Интерес к
индивидуальному и способность улавливать его есть утонченный цветок
культуры, распускающийся лишь там, где развито стремление к художественному,
эстетическому созерцанию, созиданию и преобразованию действительности.
Восприятие индивидуального содержания вещи сопутствуется в нас сознанием
внезапно возникшей чрезвычайной близости, интимного отношения к вещи,
сознанием того, что мы вошли в глубочайшие тайники ее своеобразной,
самостоятельной жизни. Однако в большинстве случаев при этом мы не идем
далее смутного сознания индивидуальности, и отметить точно, какая часть
переживаемого содержания вещи индивидуальна, не менее трудно, чем указать
точно наиобщую сторону переживаемого содержания вещи.
Натуры, несклонные к художественному созерцанию действительности,
улавливают индивидуальность лишь тех вещей, с которыми в силу практических
потребностей и интересов им приходится часто сталкиваться как с
индивидуальностями: таким знанием обладает всякий по отношению к своим
родным или по крайней мере ближайшим родственникам, к своей социальной
среде, своему городу, имению и т.п. Иногда такое глубокое знание возникает
даже в отношении малозначительных вещей; так, пастух знает каждую овцу в
стаде, садовник всякую яблоню в саду. Однако в этих случаях мы имеем дело
чаще всего с виртуозно развитым знанием низших степеней общности (такая-то
овца отличается от всех других тем, что у нее шерсть несколько длиннее,
такая-то овца прихрамывает и т.п.), а вовсе не с знанием индивидуальности
единичной вещи.
Если строго отличить знание низшей степени общности от знания "этого
индивидуума" как такового, то окажется, что знание индивидуальности
единичной вещи есть явление чрезвычайно редкое. Вместо того чтобы
соглашаться с номиналистами, которые утверждают, будто общих идей никто в
своем сознании не наблюдает и будто познавательная деятельность начинается с
знания индивидуальностей, мы скорее поняли бы того, кто стал бы утверждать,
что индивидуальное совсем непознаваемо и что все знание складывается только
из общих понятий и представлений. Однако рассматривать эту мысль в
подробностях и бороться против нее мы здесь не будем. Она требует особого
исследования, которое могло бы составить специальную монографию, посвященную
вопросам теории знания "исторических" наук (в том смысле, какой придают
этому термину Виндельбанд и Риккерт), между тем как мы занимаемся общими
вопросами теории знания, для которых на современной ступени развития наук
важнее исследовать познание общего. Поэтому здесь можно ограничиться одним
только соображением, наводящим на мысль о познаваемости индивидуального
содержания единичных вещей. Оно состоит в том, что различие между общим и
индивидуальным имеет лишь относительный характер. Общее, будучи таковым в
отношении к единичным вещам и более частному общему, есть в отношении к
координированному с ним общему единичная реальность, обладающая
индивидуальными особенностями, нигде более в мире не встречающимися. В этом
смысле можно, напр., говорить об индивидуальности волчьей или лисьей натуры,
имея в виду не "этого" волка или лису, а волка и лису вообще. Поскольку
такое знание возможно, очевидно, должно быть возможным и знание
индивидуальности единичной вещи.
Затруднения, встречающиеся на пути приобретения наиобщего знания, а также
знания низших степеней общности и знания индивидуальности единичных вещей,
окончательно подтверждают мысль, что отчетливо дифференцированные, легко
наблюдаемые и фиксируемые вниманием элементы познания в подавляющем
большинстве случаев относятся к области средне-общего, тогда как все
остальное содержание мира дифференцируется в человеческой познавательной
деятельности еще с величайшим трудом и крайне несовершенно. Однако на этом
результате нельзя остановиться, необходимо устранить еще одно недоразумение;
если мы начинаем с знаний средней степени общности и уже отсюда постепенно
переходим в одну сторону к знаниям более частным и в другую сторону к
знаниям более общим, то почему же громадное большинство людей уверено в том,
что мы начинаем с знания единичных вещей и отсюда постепенно восходим к все
более широким обобщениям? В ответ на этот вопрос напомним о том quaternio
terminorum, которое было уже указано выше: мы сталкиваемся с единичными
вещами, но познаем в них лишь средне-общее содержание их. На вопрос, каким
же образом при этих условиях нам приходит в голову мысль, что мы имеем дело
с единичною вещью, найти ответ нетрудно. Все вещи, даже и не опознанные нами
в их индивидуальном содержании, воспринимаются нами вместе с
пространственно-временными или, по крайней мере, с временными определениями.
Эти пространственно-временные определения обыкновенно относятся не к общему
опознанному нами содержанию вещи, а к ее индивидуальности, но такой
дифференциации объекта, при которой мы заметили бы это, никогда не бывает на
низших ступенях знания и особенно в житейском познании. Зная благодаря
пространственно-временным определениям, что перед нами находится "эта"
единичная вещь, и интересуясь ввиду своих практических целей "этою" вещью, а
не вещью вообще, мы хотя и познаем ее лишь с общей стороны, все же относим
опознанное содержание к "этому" индивидууму и воображаем, что узнали "эту"
вещь как "эту". Быть может, уверенности в том, что перед нами в опыте
находится единичная, единственная в своем роде вещь, содействует еще и
следующее обстоятельство: если объект со всею полнотою своего бытия
имманентен процессу знания, то несомненно, даже и не познавая его
индивидуальности в дифференцированной форме, мы смутно различаем, что перед
нами находится "нечто иное", чем все другие вещи, и если мы начинаем
утверждать, что все вещи в мире суть единственные в своем роде
индивидуальности (напр., Лейбниц говорит, что "две субстанции не могут быть
совершенно сходны друг с другом и различаться только нумерически"24), то эта
истина есть результат умозрения, подкрепляемого указанным смутным чувством
различия. Наконец, надобно принять в расчет еще и то, что у нас вообще есть
склонность считать всякое знание, стоящее в нашем сознании на низшей ступени
общности, единичным: это объясняется тем, что усмотреть общность знания
можно не иначе как по соотношению его с соответствующими ему действительными
или возможными более частными знаниями, и если это соотношение не усмотрено,
то общее знание кажется нам знанием единичным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
индивидуальному и способность улавливать его есть утонченный цветок
культуры, распускающийся лишь там, где развито стремление к художественному,
эстетическому созерцанию, созиданию и преобразованию действительности.
Восприятие индивидуального содержания вещи сопутствуется в нас сознанием
внезапно возникшей чрезвычайной близости, интимного отношения к вещи,
сознанием того, что мы вошли в глубочайшие тайники ее своеобразной,
самостоятельной жизни. Однако в большинстве случаев при этом мы не идем
далее смутного сознания индивидуальности, и отметить точно, какая часть
переживаемого содержания вещи индивидуальна, не менее трудно, чем указать
точно наиобщую сторону переживаемого содержания вещи.
Натуры, несклонные к художественному созерцанию действительности,
улавливают индивидуальность лишь тех вещей, с которыми в силу практических
потребностей и интересов им приходится часто сталкиваться как с
индивидуальностями: таким знанием обладает всякий по отношению к своим
родным или по крайней мере ближайшим родственникам, к своей социальной
среде, своему городу, имению и т.п. Иногда такое глубокое знание возникает
даже в отношении малозначительных вещей; так, пастух знает каждую овцу в
стаде, садовник всякую яблоню в саду. Однако в этих случаях мы имеем дело
чаще всего с виртуозно развитым знанием низших степеней общности (такая-то
овца отличается от всех других тем, что у нее шерсть несколько длиннее,
такая-то овца прихрамывает и т.п.), а вовсе не с знанием индивидуальности
единичной вещи.
Если строго отличить знание низшей степени общности от знания "этого
индивидуума" как такового, то окажется, что знание индивидуальности
единичной вещи есть явление чрезвычайно редкое. Вместо того чтобы
соглашаться с номиналистами, которые утверждают, будто общих идей никто в
своем сознании не наблюдает и будто познавательная деятельность начинается с
знания индивидуальностей, мы скорее поняли бы того, кто стал бы утверждать,
что индивидуальное совсем непознаваемо и что все знание складывается только
из общих понятий и представлений. Однако рассматривать эту мысль в
подробностях и бороться против нее мы здесь не будем. Она требует особого
исследования, которое могло бы составить специальную монографию, посвященную
вопросам теории знания "исторических" наук (в том смысле, какой придают
этому термину Виндельбанд и Риккерт), между тем как мы занимаемся общими
вопросами теории знания, для которых на современной ступени развития наук
важнее исследовать познание общего. Поэтому здесь можно ограничиться одним
только соображением, наводящим на мысль о познаваемости индивидуального
содержания единичных вещей. Оно состоит в том, что различие между общим и
индивидуальным имеет лишь относительный характер. Общее, будучи таковым в
отношении к единичным вещам и более частному общему, есть в отношении к
координированному с ним общему единичная реальность, обладающая
индивидуальными особенностями, нигде более в мире не встречающимися. В этом
смысле можно, напр., говорить об индивидуальности волчьей или лисьей натуры,
имея в виду не "этого" волка или лису, а волка и лису вообще. Поскольку
такое знание возможно, очевидно, должно быть возможным и знание
индивидуальности единичной вещи.
Затруднения, встречающиеся на пути приобретения наиобщего знания, а также
знания низших степеней общности и знания индивидуальности единичных вещей,
окончательно подтверждают мысль, что отчетливо дифференцированные, легко
наблюдаемые и фиксируемые вниманием элементы познания в подавляющем
большинстве случаев относятся к области средне-общего, тогда как все
остальное содержание мира дифференцируется в человеческой познавательной
деятельности еще с величайшим трудом и крайне несовершенно. Однако на этом
результате нельзя остановиться, необходимо устранить еще одно недоразумение;
если мы начинаем с знаний средней степени общности и уже отсюда постепенно
переходим в одну сторону к знаниям более частным и в другую сторону к
знаниям более общим, то почему же громадное большинство людей уверено в том,
что мы начинаем с знания единичных вещей и отсюда постепенно восходим к все
более широким обобщениям? В ответ на этот вопрос напомним о том quaternio
terminorum, которое было уже указано выше: мы сталкиваемся с единичными
вещами, но познаем в них лишь средне-общее содержание их. На вопрос, каким
же образом при этих условиях нам приходит в голову мысль, что мы имеем дело
с единичною вещью, найти ответ нетрудно. Все вещи, даже и не опознанные нами
в их индивидуальном содержании, воспринимаются нами вместе с
пространственно-временными или, по крайней мере, с временными определениями.
Эти пространственно-временные определения обыкновенно относятся не к общему
опознанному нами содержанию вещи, а к ее индивидуальности, но такой
дифференциации объекта, при которой мы заметили бы это, никогда не бывает на
низших ступенях знания и особенно в житейском познании. Зная благодаря
пространственно-временным определениям, что перед нами находится "эта"
единичная вещь, и интересуясь ввиду своих практических целей "этою" вещью, а
не вещью вообще, мы хотя и познаем ее лишь с общей стороны, все же относим
опознанное содержание к "этому" индивидууму и воображаем, что узнали "эту"
вещь как "эту". Быть может, уверенности в том, что перед нами в опыте
находится единичная, единственная в своем роде вещь, содействует еще и
следующее обстоятельство: если объект со всею полнотою своего бытия
имманентен процессу знания, то несомненно, даже и не познавая его
индивидуальности в дифференцированной форме, мы смутно различаем, что перед
нами находится "нечто иное", чем все другие вещи, и если мы начинаем
утверждать, что все вещи в мире суть единственные в своем роде
индивидуальности (напр., Лейбниц говорит, что "две субстанции не могут быть
совершенно сходны друг с другом и различаться только нумерически"24), то эта
истина есть результат умозрения, подкрепляемого указанным смутным чувством
различия. Наконец, надобно принять в расчет еще и то, что у нас вообще есть
склонность считать всякое знание, стоящее в нашем сознании на низшей ступени
общности, единичным: это объясняется тем, что усмотреть общность знания
можно не иначе как по соотношению его с соответствующими ему действительными
или возможными более частными знаниями, и если это соотношение не усмотрено,
то общее знание кажется нам знанием единичным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113