..
— Господи, спаси и оборони. Ложись скорей.
— Отцепись! Не мешай думать. Тебе не понять...
6
Когда Эмилия замечала, что Джеордже не смотрит на нее, все ее самообладание исчезало, как дым. Она вся замирала и напряженно следила за его неловкими движениями, прислушивалась к его охрипшему от курения голосу и кусала губы, охваченная беспокойством, близким к страху. Эмилия не могла себе представить, что увечье способно так изменить человека. Ей хотелось, чтобы Джеордже забыл о нем, и поэтому она не старалась помочь ему и предоставляла все делать самому, хотя готова была крикпуть: «Ради бога, позволь, я помогу тебе. Позволь! Я готова сделать для тебя все, что угодно». Очень скоро она поняла, что им не о чем говорить. Джеордже и раньше не был разговорчивым, но тогда она понимала его, знала, что он думает о тех же вещах, что и она, уважала его идеи, хотя и не разделяла их, его заботы, которые не трогали ее, и даже гордилась, что он не* такой, как все, и у него свой собственный внутренний мир. Тогда его «миром» была педагогика: он выписывал специальные журналы и книги, внимательно и с увлечением следил за всеми опытами в этой области.
Раньше она считала, что хорошо знает Джеордже, и была уверена, что он вернется таким, каким ждала его. Но уже через неделю после возвращения они находили друг друга лишь ночью, во мраке, с какой-то отчаянной безнадежностью, а утром она чувствовала себя смущенной и униженной, вставала раньше мужа и занималась хозяйством. Охваченная робостью и беспокойством, Эмилия надеялась, сама не зная на что.
А тут еще этот непрошеный гость. Вначале ее бесили и утомляли вежливые, чересчур «светские» манеры Суслэ-неску, который, не находя себе места, путался у нее под ногами и заставлял ее терять слишком много времени с готовкой еды. Бесконечные разговоры его с мужем еще больше раздражали Эмилию. Она часами выслушивала эти отвлеченные философские споры, боясь вставить слово, чтобы не показаться глупой.
Прежде широкий кругозор мужа вызвал бы в сердце Эмилии гордость, но теперь она то и дело возмущалась, считая несправедливым, что на ее плечи легло все хозяйство и школа и у нее нет даже возможности взять в руки книгу, в то время как они занимаются пустяками. Ей было ясно, что Суслэнеску останется у них насовсем,— так его напугали люди села, которые его не понимали, и в особенности Кордиш. Тот даже не здоровался с новым учителем, вообразив, что этот пришелец намерен занять его место.
Но однажды, когда Джеордже не было дома, они разговорились. Суслэнеску хорошо отозвался о Дане — «блестящем ученике с большим будущим», рассказал о своей жизни. Когда Эмилия узнала, что он отпрыск обнищавшего знатного рода, то прониклась к нему значительно большей симпатией. Суслэнеску пожаловался, что не знает, как обращаться с детьми, которые не понимают его, словно он говорит на чужом языке.
— Да, господин Суслэнеску, для деревенских детей нужен особый подход.
— Я с ужасом убеждаюсь в этом. Не знаю, что делать. Стараюсь говорить как можно проще. Ребята довольно большие, и все же...
— Вы не обидитесь, если я спрошу вас, зачем вы сюда приехали? Преподаватель гимназии, город, положение...
Суслэнеску умолк и покраснел. Его смущение навело Эмилию на мысль, что тут есть какая-то тайна, и это лишь увеличило ее симпатию к нему.
Однажды Эмилия наткнулась в шкафу на свои тетради с записями первых пробных уроков и показала их Суслэнеску. Тот рассыпался в похвалах, заявил, что эти записи свидетельствуют о подлинном педагогическом призвании, прекрасном понимании крестьянского образа мышления. Эмилия была польщена и стала смотреть на Суслэнеску другими глазами. В конце концов даже хорошо, что Джеордже приехал не один. Было теперь с кем поговорить, а лишний человек за столом — это не проблема.
Суслэнеску был почти счастлив, что ему удалось понравиться. Первые дни были для него настоящей пыткой, и он не уехал только из страха перед неизвестностью. Он стремился лишь к одному — оставаться незаметным, никому не мешать, часами сидел во дворе, пока холод не гнал его обратно. Ему казалось, что здесь, в деревне, время течет невероятно медленно, что у него ржавеет мозг.
Суслэнеску не преувеличивал трудностей, с которыми столкнулся в сельской школе. Он взял пятый, шестой и седьмой классы, где учились слишком взрослые для своего возраста, неугомонные, дерзкие парни; уже сформировавшиеся девушки с крутыми бедрами и налитой ГРУДЬЮ смущали его. Однажды, увидев, как Кордиш влепил одной из них пощечину, он почти восхитился им. Ему хотелось смягчить враждебность Кордиша, но это было невозможно. На робкие вопросы Суслэнеску Кордиш просто не считал нужным отвечать, притворяясь, что не замечает его, и лишь мрачно бормотал себе что-то под нос. Эти трудности ожесточили Суслэнеску. Директор же казался ему настоящей загадкой. Люди, с которыми он общался до сих пор, были ему понятны, он мог установить иерархию между ними, знал, как надо обращаться с тем и с другим. В этом же замкнутом человеке все представлялось Суслэнеску неопределенным. Он замечал, что Джеордже грызет что-то изнутри, но не знал, что именно. Ему трудно было понять, нравится ли он дирек-Т0РУ> уважает тот его или только терпит. Их споры касались главным образом истории; Джеордже все время возражал ему, но без особого пыла и знания дела, видимо, скорее из озорного желания подзадорить. Даже в том, как Джеордже обращался с ним, было что-то раздражающее. Директор называл его только по фамилии, как какого-нибудь фельдфебеля.
Эмилия казалась Суслэнеску намного симпатичнее. Простая, полная здравого смысла женщина, типичный представитель сельской интеллигенции. Он понимал, что она тоже недовольна мужем, а однажды ему даже пришлось присутствовать при тяжелой сцене.
Джеордже безуспешно старался завязать себе галстук и вдруг заскрипел от бессилия зубами. Тогда от плиты послышался низкий голос старухи:
— Что ты стоишь, как пугало, Эмилия? Завяжи ему эту удавку.
Эмилия бросилась на помощь и тут же залилась слезами.
— Не сердись, не сердись,— повторяла она сквозь слезы, судорожно гладя то воротник рубахи, то пустой рукав.
— Радуйся, что он вернулся живой, а то осталась бы вдовой с ребенком на руках, — прикрикнула на нее старуха.
Суслэнеску хотелось провалиться сквозь землю от смущения.
Каждый день Эмилия находила множество листков, покрытых мелким неуверенным почерком, и вскоре поняла, что Джеордже тайком учится писать левой рукой. Чтобы доставить ему удовольствие, она притворилась, что ничего не замечает, чтобы в один прекрасный день с восхищением заявить: «Это просто поразительно, как быстро и красиво ты пишешь».
Скрипку, на которой прежде Джеордже любил наигрывать простенькие мелодии, Эмилия тщательно спрятала, но Джеордже нашел ее, и однажды, вернувшись из лавки, Эмилия услышала, как он пощипывает струны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159
— Господи, спаси и оборони. Ложись скорей.
— Отцепись! Не мешай думать. Тебе не понять...
6
Когда Эмилия замечала, что Джеордже не смотрит на нее, все ее самообладание исчезало, как дым. Она вся замирала и напряженно следила за его неловкими движениями, прислушивалась к его охрипшему от курения голосу и кусала губы, охваченная беспокойством, близким к страху. Эмилия не могла себе представить, что увечье способно так изменить человека. Ей хотелось, чтобы Джеордже забыл о нем, и поэтому она не старалась помочь ему и предоставляла все делать самому, хотя готова была крикпуть: «Ради бога, позволь, я помогу тебе. Позволь! Я готова сделать для тебя все, что угодно». Очень скоро она поняла, что им не о чем говорить. Джеордже и раньше не был разговорчивым, но тогда она понимала его, знала, что он думает о тех же вещах, что и она, уважала его идеи, хотя и не разделяла их, его заботы, которые не трогали ее, и даже гордилась, что он не* такой, как все, и у него свой собственный внутренний мир. Тогда его «миром» была педагогика: он выписывал специальные журналы и книги, внимательно и с увлечением следил за всеми опытами в этой области.
Раньше она считала, что хорошо знает Джеордже, и была уверена, что он вернется таким, каким ждала его. Но уже через неделю после возвращения они находили друг друга лишь ночью, во мраке, с какой-то отчаянной безнадежностью, а утром она чувствовала себя смущенной и униженной, вставала раньше мужа и занималась хозяйством. Охваченная робостью и беспокойством, Эмилия надеялась, сама не зная на что.
А тут еще этот непрошеный гость. Вначале ее бесили и утомляли вежливые, чересчур «светские» манеры Суслэ-неску, который, не находя себе места, путался у нее под ногами и заставлял ее терять слишком много времени с готовкой еды. Бесконечные разговоры его с мужем еще больше раздражали Эмилию. Она часами выслушивала эти отвлеченные философские споры, боясь вставить слово, чтобы не показаться глупой.
Прежде широкий кругозор мужа вызвал бы в сердце Эмилии гордость, но теперь она то и дело возмущалась, считая несправедливым, что на ее плечи легло все хозяйство и школа и у нее нет даже возможности взять в руки книгу, в то время как они занимаются пустяками. Ей было ясно, что Суслэнеску останется у них насовсем,— так его напугали люди села, которые его не понимали, и в особенности Кордиш. Тот даже не здоровался с новым учителем, вообразив, что этот пришелец намерен занять его место.
Но однажды, когда Джеордже не было дома, они разговорились. Суслэнеску хорошо отозвался о Дане — «блестящем ученике с большим будущим», рассказал о своей жизни. Когда Эмилия узнала, что он отпрыск обнищавшего знатного рода, то прониклась к нему значительно большей симпатией. Суслэнеску пожаловался, что не знает, как обращаться с детьми, которые не понимают его, словно он говорит на чужом языке.
— Да, господин Суслэнеску, для деревенских детей нужен особый подход.
— Я с ужасом убеждаюсь в этом. Не знаю, что делать. Стараюсь говорить как можно проще. Ребята довольно большие, и все же...
— Вы не обидитесь, если я спрошу вас, зачем вы сюда приехали? Преподаватель гимназии, город, положение...
Суслэнеску умолк и покраснел. Его смущение навело Эмилию на мысль, что тут есть какая-то тайна, и это лишь увеличило ее симпатию к нему.
Однажды Эмилия наткнулась в шкафу на свои тетради с записями первых пробных уроков и показала их Суслэнеску. Тот рассыпался в похвалах, заявил, что эти записи свидетельствуют о подлинном педагогическом призвании, прекрасном понимании крестьянского образа мышления. Эмилия была польщена и стала смотреть на Суслэнеску другими глазами. В конце концов даже хорошо, что Джеордже приехал не один. Было теперь с кем поговорить, а лишний человек за столом — это не проблема.
Суслэнеску был почти счастлив, что ему удалось понравиться. Первые дни были для него настоящей пыткой, и он не уехал только из страха перед неизвестностью. Он стремился лишь к одному — оставаться незаметным, никому не мешать, часами сидел во дворе, пока холод не гнал его обратно. Ему казалось, что здесь, в деревне, время течет невероятно медленно, что у него ржавеет мозг.
Суслэнеску не преувеличивал трудностей, с которыми столкнулся в сельской школе. Он взял пятый, шестой и седьмой классы, где учились слишком взрослые для своего возраста, неугомонные, дерзкие парни; уже сформировавшиеся девушки с крутыми бедрами и налитой ГРУДЬЮ смущали его. Однажды, увидев, как Кордиш влепил одной из них пощечину, он почти восхитился им. Ему хотелось смягчить враждебность Кордиша, но это было невозможно. На робкие вопросы Суслэнеску Кордиш просто не считал нужным отвечать, притворяясь, что не замечает его, и лишь мрачно бормотал себе что-то под нос. Эти трудности ожесточили Суслэнеску. Директор же казался ему настоящей загадкой. Люди, с которыми он общался до сих пор, были ему понятны, он мог установить иерархию между ними, знал, как надо обращаться с тем и с другим. В этом же замкнутом человеке все представлялось Суслэнеску неопределенным. Он замечал, что Джеордже грызет что-то изнутри, но не знал, что именно. Ему трудно было понять, нравится ли он дирек-Т0РУ> уважает тот его или только терпит. Их споры касались главным образом истории; Джеордже все время возражал ему, но без особого пыла и знания дела, видимо, скорее из озорного желания подзадорить. Даже в том, как Джеордже обращался с ним, было что-то раздражающее. Директор называл его только по фамилии, как какого-нибудь фельдфебеля.
Эмилия казалась Суслэнеску намного симпатичнее. Простая, полная здравого смысла женщина, типичный представитель сельской интеллигенции. Он понимал, что она тоже недовольна мужем, а однажды ему даже пришлось присутствовать при тяжелой сцене.
Джеордже безуспешно старался завязать себе галстук и вдруг заскрипел от бессилия зубами. Тогда от плиты послышался низкий голос старухи:
— Что ты стоишь, как пугало, Эмилия? Завяжи ему эту удавку.
Эмилия бросилась на помощь и тут же залилась слезами.
— Не сердись, не сердись,— повторяла она сквозь слезы, судорожно гладя то воротник рубахи, то пустой рукав.
— Радуйся, что он вернулся живой, а то осталась бы вдовой с ребенком на руках, — прикрикнула на нее старуха.
Суслэнеску хотелось провалиться сквозь землю от смущения.
Каждый день Эмилия находила множество листков, покрытых мелким неуверенным почерком, и вскоре поняла, что Джеордже тайком учится писать левой рукой. Чтобы доставить ему удовольствие, она притворилась, что ничего не замечает, чтобы в один прекрасный день с восхищением заявить: «Это просто поразительно, как быстро и красиво ты пишешь».
Скрипку, на которой прежде Джеордже любил наигрывать простенькие мелодии, Эмилия тщательно спрятала, но Джеордже нашел ее, и однажды, вернувшись из лавки, Эмилия услышала, как он пощипывает струны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159