— Вон и на озеро уставился ястребиным взором, как богач, как владелец. И нехорошо смотришь, нет в твоем взгляде любви.
— Я не озеро вижу.
— А что? Новую электростанцию?
— Да как тут тебе объяснить... Вижу наше с тобой время.
— И как оно выглядит? Какого цвета?
— Оно признает только реальные законы. И свидетельствует о том, что нельзя надолго их забывать, пренебрегать ими, это опасно для здоровья. Их нужно принимать как воистину существующие и независимые от тебя. И вообще приспосабливаться ко всему живому и неживому нужно с любовью, с сочувствием, но не подминая себя при этом. Ты слышишь?
— Разве я какой-то ретроград? — с горечью осведомился Каспарас.
— Ты, закрыв глаза, бежишь от фактов.
— Каких, черт их всех побери?
— От одного, существенного. Не хочешь признавать, что та женщина больше тебя не любит, что такое могло случиться, что виной тому какие-то твои мелкие ошибки, что ты ее до конца не понял и па-па-па, и та-та- та,— скороговоркой закончил Юстас, пользуясь тем, что не видит глаз Каспараса.
Но тотчас их увидел, глубокой голубизны, застывшие под торчащими, как у рыси, желтоватыми бровями, излучающие и скорбь, и нежность одновременно. Да разве может человек с такими глазами отстраняться, честный, порядочный? — невольно подумал.
— Пойми, Юстас, я не дрожу за свою жизнь. Мне очень жалко ее и мальчика. До бешенства жаль. Она плохо кончит.
— Наоборот! Она полагается на естественный ход причин и следствий и в отличие от тебя не хочет оказаться по ту сторону черты, ее не занимают какие-то дополнительные глубины... Она хочет сделать правильный выбор... прости меня... подобрать подходящего самца, вкусную еду, приятное времяпровождение. Она не желает быть в жизни аутсайдером...
— Ты хочешь сказать, что она обыкновенный зверек? — перебил Каспарас.
— Ни в коем случае. Но она загонит тебя в могилу. Уже едва не загнала.
— Пусть делает со мной что хочет, не такое уж я сокровище,— Каспарас вяло погладил бороду.— Я чувствую за нее ответственность. Несмотря ни на что. Мне странно и непонятно, что ты, человек долга, до мозга костей...
— Именно поэтому! До сих пор она играла в одни ворота. И она сильнее тебя. Говоришь — «пускай»! И как только язык поворачивается? А твой талант, твоя работа, твои стихи? Неужели самое главное на свете — заставить эту женщину любить тебя?
— Ты прав, как Дельфийский оракул, Юстас. Но я люблю ее.
— На озере далеко слышно. Думаешь, она этого не знает? Послушай, Каспарас, людьми нас делает безответная любовь. А ты уже второй год ничего не делаешь, ничего не пишешь.
— Сам знаю.
— В конце концов развод порой — тоже позитивный шаг. Хотя я категорически против разводов. Однако это уже решение проблемы.
— А если эту проблему вообще не разрешить? — Чуть выждав, Каспарас добавил: — Остается ее уничтожить.
Они не смотрели друг на друга, но Юстас ясно почувствовал, что у Каспараса внутри лопнула какая-то важная пружина, возможно самая важная, приводящая в движение человеческий разум, их беседа становится совершенно бесплодной, пустой. Этот врожденный ребячий идеализм Каспараса, не найдя в человеческих душах отклика, со временем превратится для него самого в тяжкий груз. Ну и прекрасно, хотел выкрикнуть Юстас, тащи этот свой груз и не стыдись себя такого, каков есть, не мелочись, не унижайся, не позволяй обесценить себя первым встречным эгоистам...
— А ты знаешь как?— осторожно поинтересовался Юстас.
— Тут хватает всяких способов...
Каспарас окинул взором широкую водную гладь, которая мерцала, рябила под еще только поднимающимся солнцем, оно стояло невысоко. Юстас уставил взгляд в опущенные плечи Каспараса и его ладный широкий затылок с двумя желтовато-золотистыми вихрами, стараясь угадать, что прячется за этими словами.
— Есть, конечно! — воскликнул Юстас.— Вон говорят, в деревнях увеличилось число самоубийц, увы, мужского рода к тому же. После длительной любви к спиртному. Тянутся и женщины, только распрощаться с жизнью не спешат. Нервы у них крепче, что ли...
Бросив взгляд на берег, Юстас заметил идущего со стороны виллы Каволюнаса с удочкой. Шагал неторопливо, будто хотел запомнить все вокруг: красоту утра, клонящуюся под босыми ногами траву, шелестящий на берегу аир. На округлом лице — выражение достоинства и спокойной сосредоточенности, не нарушаемой никакими поспешными мыслями или тайными угрызениями. Отец троих детей, жена почти парализована, тяжелобольная, а смотри ты, нашел минуту выбраться на озеро и радуется ей, как честно заработанному куску хлеба.
Юстасу захотелось сердито рассмеяться оттого, что все проблемы Каспараса показались разом незначительными, та женщина, пользуясь его благородством, любовью, интеллигентностью, мягкостью, загнала его мысли и чувства в крохотную темную мышиную норку, устроенную на стыке бетонных блоков, и этих блоков Каспарасу никогда не прогрызть, потому что их слепила людская нетерпимость к тем, кто не похож на них, мелких и злобных. Набредя на такого, они ощущают собственную незначительность, их пугает чуткость другого человека, неприятие зла, а это досаждает и сильно мешает. Все-таки надо Каспарасу выбраться из той мышиной норки, гордо упрятав боль в тайники души.
— К черту,— будто вздох вырвался из стиснутых зубов Юстаса,— отчего это тут нет ни горы, ни холма, а? Отвел бы тебя на вершину, поглядел бы, поозирался окрест, может, и пала бы на твою дурью голову божья роса. Глупость, конечно... Приковать бы тебя как каторжника к столу, дать хлеба с водой... и сиди работай, сатана, до умопомрачения, трудись как вол, как каменотес...
— Не горячись, Юстас, человек вон приближается. Я и сам очень хочу написать что-нибудь новое, только ничего у меня не выходит.
— Выйдет, Каспи, выйдет. Я излечу тебя от глупостей. Это маразм!
— А разве любить человека — маразм?
— Замолчи! Ей не нужна твоя любовь, потому что любовь ничего конкретного — ты понимаешь? — ничего осязаемо конкретного не дает. В ней заговорил накопленный опыт, он куда практичнее и последовательнее, чем наш с тобой. Она ничего не теряет. Будет иметь половину квартиры, алименты и право выбора. Твоя судьба ее не интересует. Она обеспокоена, как бы не упустить случай! Ей требуется как можно больше экземпляров, самых разнообразных — бородатых и безбородых, худых и атлетических, чудаков художников и циничных спекулянтов. Это прирожденный коллекционер, который ничего не хочет давать, а лишь брать, хоть и по крохам. Каждый новый человек, пардон, мужчина, чем-то обогащает — это ее девиз, и ничего тут не поделаешь. Глядя ее глазами — ты пройденный этап.
— Придержи лошадей,— попросил Каспарас.
— Ты не получаешь больших гонораров, у тебя пока нет громкого имени, а то, что способен творить из ничего — из слова, что ты в этом смысле бог, создающий из ничего, ее совершенно не занимает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
— Я не озеро вижу.
— А что? Новую электростанцию?
— Да как тут тебе объяснить... Вижу наше с тобой время.
— И как оно выглядит? Какого цвета?
— Оно признает только реальные законы. И свидетельствует о том, что нельзя надолго их забывать, пренебрегать ими, это опасно для здоровья. Их нужно принимать как воистину существующие и независимые от тебя. И вообще приспосабливаться ко всему живому и неживому нужно с любовью, с сочувствием, но не подминая себя при этом. Ты слышишь?
— Разве я какой-то ретроград? — с горечью осведомился Каспарас.
— Ты, закрыв глаза, бежишь от фактов.
— Каких, черт их всех побери?
— От одного, существенного. Не хочешь признавать, что та женщина больше тебя не любит, что такое могло случиться, что виной тому какие-то твои мелкие ошибки, что ты ее до конца не понял и па-па-па, и та-та- та,— скороговоркой закончил Юстас, пользуясь тем, что не видит глаз Каспараса.
Но тотчас их увидел, глубокой голубизны, застывшие под торчащими, как у рыси, желтоватыми бровями, излучающие и скорбь, и нежность одновременно. Да разве может человек с такими глазами отстраняться, честный, порядочный? — невольно подумал.
— Пойми, Юстас, я не дрожу за свою жизнь. Мне очень жалко ее и мальчика. До бешенства жаль. Она плохо кончит.
— Наоборот! Она полагается на естественный ход причин и следствий и в отличие от тебя не хочет оказаться по ту сторону черты, ее не занимают какие-то дополнительные глубины... Она хочет сделать правильный выбор... прости меня... подобрать подходящего самца, вкусную еду, приятное времяпровождение. Она не желает быть в жизни аутсайдером...
— Ты хочешь сказать, что она обыкновенный зверек? — перебил Каспарас.
— Ни в коем случае. Но она загонит тебя в могилу. Уже едва не загнала.
— Пусть делает со мной что хочет, не такое уж я сокровище,— Каспарас вяло погладил бороду.— Я чувствую за нее ответственность. Несмотря ни на что. Мне странно и непонятно, что ты, человек долга, до мозга костей...
— Именно поэтому! До сих пор она играла в одни ворота. И она сильнее тебя. Говоришь — «пускай»! И как только язык поворачивается? А твой талант, твоя работа, твои стихи? Неужели самое главное на свете — заставить эту женщину любить тебя?
— Ты прав, как Дельфийский оракул, Юстас. Но я люблю ее.
— На озере далеко слышно. Думаешь, она этого не знает? Послушай, Каспарас, людьми нас делает безответная любовь. А ты уже второй год ничего не делаешь, ничего не пишешь.
— Сам знаю.
— В конце концов развод порой — тоже позитивный шаг. Хотя я категорически против разводов. Однако это уже решение проблемы.
— А если эту проблему вообще не разрешить? — Чуть выждав, Каспарас добавил: — Остается ее уничтожить.
Они не смотрели друг на друга, но Юстас ясно почувствовал, что у Каспараса внутри лопнула какая-то важная пружина, возможно самая важная, приводящая в движение человеческий разум, их беседа становится совершенно бесплодной, пустой. Этот врожденный ребячий идеализм Каспараса, не найдя в человеческих душах отклика, со временем превратится для него самого в тяжкий груз. Ну и прекрасно, хотел выкрикнуть Юстас, тащи этот свой груз и не стыдись себя такого, каков есть, не мелочись, не унижайся, не позволяй обесценить себя первым встречным эгоистам...
— А ты знаешь как?— осторожно поинтересовался Юстас.
— Тут хватает всяких способов...
Каспарас окинул взором широкую водную гладь, которая мерцала, рябила под еще только поднимающимся солнцем, оно стояло невысоко. Юстас уставил взгляд в опущенные плечи Каспараса и его ладный широкий затылок с двумя желтовато-золотистыми вихрами, стараясь угадать, что прячется за этими словами.
— Есть, конечно! — воскликнул Юстас.— Вон говорят, в деревнях увеличилось число самоубийц, увы, мужского рода к тому же. После длительной любви к спиртному. Тянутся и женщины, только распрощаться с жизнью не спешат. Нервы у них крепче, что ли...
Бросив взгляд на берег, Юстас заметил идущего со стороны виллы Каволюнаса с удочкой. Шагал неторопливо, будто хотел запомнить все вокруг: красоту утра, клонящуюся под босыми ногами траву, шелестящий на берегу аир. На округлом лице — выражение достоинства и спокойной сосредоточенности, не нарушаемой никакими поспешными мыслями или тайными угрызениями. Отец троих детей, жена почти парализована, тяжелобольная, а смотри ты, нашел минуту выбраться на озеро и радуется ей, как честно заработанному куску хлеба.
Юстасу захотелось сердито рассмеяться оттого, что все проблемы Каспараса показались разом незначительными, та женщина, пользуясь его благородством, любовью, интеллигентностью, мягкостью, загнала его мысли и чувства в крохотную темную мышиную норку, устроенную на стыке бетонных блоков, и этих блоков Каспарасу никогда не прогрызть, потому что их слепила людская нетерпимость к тем, кто не похож на них, мелких и злобных. Набредя на такого, они ощущают собственную незначительность, их пугает чуткость другого человека, неприятие зла, а это досаждает и сильно мешает. Все-таки надо Каспарасу выбраться из той мышиной норки, гордо упрятав боль в тайники души.
— К черту,— будто вздох вырвался из стиснутых зубов Юстаса,— отчего это тут нет ни горы, ни холма, а? Отвел бы тебя на вершину, поглядел бы, поозирался окрест, может, и пала бы на твою дурью голову божья роса. Глупость, конечно... Приковать бы тебя как каторжника к столу, дать хлеба с водой... и сиди работай, сатана, до умопомрачения, трудись как вол, как каменотес...
— Не горячись, Юстас, человек вон приближается. Я и сам очень хочу написать что-нибудь новое, только ничего у меня не выходит.
— Выйдет, Каспи, выйдет. Я излечу тебя от глупостей. Это маразм!
— А разве любить человека — маразм?
— Замолчи! Ей не нужна твоя любовь, потому что любовь ничего конкретного — ты понимаешь? — ничего осязаемо конкретного не дает. В ней заговорил накопленный опыт, он куда практичнее и последовательнее, чем наш с тобой. Она ничего не теряет. Будет иметь половину квартиры, алименты и право выбора. Твоя судьба ее не интересует. Она обеспокоена, как бы не упустить случай! Ей требуется как можно больше экземпляров, самых разнообразных — бородатых и безбородых, худых и атлетических, чудаков художников и циничных спекулянтов. Это прирожденный коллекционер, который ничего не хочет давать, а лишь брать, хоть и по крохам. Каждый новый человек, пардон, мужчина, чем-то обогащает — это ее девиз, и ничего тут не поделаешь. Глядя ее глазами — ты пройденный этап.
— Придержи лошадей,— попросил Каспарас.
— Ты не получаешь больших гонораров, у тебя пока нет громкого имени, а то, что способен творить из ничего — из слова, что ты в этом смысле бог, создающий из ничего, ее совершенно не занимает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54