отстаньте от меня со своими ответственностями, обязательствами и борщами. Я буду самим собой, следовательно, лучше, значительнее, отважнее, чем меня представляют со стороны. Неважно, что похож на пещерного человека. Нигде не сказано, что быть собой означает быть скромным, порядочным, терпимым к другим, готовым на жертвы во имя ближнего. Да и разве только ближнего? И в самом деле готовым к самопожертвованию? Ведь в это понятие зачастую входит разгул таящихся в подсознании стихий, нежелание считаться с окружающими, углубляться в повседневные вещи, нежелание понимать других людей. Быть собой — читай — исповедовать внутреннюю свободу, отметающую нравственные требования и нормы. Чертовски удобно, не правда ли?
О, если бы я еще мог изготовлять барометры! — так, кажется, перед смертью вскричал мужицкий поэт. Я тоже мужик, так меня прозвали на первом курсе, поскольку не хватало денег на модные одежки. Только отчего этот мужик не ощущает теперь силы земли? Когда занимался мелиорацией — ощущал. А может, сбежать куда-нибудь, плюнуть на редакцию, пошататься по Литве, «побыть собой»?
Нет, хватит. Хотел бы влезть в твою шкуру, мой муравьишка, поглядеть на себя твоими глазами, чтобы знать, как отдалить Бессмысленность.
Отдали от меня эту чашу.
Это никому не под силу. Придется испить полную чашу горечи. Следует признать — случилось это. И никуда не деться.
Господи, застонал Каспарас, да ведь она испорченный человек. Как я этого не замечал, что она испорченный человек?! Почему она так жестока?
сквозь дождь как сквозь еловый продираюсь лес а в тех стволах поют исходят болью соки до рассвета накинет кто-то на израненного хвоей вдруг светлосерый утренний туман холстину мокрую когда все
люди ранней ранью во сне увидят лужи на асфальте серебряные чашечки весов наполненные снегом облаков багрово-красных
Не сердись, муравьишка, что плохо о тебе подумал, просто не понимаю твоего мирка, твоего мира, за тобой еще гонятся всякие буки и блуждающие огоньки из нашего детства, ты, конечно, разочаровалась, что и у поэта хлеб черствый, ничего не поделаешь, мы разве что на сцене или по телевизору загадочные и неземные; может, следовало сберечь собственную незаурядность всеми подручными средствами, защищать штыком и мечом, и тогда бы тебе никогда не пришла в голову мысль: он такой же, как и другие. Милый муравьишка, рано я поверил в твое умение ценить человеческую простоту как редчайший дар, с женщинами всегда надо быть начеку, играть; даже тогда, когда они ластятся подобно кошкам. А кошкам никогда нельзя доверять.
Я опять злобствую, муравьишка. Но неужели до сих пор не узнал тебя? Неужели ты никогда не допускала меня до своей души, а лишь приноравливалась к моему опыту и вкусу, пока все не надоело и не стало отдавать горечью? Но разве можно отшвырнуть человека в сторону, будто скомканную газету?
Ты очень порядочный, Юстас, но и ты не смог бы мне помочь восстановить силы с помощью своей едкой логики. Возможно, именно поэтому я и промолчал. Логика здесь не поможет. Никакая логика не заменит моей любви к сыну, к этому белоголовому одуванчику- трехлетке, тех канувших в прошлое сумасшедших ночей, которые не выжечь из памяти каленым железом; стоит оборотиться назад, и пальцы ненароком начинают дрожать и распрямляться, тянуться к белой шелковистой коже, только бы коснуться ее, коснуться, но касаются одной вечерней прохлады.
И если, скупо и так некстати, проглянут звезды — и мы впервые по звездам, гребню, пятну на платье вдруг замечаем, что мы живые...
Муравьишка, муравьишка, давай не будем приумножать бессмыслицы, прошу тебя, детеныш милый, глупый, непонятный, ненайденный...
Мальчик ошибался, думая, что Грегораускас станет и дальше выказывать свое превосходство, диктовать свою волю «мужскому сообществу». Ребята в палате его побаивались, избегали, однако Юстас в их глазах совсем не выглядел проигравшим доблестную схватку более сильному противнику. Садистский трюк Грегораускаса с шахматной доской у большинства вызвал одно омерзение, впервые они пережили нервный шок и радовались тайком, увидев в тот самый вечер, что их любимец, хоть и пострадал, вновь бодр, смешлив, с лукавинкой в зеленоватых глазах и что ходит он почему-то не чуя земли под ногами.
Грегораускас примолк после того, как все восемь мальчиков из палаты отказались играть в карты на деньги. Одни отговаривались, что их деньги у воспитательницы, другие утверждали, что боятся нарушить санаторные правила или что у них ни копейки. Отговариваясь, мальчики многозначительно поглядывали на Юстаса, если тот бывал неподалеку, и незаметно ему подмигивали. Окончательно у Грегораускаса испортилось настроение, когда наконец понял, что Юстас и светловолосая Нина со второго этажа дружат, надеяться на благосклонность нет никаких шансов. Вечерами, улегшись в постель, Грегораускас подолгу марал девчонок нецензурными словами, но про Нину сказать что-нибудь гадкое не торопился. Мальчики в палате под его бурчание принимались рассказывать друг другу всякие истории или старые анекдоты, тогда Грегораускас заявлял: «Дать бы вам всем в глаз!»— ложился ничком и тут же засыпал.
Нина и Юстас теперь подавали при встрече руку один другому. Это соприкосновение ладоней каждое утро до завтрака или после, если кто-то из них опаздывал, было как бы началом дня, удивительным, полным значения, тепла и волнения, когда, казалось, все тайны на свете открываются, будто обычные воротца во дворе, вокруг светло и просторно, а рядом милые, хорошие люди и дело идет на поправку.
Нина любила иногда поозорничать. Неслышно под
кравшись к Юстасу, за его спиной громко кричала в ухо: «Привет!» Потом звонко смеялась, протягивая теплую маленькую ладонь. Потом такая игра обоим наскучила, здороваясь по утрам, молча подавали руку, даже не спросив: «Как спалось?»
Однажды, когда Юстас, чуть-чуть над собой подтрунивая, рассказал о школе, Нина заметила:
— Ты слишком умный. Неужели не можешь иногда соврать или похвастаться?
Юстас понял. Надо хотя бы слегка притворяться, подражая героям книг или кинофильмов, нацепить печальную маску или изображать «непонятого». Его незыблемый принцип — никогда не лгать, который вдолбила ему мать и который позже самостоятельно усвоил, теперь мог сделаться препятствием. Санаторий с его установленными порядками — слишком замкнутое пространство, где нельзя надеяться на спасительные перемены. Следовало воспользоваться собственными находчивостью и фантазией, не повторяться, а самое страшное — не наскучить друг другу.
В гимнастическом зале девочки делали зарядку сразу же после мальчиков. Вместо того чтобы со всеми отправиться после зарядки в душевую, Юстас в то утро выскочил во двор в одной пижаме и тапочках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
О, если бы я еще мог изготовлять барометры! — так, кажется, перед смертью вскричал мужицкий поэт. Я тоже мужик, так меня прозвали на первом курсе, поскольку не хватало денег на модные одежки. Только отчего этот мужик не ощущает теперь силы земли? Когда занимался мелиорацией — ощущал. А может, сбежать куда-нибудь, плюнуть на редакцию, пошататься по Литве, «побыть собой»?
Нет, хватит. Хотел бы влезть в твою шкуру, мой муравьишка, поглядеть на себя твоими глазами, чтобы знать, как отдалить Бессмысленность.
Отдали от меня эту чашу.
Это никому не под силу. Придется испить полную чашу горечи. Следует признать — случилось это. И никуда не деться.
Господи, застонал Каспарас, да ведь она испорченный человек. Как я этого не замечал, что она испорченный человек?! Почему она так жестока?
сквозь дождь как сквозь еловый продираюсь лес а в тех стволах поют исходят болью соки до рассвета накинет кто-то на израненного хвоей вдруг светлосерый утренний туман холстину мокрую когда все
люди ранней ранью во сне увидят лужи на асфальте серебряные чашечки весов наполненные снегом облаков багрово-красных
Не сердись, муравьишка, что плохо о тебе подумал, просто не понимаю твоего мирка, твоего мира, за тобой еще гонятся всякие буки и блуждающие огоньки из нашего детства, ты, конечно, разочаровалась, что и у поэта хлеб черствый, ничего не поделаешь, мы разве что на сцене или по телевизору загадочные и неземные; может, следовало сберечь собственную незаурядность всеми подручными средствами, защищать штыком и мечом, и тогда бы тебе никогда не пришла в голову мысль: он такой же, как и другие. Милый муравьишка, рано я поверил в твое умение ценить человеческую простоту как редчайший дар, с женщинами всегда надо быть начеку, играть; даже тогда, когда они ластятся подобно кошкам. А кошкам никогда нельзя доверять.
Я опять злобствую, муравьишка. Но неужели до сих пор не узнал тебя? Неужели ты никогда не допускала меня до своей души, а лишь приноравливалась к моему опыту и вкусу, пока все не надоело и не стало отдавать горечью? Но разве можно отшвырнуть человека в сторону, будто скомканную газету?
Ты очень порядочный, Юстас, но и ты не смог бы мне помочь восстановить силы с помощью своей едкой логики. Возможно, именно поэтому я и промолчал. Логика здесь не поможет. Никакая логика не заменит моей любви к сыну, к этому белоголовому одуванчику- трехлетке, тех канувших в прошлое сумасшедших ночей, которые не выжечь из памяти каленым железом; стоит оборотиться назад, и пальцы ненароком начинают дрожать и распрямляться, тянуться к белой шелковистой коже, только бы коснуться ее, коснуться, но касаются одной вечерней прохлады.
И если, скупо и так некстати, проглянут звезды — и мы впервые по звездам, гребню, пятну на платье вдруг замечаем, что мы живые...
Муравьишка, муравьишка, давай не будем приумножать бессмыслицы, прошу тебя, детеныш милый, глупый, непонятный, ненайденный...
Мальчик ошибался, думая, что Грегораускас станет и дальше выказывать свое превосходство, диктовать свою волю «мужскому сообществу». Ребята в палате его побаивались, избегали, однако Юстас в их глазах совсем не выглядел проигравшим доблестную схватку более сильному противнику. Садистский трюк Грегораускаса с шахматной доской у большинства вызвал одно омерзение, впервые они пережили нервный шок и радовались тайком, увидев в тот самый вечер, что их любимец, хоть и пострадал, вновь бодр, смешлив, с лукавинкой в зеленоватых глазах и что ходит он почему-то не чуя земли под ногами.
Грегораускас примолк после того, как все восемь мальчиков из палаты отказались играть в карты на деньги. Одни отговаривались, что их деньги у воспитательницы, другие утверждали, что боятся нарушить санаторные правила или что у них ни копейки. Отговариваясь, мальчики многозначительно поглядывали на Юстаса, если тот бывал неподалеку, и незаметно ему подмигивали. Окончательно у Грегораускаса испортилось настроение, когда наконец понял, что Юстас и светловолосая Нина со второго этажа дружат, надеяться на благосклонность нет никаких шансов. Вечерами, улегшись в постель, Грегораускас подолгу марал девчонок нецензурными словами, но про Нину сказать что-нибудь гадкое не торопился. Мальчики в палате под его бурчание принимались рассказывать друг другу всякие истории или старые анекдоты, тогда Грегораускас заявлял: «Дать бы вам всем в глаз!»— ложился ничком и тут же засыпал.
Нина и Юстас теперь подавали при встрече руку один другому. Это соприкосновение ладоней каждое утро до завтрака или после, если кто-то из них опаздывал, было как бы началом дня, удивительным, полным значения, тепла и волнения, когда, казалось, все тайны на свете открываются, будто обычные воротца во дворе, вокруг светло и просторно, а рядом милые, хорошие люди и дело идет на поправку.
Нина любила иногда поозорничать. Неслышно под
кравшись к Юстасу, за его спиной громко кричала в ухо: «Привет!» Потом звонко смеялась, протягивая теплую маленькую ладонь. Потом такая игра обоим наскучила, здороваясь по утрам, молча подавали руку, даже не спросив: «Как спалось?»
Однажды, когда Юстас, чуть-чуть над собой подтрунивая, рассказал о школе, Нина заметила:
— Ты слишком умный. Неужели не можешь иногда соврать или похвастаться?
Юстас понял. Надо хотя бы слегка притворяться, подражая героям книг или кинофильмов, нацепить печальную маску или изображать «непонятого». Его незыблемый принцип — никогда не лгать, который вдолбила ему мать и который позже самостоятельно усвоил, теперь мог сделаться препятствием. Санаторий с его установленными порядками — слишком замкнутое пространство, где нельзя надеяться на спасительные перемены. Следовало воспользоваться собственными находчивостью и фантазией, не повторяться, а самое страшное — не наскучить друг другу.
В гимнастическом зале девочки делали зарядку сразу же после мальчиков. Вместо того чтобы со всеми отправиться после зарядки в душевую, Юстас в то утро выскочил во двор в одной пижаме и тапочках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54