У нее своя мерка: пишущих сейчас много.
— При чем здесь творчество,— со злостью бросил Каспарас.— Пусть смотрит на меня как на нормального, обыкновенного человека, который хочет в семье согласия, обоюдного доверия.
— Слепец, вот ты кто! Ведь ты ее и привлек тем, что не являешься обыкновенным и нормальным! А когда начал приноравливаться к ее умишку, она опомнилась: «Господи, да ведь он такой же, как все... Денег только меньше зарабатывает». Ей совершенно все равно, каким тебе видится мир. Твои страдания ее не трогают. Это не материально и потому ей чуждо. Этого нельзя использовать. Только сам ты тоже уже использован, съеден, как заморское кушанье, и во второй раз она
ни за что не станет его пробовать. Жестоко, но это правда.
— Не верю, что так может быть.— Каспарас порылся в карманах, но сигарет не нашел.
— Увы, да. По ее разумению, ты зануда, беседующий с ней по-турецки о вещах непонятных и совсем ненужных.
— Человече,— Каспарас уставился на Юстаса вдруг потемневшими глазами,— а ты хоть понимаешь, чего мне сейчас наговорил?
— Чего тут не понять,— вздохнул Юстас, обнимая Каспараса за плечи.— Ведь я встречался с нею тайком от тебя. Выбирайся, старик, стисни зубы и давай выкарабкивайся, надо будет — кровь свою отдам. Пошевели плавниками...
— Здорово, начальник,— подошел поздороваться Каволюнас.— Не помешаю?
— Мы уже уходим, пора пить чай, уступаем место. Удачной рыбалки!
Каволюнас суеверно сплюнул и принялся разматывать леску.
— Пошевели плавниками...— повторил Каспарас, шагая рядом с Юстасом.— У тебя ведь нет детей. А я думаю не только о своей шкуре, но и о собственном сыне. Я не могу бежать. Мне кажется, у Ирены отвратительный комплекс неполноценности, из-за которого сделалась жестокой, циничной, безответственной. Поэтому мне нужно быть рядом с сыном. Не иногда, а ежедневно.
— Такая забота о сыне может печально закончиться.
— Может. Но есть цель, есть смысл.
Возле столовой Юстас приостановился, преграждая путь Каспарасу.
— Писать будешь?
— А тебе что? — Каспарас коварно подмигнул и вздернул вверх огненно-рыжую бороду, сверкнули крупные, ослепительной белизны зубы.
— Ну и евин,— Юстас тоже расхохотался.— Я его чуть ли не из когтей смерти вырвал, а он мне... эдак!
— Вечером будет на чем вернуться в город?
— Не беспокойся,— отозвался Юстас.— Ты же видишь, я абсолютно спокоен.
Из «Тетради ошибок»
Меня вызвал парторг завода Бернатонис. Оказывается, корреспондент одной республиканской газеты пожаловался на меня своему главному редактору, а тот в свою очередь направил жалобу на завод, будто я обвинил печать в недальновидности, в разлагающем влиянии на простых людей. Мысль моя, конечно, была заведомо искажена: я всего лишь заметил, что в печати принято многое приукрашивать, подобная подача фактов стала нормой, а это подрывает нравственное здоровье людей. На некоторых корреспондентов эти слова, случалось, производили впечатление, и они оставляли нас в покое.
— Но в данном случае ты же имел в виду статьи наших корреспондентов,— не унимался Бернатонис.
— Очевидно, черт бы их драл,— согласился я.— После всех их похвал порядочному человеку в глаза стыдно смотреть друзьям. Я подразумевал лишь то, что подобным сочинительством они провоцируют самодовольство и успокоенность, тормозят прогресс.
— Не миновать нам скандала,— сокрушенно проговорил Бернатонис.— Теперь давай шагай к главному,— со вздохом заключил он.
— Раз за последние полгода не было ни одного серьезного скандала, значит, начинаю обрастать мохом...— подбодрил себя и на трясущихся ногах отправился к Папаше.
На этот раз директор просто неистовствовал. Носился по кабинету, обзывал меня безмозглым типом и в мгновение ока доказал, что мои обвинения печатных органов в разлагающем влиянии на массы напрочь лишены какой-либо аргументации. Спорить я не стал, только заметил:
— Это был всего лишь.
— При чем здесь язык, это политический ляпсус! — не унимался Папаша.— Не избежать тебе на сей раз партийного взыскания! Хотел бы я знать, чего ты этим добиваешься... (тут он выкрикнул нецензурное слово). Зачем треплешь постоянно языком?
— Чего добиваюсь? Стремлюсь жить согласно своим убеждениям... Хочу, чтобы и другие совесть не теряли...
1 Ошибка в слове, языковой ляпсус (лат.).
— Свернешь ты себе шею однажды,— буркнул Папаша, уставившись в вымытое до блеска окно.
— Ничего страшного,— заверил я бодро,— если в борьбе с отжившими методами и отклонениями получу выговор...— Храбрился из последних сил.
Лицо директора опять налилось кровью.
— За то крылатое выражение, которое ты выдал корреспонденту, тебя следовало бы исключить из партии!
— Уверен, шестьдесят процентов коммунистов будут...
— Не будут! — оборвал директор.— Придется надлежащим образом ответить главному редактору газеты.
— Но я лично не собираюсь давать политические рекомендации представителям печати,— я притворился, что не понимаю, о чем идет речь,— хочу только одного, чтобы от меня отстали всякие там корреспонденты и оставили в покое рабочих моего цеха.
На следующий день на завод прибыл высокий, широкоплечий, с начальственной осанкой мужчина. Директор представил меня. Игнорируя меня, редактор даже не посмотрел в мою сторону, по всему видать, приготовился стереть меня в порошок.
Я заявил безо всяких вступлений, что беру свои слова назад, и пояснил, то было единственное эффективное средство избавиться от корреспондента на благо всем.
— А почему, собственно, вы решили от него избавиться? — возмутился редактор.
— Все рабочие из моего цеха, о которых писали в газетах, обратились ко мне с просьбой, чтобы больше не пускал к ним корреспондентов.
— Ну, во-первых, у вас нет такого права — не пускать,— величественно заметил редактор.— В конце концов, кто вы такой? Мне доводилось бывать у академиков, генералов, и нигде ничего подобного я не слышал!
Долго мы говорили. Я высказал свою точку зрения: радио и телевидение изыскивают более гибкие формы, а печать — увы, нет, и это чистая правда. Наконец добрались до сути.
— Самое настоящее мещанство бояться кого-нибудь перехвалить,— резюмировал редактор.
— Это вовсе не мещанство, а признак порядочности,— не сдавался я.
Беседа проходила в присутствии дирекции, поэтому Папаша на этих моих словах гневно скривил рот, а Бернатонис стал делать какие-то знаки, но этот человек, представляющий печать, был так уверен в собственной непогрешимости, что меня все время подмывало ему возражать.
— Хочу просто сказать, что пора отказаться от устаревших штампов,— не удержавшись, добавил я,— и писать о хороших людях так, чтобы им потом не пришлось краснеть перед товарищами за свою добропорядочность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
— При чем здесь творчество,— со злостью бросил Каспарас.— Пусть смотрит на меня как на нормального, обыкновенного человека, который хочет в семье согласия, обоюдного доверия.
— Слепец, вот ты кто! Ведь ты ее и привлек тем, что не являешься обыкновенным и нормальным! А когда начал приноравливаться к ее умишку, она опомнилась: «Господи, да ведь он такой же, как все... Денег только меньше зарабатывает». Ей совершенно все равно, каким тебе видится мир. Твои страдания ее не трогают. Это не материально и потому ей чуждо. Этого нельзя использовать. Только сам ты тоже уже использован, съеден, как заморское кушанье, и во второй раз она
ни за что не станет его пробовать. Жестоко, но это правда.
— Не верю, что так может быть.— Каспарас порылся в карманах, но сигарет не нашел.
— Увы, да. По ее разумению, ты зануда, беседующий с ней по-турецки о вещах непонятных и совсем ненужных.
— Человече,— Каспарас уставился на Юстаса вдруг потемневшими глазами,— а ты хоть понимаешь, чего мне сейчас наговорил?
— Чего тут не понять,— вздохнул Юстас, обнимая Каспараса за плечи.— Ведь я встречался с нею тайком от тебя. Выбирайся, старик, стисни зубы и давай выкарабкивайся, надо будет — кровь свою отдам. Пошевели плавниками...
— Здорово, начальник,— подошел поздороваться Каволюнас.— Не помешаю?
— Мы уже уходим, пора пить чай, уступаем место. Удачной рыбалки!
Каволюнас суеверно сплюнул и принялся разматывать леску.
— Пошевели плавниками...— повторил Каспарас, шагая рядом с Юстасом.— У тебя ведь нет детей. А я думаю не только о своей шкуре, но и о собственном сыне. Я не могу бежать. Мне кажется, у Ирены отвратительный комплекс неполноценности, из-за которого сделалась жестокой, циничной, безответственной. Поэтому мне нужно быть рядом с сыном. Не иногда, а ежедневно.
— Такая забота о сыне может печально закончиться.
— Может. Но есть цель, есть смысл.
Возле столовой Юстас приостановился, преграждая путь Каспарасу.
— Писать будешь?
— А тебе что? — Каспарас коварно подмигнул и вздернул вверх огненно-рыжую бороду, сверкнули крупные, ослепительной белизны зубы.
— Ну и евин,— Юстас тоже расхохотался.— Я его чуть ли не из когтей смерти вырвал, а он мне... эдак!
— Вечером будет на чем вернуться в город?
— Не беспокойся,— отозвался Юстас.— Ты же видишь, я абсолютно спокоен.
Из «Тетради ошибок»
Меня вызвал парторг завода Бернатонис. Оказывается, корреспондент одной республиканской газеты пожаловался на меня своему главному редактору, а тот в свою очередь направил жалобу на завод, будто я обвинил печать в недальновидности, в разлагающем влиянии на простых людей. Мысль моя, конечно, была заведомо искажена: я всего лишь заметил, что в печати принято многое приукрашивать, подобная подача фактов стала нормой, а это подрывает нравственное здоровье людей. На некоторых корреспондентов эти слова, случалось, производили впечатление, и они оставляли нас в покое.
— Но в данном случае ты же имел в виду статьи наших корреспондентов,— не унимался Бернатонис.
— Очевидно, черт бы их драл,— согласился я.— После всех их похвал порядочному человеку в глаза стыдно смотреть друзьям. Я подразумевал лишь то, что подобным сочинительством они провоцируют самодовольство и успокоенность, тормозят прогресс.
— Не миновать нам скандала,— сокрушенно проговорил Бернатонис.— Теперь давай шагай к главному,— со вздохом заключил он.
— Раз за последние полгода не было ни одного серьезного скандала, значит, начинаю обрастать мохом...— подбодрил себя и на трясущихся ногах отправился к Папаше.
На этот раз директор просто неистовствовал. Носился по кабинету, обзывал меня безмозглым типом и в мгновение ока доказал, что мои обвинения печатных органов в разлагающем влиянии на массы напрочь лишены какой-либо аргументации. Спорить я не стал, только заметил:
— Это был всего лишь.
— При чем здесь язык, это политический ляпсус! — не унимался Папаша.— Не избежать тебе на сей раз партийного взыскания! Хотел бы я знать, чего ты этим добиваешься... (тут он выкрикнул нецензурное слово). Зачем треплешь постоянно языком?
— Чего добиваюсь? Стремлюсь жить согласно своим убеждениям... Хочу, чтобы и другие совесть не теряли...
1 Ошибка в слове, языковой ляпсус (лат.).
— Свернешь ты себе шею однажды,— буркнул Папаша, уставившись в вымытое до блеска окно.
— Ничего страшного,— заверил я бодро,— если в борьбе с отжившими методами и отклонениями получу выговор...— Храбрился из последних сил.
Лицо директора опять налилось кровью.
— За то крылатое выражение, которое ты выдал корреспонденту, тебя следовало бы исключить из партии!
— Уверен, шестьдесят процентов коммунистов будут...
— Не будут! — оборвал директор.— Придется надлежащим образом ответить главному редактору газеты.
— Но я лично не собираюсь давать политические рекомендации представителям печати,— я притворился, что не понимаю, о чем идет речь,— хочу только одного, чтобы от меня отстали всякие там корреспонденты и оставили в покое рабочих моего цеха.
На следующий день на завод прибыл высокий, широкоплечий, с начальственной осанкой мужчина. Директор представил меня. Игнорируя меня, редактор даже не посмотрел в мою сторону, по всему видать, приготовился стереть меня в порошок.
Я заявил безо всяких вступлений, что беру свои слова назад, и пояснил, то было единственное эффективное средство избавиться от корреспондента на благо всем.
— А почему, собственно, вы решили от него избавиться? — возмутился редактор.
— Все рабочие из моего цеха, о которых писали в газетах, обратились ко мне с просьбой, чтобы больше не пускал к ним корреспондентов.
— Ну, во-первых, у вас нет такого права — не пускать,— величественно заметил редактор.— В конце концов, кто вы такой? Мне доводилось бывать у академиков, генералов, и нигде ничего подобного я не слышал!
Долго мы говорили. Я высказал свою точку зрения: радио и телевидение изыскивают более гибкие формы, а печать — увы, нет, и это чистая правда. Наконец добрались до сути.
— Самое настоящее мещанство бояться кого-нибудь перехвалить,— резюмировал редактор.
— Это вовсе не мещанство, а признак порядочности,— не сдавался я.
Беседа проходила в присутствии дирекции, поэтому Папаша на этих моих словах гневно скривил рот, а Бернатонис стал делать какие-то знаки, но этот человек, представляющий печать, был так уверен в собственной непогрешимости, что меня все время подмывало ему возражать.
— Хочу просто сказать, что пора отказаться от устаревших штампов,— не удержавшись, добавил я,— и писать о хороших людях так, чтобы им потом не пришлось краснеть перед товарищами за свою добропорядочность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54