Наконец мы в столовой, и я вполголоса прямо говорю ему:
— Послушай, Эдмундас, если ты прогонишь Нарушиса, я поставлю вопрос перед заводским партбюро.
Эдмундас достает из карма на газету, с иронией усмехается:
— Не придется ставить. Ухожу я, а Нарушис остается.
Вторая неожиданность за день! Недоверчиво осведомляюсь:
— Куда и почему, если не секрет, конечно?..
Эдмундас разворачивает газету, пробегает глазами
заголовки и не спеша произносит:
— Директором на пятьдесят второй завод.
Я понимаю, что он не шутит, он вообще не любит шутить, но, словно желая убедиться, еще раз с головы до ног окидываю его элегантную фигуру. Что и говорить, вылитый директор, современный, полный энергии, уверенный в себе, остается только пожелать успеха, а у меня почему-то начинает ныть под ложечкой от сознания, что больше не увижу Эдмундаса у нас на заводе, не буду разговаривать с ним, спорить. Такое ощущение, будто кто щипцами отхватил часть моей жизни, возможно, отрезок юношеской поры, поэтому и осведомляюсь убитым голосом:
— Когда проводы?
— Через неделю,— Эдмундас соизволил оторвать взгляд от газеты и посмотреть на меня, несколько удивленный моей интонацией.
Молча пожимаю ему руку и выхожу из столовой. Есть расхотелось.
Незадолго до конца работы дверь распахивает мой секретарь Вале, хотя она — еще в отпуске. Успела уже чуть-чуть загореть, широкое лицо усыпано мелкими веснушками, которых раньше не замечал.
— Соскучилась по цеху,— говорит она и улыбается, стараясь скрыть смущение.— Вот и зашла поглядеть, как живете.
Смотрю на нее и думаю, хороший у меня секретарь. Интересный человек. Она с большими сложностями разводилась с мужем, из-за этого еще раньше ко мне пожаловали делегатки, представительницы женсовета, и предлагали обсудить ее аморальное поведение (видите ли, не прислушивалась к их мудрым советам), но я им заявил, что был бы очень доволен, если бы все они работали так, как Вале. Она и вправду оберегала меня от неприятностей и все мелкие дела приводила в порядок сама.
— Лучше расскажи, Вале, как жизнь на взморье... Столько времени там не был. Какие в этом сезоне моды, какая публика...
Юстас сидит с Иреной, женой Каспараса, в полумраке кафе,— Ирена наконец согласилась поговорить. Что поделаешь, запахи, посетители кафе вызывают в нем гнетущую скуку, чувствует себя как в музее восковых фигур, однако Ирена, с перехваченной лаковым поясом талией, с изящной челкой на лбу, здесь как рыба в воде, а может, просто, старается изобразить девицу со свободными манерами, 'завсегдатая злачных мест. Она бойко, ничуть не стесняясь Юстаса, стреляет глазами в каждого нового посетителя, кажется, будто она блаженно шалеет от оценивающих взглядов мужчин, от запахов, напоминающих непроветренную спальню.
На столике два бокала с шампанским, мороженое с фруктами.
Ирена смело, может быть, даже вызывающе смотрит Юстасу в глаза, ковыряет мороженое и с презрением улыбается:
— Я ведь знала, что Каспарас у вас. Куда ему еще деваться. Такие даже любовницу завести не в состоянии. Вернется, когда надоест, на коленях приползет.
Лицо Юстаса каменеет, однако он стремится сохранить вежливую улыбку.
— Разве вам было бы приятнее, если... у Каспараса была бы другая женщина?
Ирена небрежно передергивает плечами:
— Не знаю, может, было бы интереснее...
Или она цинична и права в своем цинизме, или притворяется, думает Юстас, поглядывая на ее покрытые лаком ногти, поблескивающие на стекле бокала. Она сидит чуть откинув голову, слегка прищурившись, но не прикасается ни к шампанскому, ни к мороженому, которое вот-вот окончательно растает в металлической вазочке. Все чаще пульсируют в мозгу приливы злости и антипатии, однако Юстас старается оставаться спокойным, старается понять, где же в этой женщине доброе начало. Ведь должно же оно быть, и скорее всего есть. Кто, каким пеплом засыпал его?
— Гляжу на ваши руки и думаю,— медленно произносит Юстас.— Боятся они работы или нет?
Ирена растопыривает перед собой пальцы, вращает ладонями, с детским недовольством выпячивает нижнюю губу:
— А что, кажутся усталыми, натруженными?
— Наоборот. Я подумал: а вы помогаете Каспарасу? Обстирываете, готовите?
— Господи, этого еще не хватало! Мне достаточно возни с ребенком! Каспарас здоров как бык и в редакции просиживает время впустую.
Ирена одним глотком, как будто оскорбившись, выпивает шампанское, а Юстас незаметным движением придвигает к ней свой бокал.
— Не стесняйтесь, я не трогал. Вообще не люблю шампанское. А вы знаете, как я познакомился с Каспарасом? Он вам не рассказывал?
— Вроде не соизволил.
— На одном диспуте о долге и ответственности.
— Ничего себе! Небось мухи дохли со скуки.
— Мух там не было. Странно, но Каспарас тогда упорно отрицал эти понятия, выдвигая на первое место свободу личности.
Ирена нетерпеливо шевелит рукой, согнутой в запястье, словно защищаясь от слов Юстаса.
— Бредни поэта. Что он понимает!..
Юстас подался вперед, будто давно дожидался этих слов, и скороговоркой спрашивает:
— А вы? Вы понимаете, что такое долг, ответственность за другого человека?
Ирена смыкает пальцы под подбородком и мгновение угрюмо в упор смотрит на Юстаса.
Ну вот, думает Юстас, теперь она затянется сигаретой и будет молчать или скажет, что ей пора к ребенку. Но почему я должен все заворачивать в блестящую конфетную бумажку, когда речь идет о судьбе доброго, незаурядного человека?
— Понимаете,— нехотя цедит слова Ирена,— Каспарас утратил мужественность. Стал слабым, чувствительным как мимоза.
— И это злит, раздражает? В конце концов, знали ведь, за кого идете замуж?
— Знала! — резко отрезает Ирена.— Только думала, что он еще и мужчина, твердо стоящий на земле.
— Скажите откровенно, Ирена, а вы часто вспоминаете, что он — прежде всего художник, поэт?
— Да он давным-давно ничего не пишет...
— А знаете почему?
— А вы?
— Кажется, знаю.
Ирена прикусывает нижнюю губу и минуту напряженно думает. На ее миловидном лице мелькает выражение строптивости, совсем как у детей, когда они готовы защищаться из последних сил.
— Скорее всего, ему не о чем писать, и он хочет, чтобы его жалели. Не переношу, когда приходится жалеть здорового мужчину. Пусть он пишет больше стихов, раз не выходит, пусть займется журналистикой. Теперь мне начинает казаться, что он просто-напросто прикидывается нервнобольным.
— А вдруг не прикидывается? — тихо произносит Юстас одеревеневшей гортанью, потому что его пугает холод, которым веет от этой женщины.— Его нервы действительно порядком расшатаны.
— Абсурд. Каспарас постоянно ждет, надеется на какие-то дополнительные проявления любви с моей стороны:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
— Послушай, Эдмундас, если ты прогонишь Нарушиса, я поставлю вопрос перед заводским партбюро.
Эдмундас достает из карма на газету, с иронией усмехается:
— Не придется ставить. Ухожу я, а Нарушис остается.
Вторая неожиданность за день! Недоверчиво осведомляюсь:
— Куда и почему, если не секрет, конечно?..
Эдмундас разворачивает газету, пробегает глазами
заголовки и не спеша произносит:
— Директором на пятьдесят второй завод.
Я понимаю, что он не шутит, он вообще не любит шутить, но, словно желая убедиться, еще раз с головы до ног окидываю его элегантную фигуру. Что и говорить, вылитый директор, современный, полный энергии, уверенный в себе, остается только пожелать успеха, а у меня почему-то начинает ныть под ложечкой от сознания, что больше не увижу Эдмундаса у нас на заводе, не буду разговаривать с ним, спорить. Такое ощущение, будто кто щипцами отхватил часть моей жизни, возможно, отрезок юношеской поры, поэтому и осведомляюсь убитым голосом:
— Когда проводы?
— Через неделю,— Эдмундас соизволил оторвать взгляд от газеты и посмотреть на меня, несколько удивленный моей интонацией.
Молча пожимаю ему руку и выхожу из столовой. Есть расхотелось.
Незадолго до конца работы дверь распахивает мой секретарь Вале, хотя она — еще в отпуске. Успела уже чуть-чуть загореть, широкое лицо усыпано мелкими веснушками, которых раньше не замечал.
— Соскучилась по цеху,— говорит она и улыбается, стараясь скрыть смущение.— Вот и зашла поглядеть, как живете.
Смотрю на нее и думаю, хороший у меня секретарь. Интересный человек. Она с большими сложностями разводилась с мужем, из-за этого еще раньше ко мне пожаловали делегатки, представительницы женсовета, и предлагали обсудить ее аморальное поведение (видите ли, не прислушивалась к их мудрым советам), но я им заявил, что был бы очень доволен, если бы все они работали так, как Вале. Она и вправду оберегала меня от неприятностей и все мелкие дела приводила в порядок сама.
— Лучше расскажи, Вале, как жизнь на взморье... Столько времени там не был. Какие в этом сезоне моды, какая публика...
Юстас сидит с Иреной, женой Каспараса, в полумраке кафе,— Ирена наконец согласилась поговорить. Что поделаешь, запахи, посетители кафе вызывают в нем гнетущую скуку, чувствует себя как в музее восковых фигур, однако Ирена, с перехваченной лаковым поясом талией, с изящной челкой на лбу, здесь как рыба в воде, а может, просто, старается изобразить девицу со свободными манерами, 'завсегдатая злачных мест. Она бойко, ничуть не стесняясь Юстаса, стреляет глазами в каждого нового посетителя, кажется, будто она блаженно шалеет от оценивающих взглядов мужчин, от запахов, напоминающих непроветренную спальню.
На столике два бокала с шампанским, мороженое с фруктами.
Ирена смело, может быть, даже вызывающе смотрит Юстасу в глаза, ковыряет мороженое и с презрением улыбается:
— Я ведь знала, что Каспарас у вас. Куда ему еще деваться. Такие даже любовницу завести не в состоянии. Вернется, когда надоест, на коленях приползет.
Лицо Юстаса каменеет, однако он стремится сохранить вежливую улыбку.
— Разве вам было бы приятнее, если... у Каспараса была бы другая женщина?
Ирена небрежно передергивает плечами:
— Не знаю, может, было бы интереснее...
Или она цинична и права в своем цинизме, или притворяется, думает Юстас, поглядывая на ее покрытые лаком ногти, поблескивающие на стекле бокала. Она сидит чуть откинув голову, слегка прищурившись, но не прикасается ни к шампанскому, ни к мороженому, которое вот-вот окончательно растает в металлической вазочке. Все чаще пульсируют в мозгу приливы злости и антипатии, однако Юстас старается оставаться спокойным, старается понять, где же в этой женщине доброе начало. Ведь должно же оно быть, и скорее всего есть. Кто, каким пеплом засыпал его?
— Гляжу на ваши руки и думаю,— медленно произносит Юстас.— Боятся они работы или нет?
Ирена растопыривает перед собой пальцы, вращает ладонями, с детским недовольством выпячивает нижнюю губу:
— А что, кажутся усталыми, натруженными?
— Наоборот. Я подумал: а вы помогаете Каспарасу? Обстирываете, готовите?
— Господи, этого еще не хватало! Мне достаточно возни с ребенком! Каспарас здоров как бык и в редакции просиживает время впустую.
Ирена одним глотком, как будто оскорбившись, выпивает шампанское, а Юстас незаметным движением придвигает к ней свой бокал.
— Не стесняйтесь, я не трогал. Вообще не люблю шампанское. А вы знаете, как я познакомился с Каспарасом? Он вам не рассказывал?
— Вроде не соизволил.
— На одном диспуте о долге и ответственности.
— Ничего себе! Небось мухи дохли со скуки.
— Мух там не было. Странно, но Каспарас тогда упорно отрицал эти понятия, выдвигая на первое место свободу личности.
Ирена нетерпеливо шевелит рукой, согнутой в запястье, словно защищаясь от слов Юстаса.
— Бредни поэта. Что он понимает!..
Юстас подался вперед, будто давно дожидался этих слов, и скороговоркой спрашивает:
— А вы? Вы понимаете, что такое долг, ответственность за другого человека?
Ирена смыкает пальцы под подбородком и мгновение угрюмо в упор смотрит на Юстаса.
Ну вот, думает Юстас, теперь она затянется сигаретой и будет молчать или скажет, что ей пора к ребенку. Но почему я должен все заворачивать в блестящую конфетную бумажку, когда речь идет о судьбе доброго, незаурядного человека?
— Понимаете,— нехотя цедит слова Ирена,— Каспарас утратил мужественность. Стал слабым, чувствительным как мимоза.
— И это злит, раздражает? В конце концов, знали ведь, за кого идете замуж?
— Знала! — резко отрезает Ирена.— Только думала, что он еще и мужчина, твердо стоящий на земле.
— Скажите откровенно, Ирена, а вы часто вспоминаете, что он — прежде всего художник, поэт?
— Да он давным-давно ничего не пишет...
— А знаете почему?
— А вы?
— Кажется, знаю.
Ирена прикусывает нижнюю губу и минуту напряженно думает. На ее миловидном лице мелькает выражение строптивости, совсем как у детей, когда они готовы защищаться из последних сил.
— Скорее всего, ему не о чем писать, и он хочет, чтобы его жалели. Не переношу, когда приходится жалеть здорового мужчину. Пусть он пишет больше стихов, раз не выходит, пусть займется журналистикой. Теперь мне начинает казаться, что он просто-напросто прикидывается нервнобольным.
— А вдруг не прикидывается? — тихо произносит Юстас одеревеневшей гортанью, потому что его пугает холод, которым веет от этой женщины.— Его нервы действительно порядком расшатаны.
— Абсурд. Каспарас постоянно ждет, надеется на какие-то дополнительные проявления любви с моей стороны:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54