За его спиной раздавался хриплый вой Кордиша, распевавшего: «Священники с крестом в руках, возглавьте воинство Христово» !. Суслэнеску, сжатый со всех сторон устремившимися вперед людьми, впервые в жизни ощущал в себе какую-то животную силу. Ему тоже хотелось наносить удары, кричать, но из его перехваченной волнением глотки не вырывалось ни одного звука. Он не видел ничего вокруг и весь отдался на волю толпы. В нем клокотала неудержимая радость, хотелось обнять кого-нибудь, поделиться переполнявшими его чувствами. Какая-то женщина закачалась и упала среди лункан, подхваченная потоком. Старый Мавэ кинулся к упавшей и, вцепившись костлявыми пальцами в ворот красной цветастой кофточки, разорвал ее сверху донизу, обнажив грудь. Женщина поднялась на колени, закрыла лицо руками и закричала, но слов ее не было слышно. Поравнявшись с ней, Суслэнеску протянул руку и ущипнул за шею, но толпа подхватила его и понесла дальше.
Наконец венгерские крестьяне поняли, что происходит.
— Братья, нас убивают головорезы из Лунки! — завопили они.
Пику очутился перед толстым венгром и рабочим, расчищавшим путь колонне. Лицо венгра показалось ему знакомым, и он выстрелил в упор. Венгр повалился прямо на убийцу, обрызгав его кровью. Крестьяне из Лунки задержались у лежащего на земле трупа. Пику сунул обрез в карман сермяги, нагнулся над убитым и, подхватив его под руки, поднял.
В сутолоке никто не заметил, что произошло. Крестьяне поддерживали убитого, чтобы не упал, хлопали труп по плечам, кто-то называл его по имени.
— Что с тобой, братишка, повредил что-нибудь? — с удивлением повторял Пику.
Но тут на крестьян из Лунки градом посыпались камни. Окруженные со всех сторон, они не могли двинуться дальше и бессмысленно топтались на месте. Свист пролетавших камней мгновенно отрезвил Суслэыеску. Вокруг теснились все те же красные, потные, озверевшие люди.
— Уйдем отсюда,— захныкал он, вцепившись в руку Кордита. — Я не перенесу этого. К чему все это? Зачем?
Суслэнеску повернулся, чтобы посмотреть, что произошло с женщиной, но увидел лишь бесновавшуюся толпу; какой-то парень, которому камнем выбили глаз, вопил не своим голосом, размазывая по лицу кровь. С другой стороны площади послышалось несколько отдельных выстрелов. Толпа ответила на них криками ужаса.
«Кто стреляет? Зачем стреляют? — спрашивал себя Суслэнеску. — Ив конце концов, что здесь происходит? Чего они хотят?»
Но новые толчки и удары посыпались сзади, и Суслэнеску, закрыв глаза, снова отдался на волю толпы. Он чувствовал едкий запах человеческого пота, хриплые крики вызывали в нем смесь восторга и страха, и от волнения он чуть не плакал.
Выстрелы хлопали реже, но, очевидно, стали точней, так как площадь быстро пустела. Люди бросились в боковые улочки, давили друг на друга, падали в канавы. Несколько раненых корчилось на земле, словно стараясь улечься поудобнее. На колокольне православной церкви били в набат, и над площадью плыл беспрерывный надтреснутый гул.
Суслэнеску тоже бросился бежать. Он пытался спрятаться в каком-нибудь доме, стучался в ворота, но все они оказались закрытыми, а заборы слишком высокими. Вокруг не было ни одного знакомого лица, а лишь все та же бесконечно повторяющаяся картина — бегущие в панике люди. Не в силах больше бежать, Суслэнеску прислонился к забору. Страх начал проходить — ведь война-то кончилась, смерть больше не угрожает. То, что происходило здесь, было уже иным — бессознательным и диким проявлением идеалов, в которые он верил или думал, что верит: родина, национализм, мужество румынского народа. «И все же,— думал Суслэнеску,—возможно, было бы лучше, чтобы народ безропотно принял смену общественного порядка, иначе на нас падет слишком большая ответственность и мы снова предадим».
Суслэнеску не мог перевести дух. Грудь у него горела, и под рубашкой по телу текли теплые струйки пота. Он был один. Улочка опустела. Усталый и ошеломленный, Суслэнеску собирался двинуться дальше, сам не зная куда, когда со стороны площади раздался ритмичный гул шагов. В воздухе гневно и дружно звучали слова:
— Долой фашизм! Долой фашизм!
Несколько бородатых, покрытых грязью людей с винтовками пробежали мимо Суслэнеску. Последний из них задержался, пристально посмотрел на него и злобно усмехнулся.
— Эй ты, твои идут! Можешь больше не бояться. Человек был так страшен, что Суслэнеску решил —
его застрелят раньше, чем он успеет сказать, что он румын и сочувствует тем, кто...
Бородатый человек отпустил Суслэнеску две пощечины, и учитель почувствовал, как разбитые стекла очков поцарапали ему веки.
— Ты что, Петре, очумел? Хочешь, чтобы нас сцапали?
— Я румын,— с яростью завопил Суслэнеску, готовый вцепиться в обидчика. — Слышишь, идиот! Я...
— В таком случае на здоровье, дружище,— засмеялся человек, бросившись догонять остальных.
Суслэнеску долго бродил, как слепой, держась за стены, пока кто-то не схватил его за руку.
— Господин Суслэнеску, что с тобой стряслось? В ка кую заваруху мы влипли?
Это был Кордиш — оборванный, в чужой, надвинутой до ушей шапке. Лицо его, покрытое коркой грязи и навоза, дергалось, как от нервного тика.
— Что случилось?
— Как, разве ты не знаешь? Убитые, сотни убитых и раненых. Из Арада прибыло несколько грузовиков с большевиками. Кроме того, по телефону получено известие, что сюда идет румынская армия. Король и армия! Англия и Америка! Армия идет как раз по той дороге, по которой нам ехать домой. Поэтому айда, бежим.
— Куда?
— Ты что, не слышишь? Какого черта, оглох, что ли? На них и в самом деле надвигались возгласы рабочей
колонны:
— Долой фашизм! Смерть фашистам!
— Но я ничего не вижу. Мне разбил очки один из наших.
— Это пустяки, купишь новые,— с яростью крикнул Кордиш и бросился бежать, увлекая за собой Суслэнеску,, На бегу он кричал всем встречным:
— Бегите, беда!.. Режут! Убивают! Горе нам! Наконец они добрались до церкви.
— Вот мы и на месте. Здесь, в святой обители, нас не тронут. Надеюсь, что до этого они еще не докатились...
Однако церковь оказалась закрытой. Они пробрались во двор и постучались в сторожку пономаря. Испуганный пономарь, открывший дверь, был родом из Лунки и знал Кордиша. Ни о чем не спрашивая, он провел их в заднюю комнатку и закрыл там на ключ.
— Только бы дом не подожгли, — уже снаружи успокоил он их.
Суслэнеску ощупью нашел скамейку, сел и стал вытирать лицо и глаза подолом рубашки. Голос Кордиша доносился до него словно откуда-то из тумана:
— Гром и молния, мне хочется плакать, дружище! С нами крестьянин святой. Хорошо, что я из крестьян. По-смотрел бы, что наши сделали с венграми. Ты никогда такого..
Суслэнеску вытянулся на скамье, подложив руки под голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159
Наконец венгерские крестьяне поняли, что происходит.
— Братья, нас убивают головорезы из Лунки! — завопили они.
Пику очутился перед толстым венгром и рабочим, расчищавшим путь колонне. Лицо венгра показалось ему знакомым, и он выстрелил в упор. Венгр повалился прямо на убийцу, обрызгав его кровью. Крестьяне из Лунки задержались у лежащего на земле трупа. Пику сунул обрез в карман сермяги, нагнулся над убитым и, подхватив его под руки, поднял.
В сутолоке никто не заметил, что произошло. Крестьяне поддерживали убитого, чтобы не упал, хлопали труп по плечам, кто-то называл его по имени.
— Что с тобой, братишка, повредил что-нибудь? — с удивлением повторял Пику.
Но тут на крестьян из Лунки градом посыпались камни. Окруженные со всех сторон, они не могли двинуться дальше и бессмысленно топтались на месте. Свист пролетавших камней мгновенно отрезвил Суслэыеску. Вокруг теснились все те же красные, потные, озверевшие люди.
— Уйдем отсюда,— захныкал он, вцепившись в руку Кордита. — Я не перенесу этого. К чему все это? Зачем?
Суслэнеску повернулся, чтобы посмотреть, что произошло с женщиной, но увидел лишь бесновавшуюся толпу; какой-то парень, которому камнем выбили глаз, вопил не своим голосом, размазывая по лицу кровь. С другой стороны площади послышалось несколько отдельных выстрелов. Толпа ответила на них криками ужаса.
«Кто стреляет? Зачем стреляют? — спрашивал себя Суслэнеску. — Ив конце концов, что здесь происходит? Чего они хотят?»
Но новые толчки и удары посыпались сзади, и Суслэнеску, закрыв глаза, снова отдался на волю толпы. Он чувствовал едкий запах человеческого пота, хриплые крики вызывали в нем смесь восторга и страха, и от волнения он чуть не плакал.
Выстрелы хлопали реже, но, очевидно, стали точней, так как площадь быстро пустела. Люди бросились в боковые улочки, давили друг на друга, падали в канавы. Несколько раненых корчилось на земле, словно стараясь улечься поудобнее. На колокольне православной церкви били в набат, и над площадью плыл беспрерывный надтреснутый гул.
Суслэнеску тоже бросился бежать. Он пытался спрятаться в каком-нибудь доме, стучался в ворота, но все они оказались закрытыми, а заборы слишком высокими. Вокруг не было ни одного знакомого лица, а лишь все та же бесконечно повторяющаяся картина — бегущие в панике люди. Не в силах больше бежать, Суслэнеску прислонился к забору. Страх начал проходить — ведь война-то кончилась, смерть больше не угрожает. То, что происходило здесь, было уже иным — бессознательным и диким проявлением идеалов, в которые он верил или думал, что верит: родина, национализм, мужество румынского народа. «И все же,— думал Суслэнеску,—возможно, было бы лучше, чтобы народ безропотно принял смену общественного порядка, иначе на нас падет слишком большая ответственность и мы снова предадим».
Суслэнеску не мог перевести дух. Грудь у него горела, и под рубашкой по телу текли теплые струйки пота. Он был один. Улочка опустела. Усталый и ошеломленный, Суслэнеску собирался двинуться дальше, сам не зная куда, когда со стороны площади раздался ритмичный гул шагов. В воздухе гневно и дружно звучали слова:
— Долой фашизм! Долой фашизм!
Несколько бородатых, покрытых грязью людей с винтовками пробежали мимо Суслэнеску. Последний из них задержался, пристально посмотрел на него и злобно усмехнулся.
— Эй ты, твои идут! Можешь больше не бояться. Человек был так страшен, что Суслэнеску решил —
его застрелят раньше, чем он успеет сказать, что он румын и сочувствует тем, кто...
Бородатый человек отпустил Суслэнеску две пощечины, и учитель почувствовал, как разбитые стекла очков поцарапали ему веки.
— Ты что, Петре, очумел? Хочешь, чтобы нас сцапали?
— Я румын,— с яростью завопил Суслэнеску, готовый вцепиться в обидчика. — Слышишь, идиот! Я...
— В таком случае на здоровье, дружище,— засмеялся человек, бросившись догонять остальных.
Суслэнеску долго бродил, как слепой, держась за стены, пока кто-то не схватил его за руку.
— Господин Суслэнеску, что с тобой стряслось? В ка кую заваруху мы влипли?
Это был Кордиш — оборванный, в чужой, надвинутой до ушей шапке. Лицо его, покрытое коркой грязи и навоза, дергалось, как от нервного тика.
— Что случилось?
— Как, разве ты не знаешь? Убитые, сотни убитых и раненых. Из Арада прибыло несколько грузовиков с большевиками. Кроме того, по телефону получено известие, что сюда идет румынская армия. Король и армия! Англия и Америка! Армия идет как раз по той дороге, по которой нам ехать домой. Поэтому айда, бежим.
— Куда?
— Ты что, не слышишь? Какого черта, оглох, что ли? На них и в самом деле надвигались возгласы рабочей
колонны:
— Долой фашизм! Смерть фашистам!
— Но я ничего не вижу. Мне разбил очки один из наших.
— Это пустяки, купишь новые,— с яростью крикнул Кордиш и бросился бежать, увлекая за собой Суслэнеску,, На бегу он кричал всем встречным:
— Бегите, беда!.. Режут! Убивают! Горе нам! Наконец они добрались до церкви.
— Вот мы и на месте. Здесь, в святой обители, нас не тронут. Надеюсь, что до этого они еще не докатились...
Однако церковь оказалась закрытой. Они пробрались во двор и постучались в сторожку пономаря. Испуганный пономарь, открывший дверь, был родом из Лунки и знал Кордиша. Ни о чем не спрашивая, он провел их в заднюю комнатку и закрыл там на ключ.
— Только бы дом не подожгли, — уже снаружи успокоил он их.
Суслэнеску ощупью нашел скамейку, сел и стал вытирать лицо и глаза подолом рубашки. Голос Кордиша доносился до него словно откуда-то из тумана:
— Гром и молния, мне хочется плакать, дружище! С нами крестьянин святой. Хорошо, что я из крестьян. По-смотрел бы, что наши сделали с венграми. Ты никогда такого..
Суслэнеску вытянулся на скамье, подложив руки под голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159