еще долго не мог прийти в себя, уставившись в каком-то забытьи на игравших в карты. Позднее, когда был получен приказ о наступлении, Джеордже, шатаясь, подошел к ним и прохрипел:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159
|им продержаться еще пятнадцать минут, но солдат, го того чтобы отползти, влез в длинное, узкое, как гроб, временное укрытие и прижался к уху Джеордже давно небритой щекой.
— Давай сдадимся, а? Сдадимся? — пробормотал он, дохнув запахом махорки, пота, грязи.
— Как тебя звать?
— Петреску я, из Бухареста, с Гранта К Сдадимся? А? Давай сдадимся.
С левого фланга залился испуганным отрывистым лаем ручной пулемет. Раздался грохот, и на месте пулемета поднялся зеленовато-черный гриб.
Джеордже отдал приказ об отступлении. Солдаты в задравшихся шинелях попятились назад, как зеленые раки. Только Петреску остался в своем маленьком укрытии, лег на спину и свернул цигарку. Джеордже еще успел увидеть, как солдат с неожиданной силой отшвырнул от себя винтовку, закрыл глаза и затих в ожидании, с цигаркой в уголке рта.
С этого дня Джеордже стал с любопытством приглядываться к солдатам. Но он опоздал, взвод таял с каждым днем, одни оставались в домах, откуда нельзя было больше выбраться, другие погибали. Даже война и та стала непохожей на войну. Джеордже перестал думать и ловил себя на том, что реагирует на все, как ребенок: он бессмысленно смеялся и много говорил о еде. Однажды Джеордже отпустил пощечину офицеру, который вернулся из атаки с опаленными веками и, вытаращив глаза, городил какую-то бессвязную чепуху о героизме. В тот же день с Джеордже произошло странное событие.
В бетонном блоке, на углу улицы, где находились их позиции, оставался всего один советский солдат. Его не могли заставить замолчать ни минометы, ни точная стрельба офицеров-снайперов, ни вылазка немцев, вооруженных огнеметами. От дома остался один черный остов, продырявленный сотнями пробоин, из которых русский посылал свои меткие пули в любое время суток. Стоило высунуть из-за угла плечо, руку или голову — и пуля безошибочно находила их. В этот день отделение, в котором находился Джеордже, не получило пайка, так как никто не осмеливался пересечь улицу. Капитан, одуревший от голода, пообещал бутылку коньяку тому, кто доберется до места, откуда время от времени доносились крики:
1 Грант — рабочий район Бухареста.
— Эй, вы там! Забирайте жратву, или мы уходим. Джеордже хлебнул коньяку, покрепче затянул под
подбородком ремешок каски и короткими перебежками помчался к углу улицы.
Был необычно тихий для Сталинграда полдень. Где-то очень высоко над облаком дыма, почти невидимые с земли, сражались истребители.
Когда Джеордже достиг угла, его охватило сомнение,— стоит ли идти. Он очень ослаб, тело трясла лихорадка, хотелось лечь и уснуть тут же па солнце. Улица была усеяна убитыми, лежавшими в самых невероятных позах. У .большинства в руках были ведра,, тюки или ранцы. Джеордже нацелился на большую глыбу цемента в середине улицы и неожиданно бросился к ней. Из дома хлопнул выстрел, и пуля щелкнула в камень около самого его плеча. До дома напротив оставалось каких-нибудь пятьдесят метров.
— Стой, дурень! Тебя убьют, не видишь! — кричал ему кто-то оттуда.
Джеордже скорчился за глыбой, чтобы перевести дыхание. Он осторожно высунул рукоятку револьвера, и пуля русского снайпера тотчас же выбила его из руки. Джеордже попробовал высунуть уголок шинели, и он тут же был продырявлен. Приподнятая каска зазвенела от скользнувшей по ней рикошетом пули. Прошел час, Джеордже почувствовал, что силы его иссякли, и начал громко разговаривать с державшим его на мушке русским.
— Зачем стреляешь? Что я тебе сделал? Я хочу есть!.. И другие хотят есть. Дай мне пройти.
Джеордже говорил и смеялся, зная, что «тот» не мог г го услышать. Зато его слышали в доме, куда он хотел добраться.
— Что с тобой? Помешался? Какого черта тебя принесло? Мы послали в обход солдат со жратвой. Посиди, пока стемнеет. Черт тебя не возьмет!
Не могу... затекло все... должен встать. И Джеордже снова заговорил с русским:
Дай мне пройти... Я такой же человек, как ты... только позиция лучше. Или, может быть, ты не и? Ведь и ты когда-нибудь должен спать. А если бы давал вздремнуть?
Потом он умолк. У него вдруг мелькнула мысль: «По какому праву я прошу его? Мы проиграли войну, и не только войну». Все казалось ему позорным — и то, что где-то существуют еще мирные города... Где? Но он не мог вспомнить ни одного названия. Ему казалось непостижимым, что где-то по-прежнему течет повседневная жизнь,— Эмилия дома, Дан в гимназии, или, может быть, у них нет сейчас вечерних занятий. А он сидит здесь, скорчившись, под неумолимым дулом русского снайпера. Но ведь русскому тоже, наверное, нелегко сторожить его с застывшим на спусковом крючке пальцем. Двое смертельно уставших людей в этом призрачном городе, двое людей, не знающих жизнь друг друга.
— Эй! Вы слышите меня? — крикнул он, обращаясь к своим.
Молчание. В доме напротив никого не осталось. Он снова высунул из укрытия угол шинели, и пуля мгновенно продырявила его.
— Эй вы! Удрали, что ли?
Вот если бы русские пошли в атаку и захватили его в плен, это было бы самое лучшее...
Потом Джеордже уснул и проснулся ночью от оглушительного грохота. По улице проходили немецкие танки, давя трупы, сметая с пути груды щебня. Джеордже отполз в сторону. Он едва двигался — ноги распухли, как бревна. Прошел почти час, пока он дотащился до своего дота.
Капитан успел допить свою бутылку коньяку, наелся и играл в покер с тремя другими офицерами. На Джеордже посмотрели, как на выходца с того света, и сунули ему банку с остатками консервов. Но ему стало плохо, и он не смог проглотить ни крошки. Офицеры рассказали, что около сорока эсэсовцев в конце концов заняли «блок смерти» и сожгли огнеметами обнаруженных там шестерых женщин. Джеордже слушал разинув рот и еще долго не мог прийти в себя, уставившись в каком-то забытьи на игравших в карты. Позднее, когда был получен приказ о наступлении, Джеордже, шатаясь, подошел к ним и прохрипел:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159