Да ведь он просто-напросто собирается сбежать оттуда, потому что его не приохотили к серьезному труду, ответственным заданиям, и он чувствует себя ненужным. Почему, Эдмундас, ты и твои товарищи коммунисты постоянно смотрели свысока на этого работящего, тихого, безгранично порядочного человека, как на какого-то нескладеху, не приспособленного к жизни,— не тот менталитет! Чужак! А может, вы попросту опасаетесь порядочности Нарушиса? Уверен, такие, как Нарушис, рано или поздно станут золотым фондом завода. И не из-за уровня технического мышления, а из-за своей честности, которая, по счастью, передается и другим.
Ты, Каспарас, не знаком с Нарушисом, он чуть- чуть напоминает тебя, я вспомнил о нем, когда пытался сам себя прижать к стенке: середина или максимум? Когда-то для нас с Эдмундасом важен был только максимум — так мы на своем языке называли время парения авиамодели в воздухе: три минуты, а точнее — 180 очков.
А что теперь? Трех минут не суждено побыть с открытой душой, ты — руководитель и всю свою осмысленную жизнь отдаешь работе, ты обязан помнить об общей цели. Таков отныне смысл твоего существования. Что означают сегодня два диковинных слова — свободное парение? Что назвал бы теперь свободным парением? Бессонницу, растревоженную совесть, ограниченные бытом мечты, убогую эмпирику житейских канонов? Но ведь это вовсе не свободное парение, я нарочно не говорю — полет, чтобы не было слишком красиво. Свободное парение, Каспарас? Это приснившиеся мне леса, луга тюльпанов, высокая полевица на аэродромном поле, кукушкины слезки и нежданно проглядывающая сквозь них недозрелая земляника; свежая кротовина красноватого оттенка, уже засохшая сверху, Каспарас, изогнутое, поражающее совершенством, будто женское плечо, крыло планера над головой и узкая полоска благодатной тени на порыжевшей от зноя траве, а там, в синеве,— душа Экзюпери, нашептывающая: о люди, о братья...
Теперь, Эдмундас, ты по-иному истолковываешь, что такое максимум. Проще и, как говорится, более житейски. Ах, Эдмундас, почему после окончания школы ты решил, что мы — несмышленыши, и не отважился поехать в Москву в авиационный институт, ведь ты был самым способным из нас. Мир ждал твоего имени, твоего взлета, ты должен был научить летать всех во вселенной, как показывали когда-то пример литовцы, эти зарывшиеся в землю воздухоплаватели. Заново, уже по-иному, не считаясь ни с перестраховщиками, ни с теми, кто ни во что не верит. Мы — слишком малы, сказал ты. А нужно было осмелиться.
Ведь сколько раз этот неприметный человек, выбравшись за ограду родимого дома, вздымался ввысь и возвращался назад, потом, глядишь, в скромной обсерватории Вильнюсского университета, припав к телескопу, как к чердачному окну, открывал новую комету, а может, и квазар. Откуда этот непокой, это зудящее желание покинуть собственную оболочку, Каспарас?..
— А тебя здесь никогда не тяготит одиночество?
Голос Каспараса звучал глухо, будто приглушала
его густая борода, полыхнувшая на красном закатном солнце, которое в последний раз за вечер вспыхнуло в окнах девятого этажа.
— Некогда. Совершенно серьезно. Разумеется, это глупая привычка, укоренившаяся с первых дней на заводе, когда просиживал там по десять часов кряду. Ежедневно. Возвращаясь домой, радовался, если попадалась какая-нибудь книжка.
Юстас устроился напротив Каспараса в дешевом кресле в своей однокомнатной квартире и с аппетитом поглощал винегрет, запивая пивом. Каспарас не спеша отхлебывал кофе.
— Верю. И стараюсь понять. Но я все-таки подумываю о женщинах. Может, они тебя отпугивают? Или ты вообще настроен против этого пола?
— Ничуть.— Юстас залпом допил пиво, поставил пустой стакан, вытер губы.— Расставь на доске фигуры. Видишь этот стакан? Так вот, еще не настал час для меня сетовать по-холостяцки, что в несчастье некому будет подать стакан воды.
— Все равно ты старый холостяк,— покачал головой Каспарас.-— Как ни крути, тридцать...
Он разложил шахматную доску, осторожно высыпав фигуры на столик; шахматы были рядом, под рукой.
— Не суди столь сурово, Каспарас,— рассмеялся Юстас, отодвигая тарелку с остатками винегрета.— Меня пугают не изломанные чужие жизни, а необходимость приноравливаться к женской глупости, прихотям и эгоизму.
— Приспосабливаться не обязательно,— буркнул Каспарас.— В конце концов, разные женщины бывают. Начинай, твои белые.
— Ладно. Послушай еще. Существует лимит совместного пребывания. Хочешь не хочешь, со временем он иссякает. Точно так же распадаются всякие группы, коммуны хиппи или буддистов, поскольку духовно каждый развивается индивидуально, и наконец человек чувствует, что должен идти один.
— Но ты ведь еще ни разу не пробовал быть вдвоем,— усмехнулся Каспарас, опершись локтями на столик.— А этим лимитом ты меня заинтересовал...
— Позволяешь захватить центр? — спросил Юстас, тайком наблюдая за лицом Каспараса.— Смотри, пожалеешь.
Несколько меланхолическое выражение лица Каспараса с резко обозначенными чертами, а особенно его осевший голос сегодня вызывали в Юстасе беспокойство. С того самого дня, когда три года назад они познакомились в молодежном дискуссионном клубе и всерьез поспорили о понимании ответственности, в дальнейшем привыкли общаться легко и просто, не отягощая один другого личными переживаниями или испорченным настроением. На этот раз Каспарас не отпустил никакой остроты ни по поводу своего творчества, ни по поводу редакционных дел, а расам
спрашивать Юстасу не хотелось. Коли этот славный бородач вытерпит целый вечер без остроумных замечаний, значит, так надо.
— Центр всегда принадлежит руководителям,— мрачно заметил Каспарас. Так мрачно и зло, что Юстас, не выдержав, громко расхохотался.
— А что ты знаешь, Каспарас, о Юстасе Каткусе? Что он слегка заносчив, сторонится женщин, любитель поболтать на политические темы, иначе говоря — походить по острию бритвы в кругу друзей? А что тебе известно о начальнике инструментального цеха Юстасе Каткусе? Могу ответить — действительно ничего. Кое- что известно тебе из кинофильмов, газетных очерков, только это старые штампы. Инструментальный цех, дорогой мой человече, сразу скажу тебе — целая академия для всякого инженера, закончившего политехнический, хотя бы и с отличием. Раз хочешь все понять, Каспарас, надо испытать на собственной шкуре, повкалывать как следует на рабочем месте.
— И ты повкалывал? — ледяным тоном осведомился Каспарас.
— Сурово, не правда ли? Именно этого и добиваюсь, потому что вы ни черта не смыслите, торчите себе в редакциях. Так вот сегодня я турнул Дану Калвайтене. Она с термического участка, обязанности у нее простые, ей тридцать, и у нее трое детей, но она прямо-таки помешалась на мужчинах, липнет и липнет к ним.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
Ты, Каспарас, не знаком с Нарушисом, он чуть- чуть напоминает тебя, я вспомнил о нем, когда пытался сам себя прижать к стенке: середина или максимум? Когда-то для нас с Эдмундасом важен был только максимум — так мы на своем языке называли время парения авиамодели в воздухе: три минуты, а точнее — 180 очков.
А что теперь? Трех минут не суждено побыть с открытой душой, ты — руководитель и всю свою осмысленную жизнь отдаешь работе, ты обязан помнить об общей цели. Таков отныне смысл твоего существования. Что означают сегодня два диковинных слова — свободное парение? Что назвал бы теперь свободным парением? Бессонницу, растревоженную совесть, ограниченные бытом мечты, убогую эмпирику житейских канонов? Но ведь это вовсе не свободное парение, я нарочно не говорю — полет, чтобы не было слишком красиво. Свободное парение, Каспарас? Это приснившиеся мне леса, луга тюльпанов, высокая полевица на аэродромном поле, кукушкины слезки и нежданно проглядывающая сквозь них недозрелая земляника; свежая кротовина красноватого оттенка, уже засохшая сверху, Каспарас, изогнутое, поражающее совершенством, будто женское плечо, крыло планера над головой и узкая полоска благодатной тени на порыжевшей от зноя траве, а там, в синеве,— душа Экзюпери, нашептывающая: о люди, о братья...
Теперь, Эдмундас, ты по-иному истолковываешь, что такое максимум. Проще и, как говорится, более житейски. Ах, Эдмундас, почему после окончания школы ты решил, что мы — несмышленыши, и не отважился поехать в Москву в авиационный институт, ведь ты был самым способным из нас. Мир ждал твоего имени, твоего взлета, ты должен был научить летать всех во вселенной, как показывали когда-то пример литовцы, эти зарывшиеся в землю воздухоплаватели. Заново, уже по-иному, не считаясь ни с перестраховщиками, ни с теми, кто ни во что не верит. Мы — слишком малы, сказал ты. А нужно было осмелиться.
Ведь сколько раз этот неприметный человек, выбравшись за ограду родимого дома, вздымался ввысь и возвращался назад, потом, глядишь, в скромной обсерватории Вильнюсского университета, припав к телескопу, как к чердачному окну, открывал новую комету, а может, и квазар. Откуда этот непокой, это зудящее желание покинуть собственную оболочку, Каспарас?..
— А тебя здесь никогда не тяготит одиночество?
Голос Каспараса звучал глухо, будто приглушала
его густая борода, полыхнувшая на красном закатном солнце, которое в последний раз за вечер вспыхнуло в окнах девятого этажа.
— Некогда. Совершенно серьезно. Разумеется, это глупая привычка, укоренившаяся с первых дней на заводе, когда просиживал там по десять часов кряду. Ежедневно. Возвращаясь домой, радовался, если попадалась какая-нибудь книжка.
Юстас устроился напротив Каспараса в дешевом кресле в своей однокомнатной квартире и с аппетитом поглощал винегрет, запивая пивом. Каспарас не спеша отхлебывал кофе.
— Верю. И стараюсь понять. Но я все-таки подумываю о женщинах. Может, они тебя отпугивают? Или ты вообще настроен против этого пола?
— Ничуть.— Юстас залпом допил пиво, поставил пустой стакан, вытер губы.— Расставь на доске фигуры. Видишь этот стакан? Так вот, еще не настал час для меня сетовать по-холостяцки, что в несчастье некому будет подать стакан воды.
— Все равно ты старый холостяк,— покачал головой Каспарас.-— Как ни крути, тридцать...
Он разложил шахматную доску, осторожно высыпав фигуры на столик; шахматы были рядом, под рукой.
— Не суди столь сурово, Каспарас,— рассмеялся Юстас, отодвигая тарелку с остатками винегрета.— Меня пугают не изломанные чужие жизни, а необходимость приноравливаться к женской глупости, прихотям и эгоизму.
— Приспосабливаться не обязательно,— буркнул Каспарас.— В конце концов, разные женщины бывают. Начинай, твои белые.
— Ладно. Послушай еще. Существует лимит совместного пребывания. Хочешь не хочешь, со временем он иссякает. Точно так же распадаются всякие группы, коммуны хиппи или буддистов, поскольку духовно каждый развивается индивидуально, и наконец человек чувствует, что должен идти один.
— Но ты ведь еще ни разу не пробовал быть вдвоем,— усмехнулся Каспарас, опершись локтями на столик.— А этим лимитом ты меня заинтересовал...
— Позволяешь захватить центр? — спросил Юстас, тайком наблюдая за лицом Каспараса.— Смотри, пожалеешь.
Несколько меланхолическое выражение лица Каспараса с резко обозначенными чертами, а особенно его осевший голос сегодня вызывали в Юстасе беспокойство. С того самого дня, когда три года назад они познакомились в молодежном дискуссионном клубе и всерьез поспорили о понимании ответственности, в дальнейшем привыкли общаться легко и просто, не отягощая один другого личными переживаниями или испорченным настроением. На этот раз Каспарас не отпустил никакой остроты ни по поводу своего творчества, ни по поводу редакционных дел, а расам
спрашивать Юстасу не хотелось. Коли этот славный бородач вытерпит целый вечер без остроумных замечаний, значит, так надо.
— Центр всегда принадлежит руководителям,— мрачно заметил Каспарас. Так мрачно и зло, что Юстас, не выдержав, громко расхохотался.
— А что ты знаешь, Каспарас, о Юстасе Каткусе? Что он слегка заносчив, сторонится женщин, любитель поболтать на политические темы, иначе говоря — походить по острию бритвы в кругу друзей? А что тебе известно о начальнике инструментального цеха Юстасе Каткусе? Могу ответить — действительно ничего. Кое- что известно тебе из кинофильмов, газетных очерков, только это старые штампы. Инструментальный цех, дорогой мой человече, сразу скажу тебе — целая академия для всякого инженера, закончившего политехнический, хотя бы и с отличием. Раз хочешь все понять, Каспарас, надо испытать на собственной шкуре, повкалывать как следует на рабочем месте.
— И ты повкалывал? — ледяным тоном осведомился Каспарас.
— Сурово, не правда ли? Именно этого и добиваюсь, потому что вы ни черта не смыслите, торчите себе в редакциях. Так вот сегодня я турнул Дану Калвайтене. Она с термического участка, обязанности у нее простые, ей тридцать, и у нее трое детей, но она прямо-таки помешалась на мужчинах, липнет и липнет к ним.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54