— Совсем как мой муж.
— Вы серьезно? — распрямляет сгорбленные плечи Юстас.— Когда я солгал?
— По телефону сказали, что у вас живет какой-то Друг.
— Он действительно жил. Еще неделю назад.
— Но теперь ведь не живет.
— Живет его бессмертная душа поэта,— выкручивается Юстас.
— Это вам только кажется после брусничного ликера.
— Все равно это не ложь! — Юстас швыряет картофелину в миску с водой.— Простите, а ваш муж... лгун?
— Да. Красивый лжец.
— Конечно, красивее меня,— с горьким смешком замечает Юстас.
— Внешне — возможно,— откровенно говорит Дайна.— И убежден, что никуда от него не денусь с двумя детьми.
— Теперь могу сказать, отчего я до сих пор не женат. Хотите?
— Хочу.
— Вбил себе в голову, что ни одна женщина не может по-настоящему полюбить меня из-за моей внешности.
— Какая чепуха! И до сих пор так думаете?
— Теперь не ломаю себе головы по этому поводу. Хотя только что вы тоже изрекли нечто подобное...
Дайна нетерпеливо его перебивает:
— Только что вы беседовали по телефону с какой-то женщиной.
Миска уже доверху полна старательно начищенной картошки, Юстас направляется к раковине и начинает отмывать почерневшие пальцы.
— Это не любовь,— он печально кривится.— Знаете, что я думаю? Женщина тогда любит, когда хочет от тебя детей...
Дайна разражается звонким смехом:
— Какой вы... своеобразный! Ни одна не заявила об этом прямо и... вы остались одиноким?
— Не только поэтому,— спокойно отвечает Юстас.— Одну причину назвал. К ней добавился еще какой-то психологический барьер, возникший, может быть, из-за чрезмерного чтения или из-за аскетичного предубеждения матери, что любить можно только человеческую душу. А женщина, в свою очередь, обязана оберегать мужчину от утраты человеческого облика.
— Вот как,— Дайна на минуту задумывается.— А я не уберегла.
— Не стремитесь взвалить на себя чужие грехи. Хватит и своих.— Юстас нервно поворачивается к ней и вдруг спрашивает: — Откровенно — вы еще любите своего мужа?
Его голос звучит грубо и резко, спустя мгновение Юстас уже сожалеет о своем прямолинейном вопросе, в кухне воцаряется тягостная тишина, только из комнаты доносятся приглушенные звуки телевизора, для Юстаса все вдруг становится похожим на мираж, возникший от долгого-долгого одиночества, и теперь он искренне желает, чтобы все это скорее исчезло.
Дайна прикусывает нижнюю губу и, колеблясь, исподлобья смотрит на Юстаса.
— Простите, я не священник, вы не грешница,— усталым голосом прибавляет Юстас.— Ненужный разговор. Простите...
— Не люблю. Нет! — с горечью произносит Дайна.— Нет...
Она стоит опустив руки, бессильная и безоружная, высказавшая все, что могла, покачивает головой, будто отголоски слов еще живут в ней; одна за другой по щекам скатываются слезы, которых она не вытирает, потому что, как нарочно, руки перепачканы жиром, наконец, разозлившись на себя, дотягивается до лица одним, потом другим плечом, не замечая лежащих на них рук Юстаса.
— Успокойся, успокойся,— повторяет Юстас. Господи, как страшит это слово, произнесенное женщиной, от него кровь в жилах стынет, хотя его и не тебе сказали...
Дайна еще несколько раз всхлипывает и потихоньку успокаивается, устремив взгляд на дождевые нити, повисшие над плоскими, залитыми битумом крышами, на телевизионные антенны, на омытые ливнем пеларгонии на балконах. Потом нежно отстраняется и идет в ванную умыться.
Юстас шагает в комнату и, остановившись на пороге, говорит уставившимся на него детям:
— Придется еще подождать.
Мать приехала за Юстасом в санаторий воскресным днем. На улице светило солнце, медленно падал снег, светлые прозрачные снежинки робко опускались на почерневший от оттепели снег, и мальчик, сидя у окна, чувствовал, что его волнение постепенно приглашает, что так сидеть он мог бы часами — ни о чем не думая, лишь наблюдая праздничный покой природы. Он уже заранее знал, что, вернувшись домой, часто будет так делать — подолгу станет глядеть на мерцающую листву деревьев, на траву и на облака, и все это будет нашептывать ему о том, что ничего не пропало, не прошло, а тихо-тихо трепещет совсем рядом.
Мать он встретил без улыбки и сразу спросил, как будто сам очень спешил:
— А когда поезд отходит?
— После двух,— несколько ошарашенно ответила она.
— Пообедать все равно не успею. Да ладно. Пойду уложу вещи.
Он подал матери санаторную книжку, куда было занесено количество процедур, и она направилась в кабинет старшей поговорить с дежурным врачом.
В санатории было непривычно тихо, дети возились в комнате для ручного труда, только из радиоточки по коридору разносились приглушенные звуки марша.
По правде говоря, вещи Юстас уложил с раннего утра и даже попрощался с мальчиками из своей палаты, а теперь взволнованно кружил возле раздевалки, надеясь увидеть Нину. Несколько раз в коридоре за поворотом мелькала ее светловолосая голова, но тотчас исчезала, не дав ему раскрыть рта. Ее трусость вызвала в нем обиду, и теперь он хотел как можно скорее дождаться матери, выйти на воздух, под лучи солнца, чтобы охладить пылающий лоб и унять досаду.
Все скоро останется в прошлом, и на все времена. Вдруг ему сделались необычайно дороги и эти коричневые, истертые ногами ступени лестницы, ведущей на второй этаж, и запахи санаторной пищи, плывущие из кухни; близким и славным показался женский персонал, даже полочка для писем в конце коридора.
И Юстаса охватила странная гордость оттого, что увезет отсюда нечто такое, чего никому не отнять у него. Ни матери, ни школе, ни всему кипящему, клокочущему миру. Понял, что отныне навсегда будет отмечен тайным знаком, смысла которого не дано угадать его одногодкам, разве что мать тайком станет вглядываться в его лицо, в надежде, что он опять такой же, как был.
Юстас даже принялся завидовать Нине и другим ребятам из-за того, что те еще остаются в санатории, который теперь выглядел столь надежным и уютным местом по сравнению с грядущей неизвестностью — как-то его встретят старые школьные друзья и учителя...
Погруженный в свои мысли, Юстас не сразу услышал, что его кто-то тихонько позвал. Подняв голову, увидел Нину, перевесившуюся через перила лестницы. Туго заплетенная желтая коса покачивалась, свисая вниз, будто стремилась коснуться его лица.
— Уже? — шепотом спросила Нина.
— Уже.
Юстасу было тяжело смотреть на ее лицо, где обозначились спокойствие и покорность, даже неприятное для него, заимствованное у взрослых благоразумие. Он потупил глаза и шагнул назад.
— Подожди,— нетерпеливо окликнула Нина.— Позволь еще поглядеть на тебя.
— Не стоит,— буркнул Юстас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
— Вы серьезно? — распрямляет сгорбленные плечи Юстас.— Когда я солгал?
— По телефону сказали, что у вас живет какой-то Друг.
— Он действительно жил. Еще неделю назад.
— Но теперь ведь не живет.
— Живет его бессмертная душа поэта,— выкручивается Юстас.
— Это вам только кажется после брусничного ликера.
— Все равно это не ложь! — Юстас швыряет картофелину в миску с водой.— Простите, а ваш муж... лгун?
— Да. Красивый лжец.
— Конечно, красивее меня,— с горьким смешком замечает Юстас.
— Внешне — возможно,— откровенно говорит Дайна.— И убежден, что никуда от него не денусь с двумя детьми.
— Теперь могу сказать, отчего я до сих пор не женат. Хотите?
— Хочу.
— Вбил себе в голову, что ни одна женщина не может по-настоящему полюбить меня из-за моей внешности.
— Какая чепуха! И до сих пор так думаете?
— Теперь не ломаю себе головы по этому поводу. Хотя только что вы тоже изрекли нечто подобное...
Дайна нетерпеливо его перебивает:
— Только что вы беседовали по телефону с какой-то женщиной.
Миска уже доверху полна старательно начищенной картошки, Юстас направляется к раковине и начинает отмывать почерневшие пальцы.
— Это не любовь,— он печально кривится.— Знаете, что я думаю? Женщина тогда любит, когда хочет от тебя детей...
Дайна разражается звонким смехом:
— Какой вы... своеобразный! Ни одна не заявила об этом прямо и... вы остались одиноким?
— Не только поэтому,— спокойно отвечает Юстас.— Одну причину назвал. К ней добавился еще какой-то психологический барьер, возникший, может быть, из-за чрезмерного чтения или из-за аскетичного предубеждения матери, что любить можно только человеческую душу. А женщина, в свою очередь, обязана оберегать мужчину от утраты человеческого облика.
— Вот как,— Дайна на минуту задумывается.— А я не уберегла.
— Не стремитесь взвалить на себя чужие грехи. Хватит и своих.— Юстас нервно поворачивается к ней и вдруг спрашивает: — Откровенно — вы еще любите своего мужа?
Его голос звучит грубо и резко, спустя мгновение Юстас уже сожалеет о своем прямолинейном вопросе, в кухне воцаряется тягостная тишина, только из комнаты доносятся приглушенные звуки телевизора, для Юстаса все вдруг становится похожим на мираж, возникший от долгого-долгого одиночества, и теперь он искренне желает, чтобы все это скорее исчезло.
Дайна прикусывает нижнюю губу и, колеблясь, исподлобья смотрит на Юстаса.
— Простите, я не священник, вы не грешница,— усталым голосом прибавляет Юстас.— Ненужный разговор. Простите...
— Не люблю. Нет! — с горечью произносит Дайна.— Нет...
Она стоит опустив руки, бессильная и безоружная, высказавшая все, что могла, покачивает головой, будто отголоски слов еще живут в ней; одна за другой по щекам скатываются слезы, которых она не вытирает, потому что, как нарочно, руки перепачканы жиром, наконец, разозлившись на себя, дотягивается до лица одним, потом другим плечом, не замечая лежащих на них рук Юстаса.
— Успокойся, успокойся,— повторяет Юстас. Господи, как страшит это слово, произнесенное женщиной, от него кровь в жилах стынет, хотя его и не тебе сказали...
Дайна еще несколько раз всхлипывает и потихоньку успокаивается, устремив взгляд на дождевые нити, повисшие над плоскими, залитыми битумом крышами, на телевизионные антенны, на омытые ливнем пеларгонии на балконах. Потом нежно отстраняется и идет в ванную умыться.
Юстас шагает в комнату и, остановившись на пороге, говорит уставившимся на него детям:
— Придется еще подождать.
Мать приехала за Юстасом в санаторий воскресным днем. На улице светило солнце, медленно падал снег, светлые прозрачные снежинки робко опускались на почерневший от оттепели снег, и мальчик, сидя у окна, чувствовал, что его волнение постепенно приглашает, что так сидеть он мог бы часами — ни о чем не думая, лишь наблюдая праздничный покой природы. Он уже заранее знал, что, вернувшись домой, часто будет так делать — подолгу станет глядеть на мерцающую листву деревьев, на траву и на облака, и все это будет нашептывать ему о том, что ничего не пропало, не прошло, а тихо-тихо трепещет совсем рядом.
Мать он встретил без улыбки и сразу спросил, как будто сам очень спешил:
— А когда поезд отходит?
— После двух,— несколько ошарашенно ответила она.
— Пообедать все равно не успею. Да ладно. Пойду уложу вещи.
Он подал матери санаторную книжку, куда было занесено количество процедур, и она направилась в кабинет старшей поговорить с дежурным врачом.
В санатории было непривычно тихо, дети возились в комнате для ручного труда, только из радиоточки по коридору разносились приглушенные звуки марша.
По правде говоря, вещи Юстас уложил с раннего утра и даже попрощался с мальчиками из своей палаты, а теперь взволнованно кружил возле раздевалки, надеясь увидеть Нину. Несколько раз в коридоре за поворотом мелькала ее светловолосая голова, но тотчас исчезала, не дав ему раскрыть рта. Ее трусость вызвала в нем обиду, и теперь он хотел как можно скорее дождаться матери, выйти на воздух, под лучи солнца, чтобы охладить пылающий лоб и унять досаду.
Все скоро останется в прошлом, и на все времена. Вдруг ему сделались необычайно дороги и эти коричневые, истертые ногами ступени лестницы, ведущей на второй этаж, и запахи санаторной пищи, плывущие из кухни; близким и славным показался женский персонал, даже полочка для писем в конце коридора.
И Юстаса охватила странная гордость оттого, что увезет отсюда нечто такое, чего никому не отнять у него. Ни матери, ни школе, ни всему кипящему, клокочущему миру. Понял, что отныне навсегда будет отмечен тайным знаком, смысла которого не дано угадать его одногодкам, разве что мать тайком станет вглядываться в его лицо, в надежде, что он опять такой же, как был.
Юстас даже принялся завидовать Нине и другим ребятам из-за того, что те еще остаются в санатории, который теперь выглядел столь надежным и уютным местом по сравнению с грядущей неизвестностью — как-то его встретят старые школьные друзья и учителя...
Погруженный в свои мысли, Юстас не сразу услышал, что его кто-то тихонько позвал. Подняв голову, увидел Нину, перевесившуюся через перила лестницы. Туго заплетенная желтая коса покачивалась, свисая вниз, будто стремилась коснуться его лица.
— Уже? — шепотом спросила Нина.
— Уже.
Юстасу было тяжело смотреть на ее лицо, где обозначились спокойствие и покорность, даже неприятное для него, заимствованное у взрослых благоразумие. Он потупил глаза и шагнул назад.
— Подожди,— нетерпеливо окликнула Нина.— Позволь еще поглядеть на тебя.
— Не стоит,— буркнул Юстас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54