.. Вот только поучений не переношу, всё воспитываете и воспитываете. Потом в свою очередь должен воспитывать людей у себя на участке — совсем одуреешь...
— Если б знал, что эта история с калибрами так тебя заденет, черт с ним, не стал бы тебя трогать вовсе. Вот уж не ожидал, что так болезненно будешь реагировать. Ну и амбиция! Вместо того чтобы иной раз понять людей и помочь, изливаешь на них свой гнев и досаду. Вот и на этот раз. Ну, прозевали технологи, не пришло им в голову подумать о нужном калибре, а ты взбесился.
— Никогда не грешил снисходительностью по отношению к ротозеям, и впредь не дождетесь.
— А я, Гедрюс, смотрю на людей такого сорта как на инвалидов, которых надо лечить, поддерживать, не жалея сил и стараний. Конечно, эффект от всего этого, по моей статистике, слишком малый, но когда на улице попадается кто-то с нашего завода навеселе, камнем ложится подобный факт на мою совесть, в цехе ведь они себя сдерживали. Потом, когда и других стали портить, начал от них избавляться — вежливо, без скандала, даже с долей сочувствия. Оберегая других от заразы, не мешает иных любителей легкой жизни послать на поиски счастья куда-нибудь подальше. И все- таки каждого надо попытаться понять.
— Что касается тех людей, о которых вы толкуете, начальник, здесь все ясно,— Валюлис нервно грызет спичку, устремив взгляд на кончик носа.— Не переношу, когда человек ленится подумать. Просто бесит меня нежелание пошевелить лишний раз мозгами.
— Не все такие сообразительные, как ты, Гедрюс. Будь чуть-чуть снисходительнее к другим.
— Вот я и ломаю голову над тем, каков должен быть коэффициент снисходительности на производстве.— Валюлис встает со стула и прячет изгрызенную вконец спичку себе в карман (месяц назад бросил курить, поэтому, наверное, и ходит такой раздраженный, если
не закурить, так хоть погрызть спичку хочется).— Может, я пойду?
— Ступай и поразмысли»,— говорю вслед.
Монтримас распустился. Стал выпускать брак, а ведь сам парторг. Мачис решГил пристыдить его на собрании. Так Монтримас отказался участвовать, он, видите ли, парторг и не ^позволит себя компрометировать перед рабочими участка. Сцепились оба всерьез, явились ко мне. Я и говорю: «Ни черта, обязан участвовать, Мачис тебя на собрание приглашает не как парторга, а как бракодела. Если парторг Монтримас позволяет рабочему Монтримасу гнать брак, то человек Монтримас должен забыть о том, что он парторг, и постараться сделать так, чтобы и другие об этом не вспоминали». Жестко сказал.
Пришел Бриедис с молодым парнишкой. Тут, прямо скажем, странный случай. Парень после армии, в детстве переболел туберкулезом, теперь ему опять что-то нездоровится, мать не спит ночами и все никак не заставит его сходить провериться в тубдиспансер. Наконец не выдержала — обратилась к мастеру. Парнишка упирается: «Не делайте из меня больного». Я понял, тут идет борьба за свою «независимость». Договорились по-хорошему, что сегодня же побывает там, где требуется. «Только не говорите матери, если болезнь возобновилась»,— попросил. «Нет уж,— ответил,— лгать не стану, сам ей все скажешь». Напомнил, что для каждого самый близкий, самый родной человек — мать, ей выпадает больше всего переживаний из-за наших невзгод. Молодой рабочий пояснил, что мать у него учительница, очень нервная, измотанная, он уже и в армии успел отслужить, двадцать третий ему пошел, а она воспитывает и воспитывает... Ну, знаешь, дорогой, мне за тридцать, а если бы ты видел, как меня воспитывает мама, тоже, между прочим, учительница. О-ля-ля! Выписал ему пропуск на три часа, отпустил с работы, чтобы сегодня еще успел побывать в диспансере. Парень мнется — дескать, успеет сходить туда в субботу. Тогда приказал жестким тоном — никаких суббот! Расстались, по-моему, весьма сердечно.
Приходил старичок Мендельсон, просил работу. Двигается уже с трудом, что ему делать в цехе? Объяснил, что нет ничего подходящего, не в ущерб его здоровью. А тот все толкует и толкует, как привязан к заводу,—
а я сижу и молчу. Трудно прожить на одну пенсию, дети косятся. Я начал было уже подумывать, не оформить ли его подсобным рабочим, только вот слабый он, правда, в чем только душа держится. Вытащил вдруг из кармана три конфеты, подошел ко мне близко и поцеловал прямо в губы. Поначалу я даже растерялся. «Помогите,— говорит,— отблагодарю...»— «Ну что ты, милый ты мой, я бы и так помог, без вознаграждения. Только некуда тебя взять». В этом смысле бригадный подряд — вещь жестокая. На прощание сказал, зайдет еще, я — его последняя надежда... Человек воевал, а теперь на старости лет_ живет в аварийном доме, да и пенсия не ахти какая.' Мы с почетом проводили его на пенсию, при случае выделяем путевки в дома отдыха, поздравляем по праздникам, но больше помочь ничем не можем. А он и впрямь тоскует по заводу, по людям. Жизнь, в общем-то, дело серьезное и не слишком веселое. После ухода Мендельсона целый день на сердце кошки скребли.
Потом, правда, меня вызвали на заводскую свалку из-за какого-то ящика с бумагами, которые ветер разнес по всей территории. Поглядел, ящик, слава богу, оказался не нашим...
Из санатория Нина написала только один раз. Письмо было банальным, коротеньким, без каких-либо упоминаний о чувствах или тоске. Юстас свято хранил первую записку от Нины, полученную в санатории, и ему было грустно, что ответ, о котором мечтал, оказался таким прохладным. Правда, Нина указала свой домашний адрес в Шяуляе, где служил ее отец, поэтому Юстас не терял надежду, что будет поддерживать с ней дружеские отношения.
Он терпеливо целый год писал Нине письма в Шяуляй, но от нее не получил ни одного. Юстас гадал, что, возможно, его письма попадают в руки Нининых родителей, гнал прочь мысль, что Нина могла его забыть, и злился на всех взрослых. С матерью и учителями разговаривал рассеянно, нехотя, в классе был замкнут, молчалив. Однажды ему попалась книга «Конструирование самолетов», неизвестно каким образом оказавшаяся в школьной библиотеке. Полистав ее, мальчик лишился дара речи — запутанный мир формул и черте
жей зазвучал для него, словно удивительнейшая музыка, как будто даже знакомая, но чересчур сложная,— он упрямо решил научиться исполнять ее самостоятельно. Отправлялся в публичную городскую библиотеку и запоем проглатывал все об авиации, дома делал эскизы самолетов, чертил примитивные чертежи, производил наивные расчеты, а потом зачесались руки — захотелось собственными силами собрать модель, которая бы летала. Кое-как одолев страх и застенчивость, Юстас записался в кружок авиамоделизма при станции юных техников, и с тех пор начался новый счастливый период в его жизни. Не жалея себя, с истинным фанатизмом Юстас каждую свободную минуту шлифовал, строгал, скоблил, клеил нервюры, лонжероны, пока не сделал громоздкую модель планера собственной конструкции (не хотел копировать из журнала!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
— Если б знал, что эта история с калибрами так тебя заденет, черт с ним, не стал бы тебя трогать вовсе. Вот уж не ожидал, что так болезненно будешь реагировать. Ну и амбиция! Вместо того чтобы иной раз понять людей и помочь, изливаешь на них свой гнев и досаду. Вот и на этот раз. Ну, прозевали технологи, не пришло им в голову подумать о нужном калибре, а ты взбесился.
— Никогда не грешил снисходительностью по отношению к ротозеям, и впредь не дождетесь.
— А я, Гедрюс, смотрю на людей такого сорта как на инвалидов, которых надо лечить, поддерживать, не жалея сил и стараний. Конечно, эффект от всего этого, по моей статистике, слишком малый, но когда на улице попадается кто-то с нашего завода навеселе, камнем ложится подобный факт на мою совесть, в цехе ведь они себя сдерживали. Потом, когда и других стали портить, начал от них избавляться — вежливо, без скандала, даже с долей сочувствия. Оберегая других от заразы, не мешает иных любителей легкой жизни послать на поиски счастья куда-нибудь подальше. И все- таки каждого надо попытаться понять.
— Что касается тех людей, о которых вы толкуете, начальник, здесь все ясно,— Валюлис нервно грызет спичку, устремив взгляд на кончик носа.— Не переношу, когда человек ленится подумать. Просто бесит меня нежелание пошевелить лишний раз мозгами.
— Не все такие сообразительные, как ты, Гедрюс. Будь чуть-чуть снисходительнее к другим.
— Вот я и ломаю голову над тем, каков должен быть коэффициент снисходительности на производстве.— Валюлис встает со стула и прячет изгрызенную вконец спичку себе в карман (месяц назад бросил курить, поэтому, наверное, и ходит такой раздраженный, если
не закурить, так хоть погрызть спичку хочется).— Может, я пойду?
— Ступай и поразмысли»,— говорю вслед.
Монтримас распустился. Стал выпускать брак, а ведь сам парторг. Мачис решГил пристыдить его на собрании. Так Монтримас отказался участвовать, он, видите ли, парторг и не ^позволит себя компрометировать перед рабочими участка. Сцепились оба всерьез, явились ко мне. Я и говорю: «Ни черта, обязан участвовать, Мачис тебя на собрание приглашает не как парторга, а как бракодела. Если парторг Монтримас позволяет рабочему Монтримасу гнать брак, то человек Монтримас должен забыть о том, что он парторг, и постараться сделать так, чтобы и другие об этом не вспоминали». Жестко сказал.
Пришел Бриедис с молодым парнишкой. Тут, прямо скажем, странный случай. Парень после армии, в детстве переболел туберкулезом, теперь ему опять что-то нездоровится, мать не спит ночами и все никак не заставит его сходить провериться в тубдиспансер. Наконец не выдержала — обратилась к мастеру. Парнишка упирается: «Не делайте из меня больного». Я понял, тут идет борьба за свою «независимость». Договорились по-хорошему, что сегодня же побывает там, где требуется. «Только не говорите матери, если болезнь возобновилась»,— попросил. «Нет уж,— ответил,— лгать не стану, сам ей все скажешь». Напомнил, что для каждого самый близкий, самый родной человек — мать, ей выпадает больше всего переживаний из-за наших невзгод. Молодой рабочий пояснил, что мать у него учительница, очень нервная, измотанная, он уже и в армии успел отслужить, двадцать третий ему пошел, а она воспитывает и воспитывает... Ну, знаешь, дорогой, мне за тридцать, а если бы ты видел, как меня воспитывает мама, тоже, между прочим, учительница. О-ля-ля! Выписал ему пропуск на три часа, отпустил с работы, чтобы сегодня еще успел побывать в диспансере. Парень мнется — дескать, успеет сходить туда в субботу. Тогда приказал жестким тоном — никаких суббот! Расстались, по-моему, весьма сердечно.
Приходил старичок Мендельсон, просил работу. Двигается уже с трудом, что ему делать в цехе? Объяснил, что нет ничего подходящего, не в ущерб его здоровью. А тот все толкует и толкует, как привязан к заводу,—
а я сижу и молчу. Трудно прожить на одну пенсию, дети косятся. Я начал было уже подумывать, не оформить ли его подсобным рабочим, только вот слабый он, правда, в чем только душа держится. Вытащил вдруг из кармана три конфеты, подошел ко мне близко и поцеловал прямо в губы. Поначалу я даже растерялся. «Помогите,— говорит,— отблагодарю...»— «Ну что ты, милый ты мой, я бы и так помог, без вознаграждения. Только некуда тебя взять». В этом смысле бригадный подряд — вещь жестокая. На прощание сказал, зайдет еще, я — его последняя надежда... Человек воевал, а теперь на старости лет_ живет в аварийном доме, да и пенсия не ахти какая.' Мы с почетом проводили его на пенсию, при случае выделяем путевки в дома отдыха, поздравляем по праздникам, но больше помочь ничем не можем. А он и впрямь тоскует по заводу, по людям. Жизнь, в общем-то, дело серьезное и не слишком веселое. После ухода Мендельсона целый день на сердце кошки скребли.
Потом, правда, меня вызвали на заводскую свалку из-за какого-то ящика с бумагами, которые ветер разнес по всей территории. Поглядел, ящик, слава богу, оказался не нашим...
Из санатория Нина написала только один раз. Письмо было банальным, коротеньким, без каких-либо упоминаний о чувствах или тоске. Юстас свято хранил первую записку от Нины, полученную в санатории, и ему было грустно, что ответ, о котором мечтал, оказался таким прохладным. Правда, Нина указала свой домашний адрес в Шяуляе, где служил ее отец, поэтому Юстас не терял надежду, что будет поддерживать с ней дружеские отношения.
Он терпеливо целый год писал Нине письма в Шяуляй, но от нее не получил ни одного. Юстас гадал, что, возможно, его письма попадают в руки Нининых родителей, гнал прочь мысль, что Нина могла его забыть, и злился на всех взрослых. С матерью и учителями разговаривал рассеянно, нехотя, в классе был замкнут, молчалив. Однажды ему попалась книга «Конструирование самолетов», неизвестно каким образом оказавшаяся в школьной библиотеке. Полистав ее, мальчик лишился дара речи — запутанный мир формул и черте
жей зазвучал для него, словно удивительнейшая музыка, как будто даже знакомая, но чересчур сложная,— он упрямо решил научиться исполнять ее самостоятельно. Отправлялся в публичную городскую библиотеку и запоем проглатывал все об авиации, дома делал эскизы самолетов, чертил примитивные чертежи, производил наивные расчеты, а потом зачесались руки — захотелось собственными силами собрать модель, которая бы летала. Кое-как одолев страх и застенчивость, Юстас записался в кружок авиамоделизма при станции юных техников, и с тех пор начался новый счастливый период в его жизни. Не жалея себя, с истинным фанатизмом Юстас каждую свободную минуту шлифовал, строгал, скоблил, клеил нервюры, лонжероны, пока не сделал громоздкую модель планера собственной конструкции (не хотел копировать из журнала!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54