— Надо вернуть прежнюю уверенность. Сделать что-то стоящее, интересное.
— Ничего, сделаешь. А ты вспомни самое начало! Неужели забыл, как взмывали ввысь наши модели? А мы, пацаны, носились по лугу и кричали, как индейцы...
— Еще бы не помнить... А некоторые модели так и пропадали, их относило куда-то ветром, забрасывало. Жалко было, если не удавалось отыскать.
— Зато каким чудесным казался мир без всяких обязанностей, без свар на работе. Без женщин...
— Мир без женщин? — впервые рассмеялся Вацловас.
Мы выходим на улицу. По заводскому двору ветер гонит листья, красные, желтые, с фиолетовыми прожилками, их роняют высокие могучие клены, растущие по ту сторону забора. Торопливыми кивками здороваются пробегающие мимо рабочие, испытываю перед ними какую-то неловкость, они еще не знают, что сразу после Нового года уйду из цеха, на заводе теперь будет новый отдел научной организации труда и управления, и я перехожу туда. Когда услышал в кабинете главного инженера о такой возможности, страшно обрадовался, а сейчас ощущаю чувство вины перед своими пролетариями. Пожалуй, успел привязаться к ним всерьез.
В цехе, конечно, еще всяких дел невпроворот, но главное — система моя действует.
Я останавливаюсь и гляжу на удаляющуюся фигуру Вацловаса — прямо ему в спину.
Почему эта система — моя? Теперь уже могу подвести итог своей лихорадочной деятельности, как будто уже распрощался с цехом и смотрю на все издалека. Конечно, придумал эту систему не я. Бригадный подряд внедряется по всей стране. Просто сама действительность схватила меня за горло, в противном случае инструментальному цеху никогда бы не выполнить план...
И я не промахнулся! — горячо убеждал себя, отчего- то убыстряя и чеканя шаг. Система, чья бы она ни была, прижилась в нашем цехе, оправдала себя!
Синий силуэт Вацловаса становится едва приметным, вот он мелькает напоследок в конце улицы и исчезает за поворотом. Теперь его уже не догнать.
Но разве у меня было желание еще раз нагнать его и о чем-то спросить? Начинаю наконец понимать, что все это время меня терзал один навязчивый вопрос, то готовый простодушно сорваться с губ, то упорно забивающийся в самый потаенный уголок души. Да, да, мне постоянно не терпелось узнать, почему распалась наша тройка, хотелось попытаться выяснить причины, отчего так случилось... Может быть, мы все трое слишком слепо поддались соблазну— «внедрить в жизнь» свою собственную «систему», решив, что дружба уже не требует никаких жертв? Однако завод есть завод, а мы — люди дела, черт возьми! Все трое стремились к собственным — пусть скромным! — но победам, мы не стали хуже, мельче, глупее, не убоялись самостоятельности, сами принимали решения, а ведь этого так часто опасаются три четверти населения земного шара в наш двадцатый век.
Однако эти все рассуждения почему-то не приносят никакой радости. Факт остается фактом: наша дружба, моя, Эдмундаса и Вацловаса, распалась. А это, увы, необратимо.
В смятении духа вернулся домой, придвинул табуретку к окну и уселся в кухне, повторяя, как заведенный номер телефона Дайны, пока наконец не отважился ей позвонить.
Услышав мой голос, она секунду помешкала, вероятно обдумывая, стоит ли пускаться со мной в разговор.
— Как твои малыши? — поинтересовался я.
— Спасибо, здоровы.
— Нам нужно увидеться, Дайнуже. После того вечера многое осталось недосказанным, слышишь? Что-то гнетет меня...
— Случается и такое... Потом... проходит.
— Что проходит? — Меня поражает ее голос, в нем ни малейшей нотки тепла — ни крупицы доброжелательности.
— Все.
Чувствую, как этот разговор мучителен для нее.
Подожди! — кричу я.— Прежде чем положить трубку, скажи, я был для тебя... я... для тебя...
— Этого я тебе не скажу. И вообще думаю... больше ничего не нужно.
— Чего, чего не нужно?! — опять кричу я.
Дайна ничего не отвечает и кладет трубку.
Становится тихо. В полутьме включаю телевизор,
устраиваюсь на диване, но никак не могу сообразить, что там показывают, на экране.
Позвонить Каспарасу не поднимается рука. Неизвестно почему. Может быть, позвоню завтра или через неделю, но сегодня, в этот вечер, чувствую — не надо его беспокоить.
Словно какой-то отвратительный призрак, от которого стынет в жилах кровь, выползает из темноты подозрение, что все это время я забывал о чем-то невероятно важном.
Человек не может быть постоянно прав, не может, не может,— мне чудится, будто кто-то произносит эти слова тихим усталым голосом,— и очень важно, способен ли человек признаться в этом... Никак не разберу, чей это голос — Каспараса, Дайны или матери, только мнится, он очень знакомый.
Вспомни начало, вспомни, шепчу я, ведь Каспарас притягивал тебя как страдающая личность, и к Дайне влекло из-за ее стойкости и трудной судьбы... Вспомни начало, принимаюсь повторять до бесконечности, до головокружения. Незаметно сливаюсь с обступившей со всех сторон темнотой и засыпаю, сидя на диване, а когда пробуждаюсь, сквозь стекло сочится прозрачный осенний свет, доносятся разрозненные, но уже энергичные уличные звуки. В коридоре возле лифта слышатся чьи-то молодые и чистые голоса; в колодце двора, на заасфальтированной площадке, урчит машина.
Выключаю телевизор, который работал вхолостую всю ночь напролет, и подумываю, что не мешало бы пойти в ванную и побриться, но в это утро привычная размеренность жизни кажется отталкивающе постылой. Придвигаю к столу стул, достаю чистый лист бумаги и медленно вывожу: «Милая мама...»
До начала смены еще целых два часа.
??
??
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
— Ничего, сделаешь. А ты вспомни самое начало! Неужели забыл, как взмывали ввысь наши модели? А мы, пацаны, носились по лугу и кричали, как индейцы...
— Еще бы не помнить... А некоторые модели так и пропадали, их относило куда-то ветром, забрасывало. Жалко было, если не удавалось отыскать.
— Зато каким чудесным казался мир без всяких обязанностей, без свар на работе. Без женщин...
— Мир без женщин? — впервые рассмеялся Вацловас.
Мы выходим на улицу. По заводскому двору ветер гонит листья, красные, желтые, с фиолетовыми прожилками, их роняют высокие могучие клены, растущие по ту сторону забора. Торопливыми кивками здороваются пробегающие мимо рабочие, испытываю перед ними какую-то неловкость, они еще не знают, что сразу после Нового года уйду из цеха, на заводе теперь будет новый отдел научной организации труда и управления, и я перехожу туда. Когда услышал в кабинете главного инженера о такой возможности, страшно обрадовался, а сейчас ощущаю чувство вины перед своими пролетариями. Пожалуй, успел привязаться к ним всерьез.
В цехе, конечно, еще всяких дел невпроворот, но главное — система моя действует.
Я останавливаюсь и гляжу на удаляющуюся фигуру Вацловаса — прямо ему в спину.
Почему эта система — моя? Теперь уже могу подвести итог своей лихорадочной деятельности, как будто уже распрощался с цехом и смотрю на все издалека. Конечно, придумал эту систему не я. Бригадный подряд внедряется по всей стране. Просто сама действительность схватила меня за горло, в противном случае инструментальному цеху никогда бы не выполнить план...
И я не промахнулся! — горячо убеждал себя, отчего- то убыстряя и чеканя шаг. Система, чья бы она ни была, прижилась в нашем цехе, оправдала себя!
Синий силуэт Вацловаса становится едва приметным, вот он мелькает напоследок в конце улицы и исчезает за поворотом. Теперь его уже не догнать.
Но разве у меня было желание еще раз нагнать его и о чем-то спросить? Начинаю наконец понимать, что все это время меня терзал один навязчивый вопрос, то готовый простодушно сорваться с губ, то упорно забивающийся в самый потаенный уголок души. Да, да, мне постоянно не терпелось узнать, почему распалась наша тройка, хотелось попытаться выяснить причины, отчего так случилось... Может быть, мы все трое слишком слепо поддались соблазну— «внедрить в жизнь» свою собственную «систему», решив, что дружба уже не требует никаких жертв? Однако завод есть завод, а мы — люди дела, черт возьми! Все трое стремились к собственным — пусть скромным! — но победам, мы не стали хуже, мельче, глупее, не убоялись самостоятельности, сами принимали решения, а ведь этого так часто опасаются три четверти населения земного шара в наш двадцатый век.
Однако эти все рассуждения почему-то не приносят никакой радости. Факт остается фактом: наша дружба, моя, Эдмундаса и Вацловаса, распалась. А это, увы, необратимо.
В смятении духа вернулся домой, придвинул табуретку к окну и уселся в кухне, повторяя, как заведенный номер телефона Дайны, пока наконец не отважился ей позвонить.
Услышав мой голос, она секунду помешкала, вероятно обдумывая, стоит ли пускаться со мной в разговор.
— Как твои малыши? — поинтересовался я.
— Спасибо, здоровы.
— Нам нужно увидеться, Дайнуже. После того вечера многое осталось недосказанным, слышишь? Что-то гнетет меня...
— Случается и такое... Потом... проходит.
— Что проходит? — Меня поражает ее голос, в нем ни малейшей нотки тепла — ни крупицы доброжелательности.
— Все.
Чувствую, как этот разговор мучителен для нее.
Подожди! — кричу я.— Прежде чем положить трубку, скажи, я был для тебя... я... для тебя...
— Этого я тебе не скажу. И вообще думаю... больше ничего не нужно.
— Чего, чего не нужно?! — опять кричу я.
Дайна ничего не отвечает и кладет трубку.
Становится тихо. В полутьме включаю телевизор,
устраиваюсь на диване, но никак не могу сообразить, что там показывают, на экране.
Позвонить Каспарасу не поднимается рука. Неизвестно почему. Может быть, позвоню завтра или через неделю, но сегодня, в этот вечер, чувствую — не надо его беспокоить.
Словно какой-то отвратительный призрак, от которого стынет в жилах кровь, выползает из темноты подозрение, что все это время я забывал о чем-то невероятно важном.
Человек не может быть постоянно прав, не может, не может,— мне чудится, будто кто-то произносит эти слова тихим усталым голосом,— и очень важно, способен ли человек признаться в этом... Никак не разберу, чей это голос — Каспараса, Дайны или матери, только мнится, он очень знакомый.
Вспомни начало, вспомни, шепчу я, ведь Каспарас притягивал тебя как страдающая личность, и к Дайне влекло из-за ее стойкости и трудной судьбы... Вспомни начало, принимаюсь повторять до бесконечности, до головокружения. Незаметно сливаюсь с обступившей со всех сторон темнотой и засыпаю, сидя на диване, а когда пробуждаюсь, сквозь стекло сочится прозрачный осенний свет, доносятся разрозненные, но уже энергичные уличные звуки. В коридоре возле лифта слышатся чьи-то молодые и чистые голоса; в колодце двора, на заасфальтированной площадке, урчит машина.
Выключаю телевизор, который работал вхолостую всю ночь напролет, и подумываю, что не мешало бы пойти в ванную и побриться, но в это утро привычная размеренность жизни кажется отталкивающе постылой. Придвигаю к столу стул, достаю чистый лист бумаги и медленно вывожу: «Милая мама...»
До начала смены еще целых два часа.
??
??
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54