..
Каспарас возвращается в комнату, где подле окна приютился небольшой письменный стол, на подвесной полке отыскивает две первые, свои книги стихов и принимается листать.
До возвращения Ирены у него еще полтора часа собственного времени, которому она завидует, утверждая, что работает как лошадь, а он, Каспарас, только симулирует работу в редакции. Однако это его время, его глоток чистой воды, время, которого он дожидается, сам того хорошенько не сознавая, целый божий день, поскольку чувствует — стал неинтересен для других, как и все, кто подавлен или несчастлив. Окружающие это чувствуют инстинктивно и начинают тебя сторониться. Ты вроде среди людей и вроде нет. Поэтому этот час тишины и покоя, если ты даже бездельничаешь, становится процедурой, унимающей боль, или процедурой, при которой тебе меняют повязку, важной и необходимой, чтобы выдержать весь вечер, тот, что впереди, а также и завтрашний день.
Каспарас несколько поражен, обнаружив, что большинство своих первых стихов успел подзабыть. Теперь, читая их, словно чужие, не может поверить, каким смелым и простым тогда был.
Простым и смелым.
Владел своим серым и никому не известным мирком, который вдруг взял да и заинтересовал всех. Раздались первые аплодисменты.
После этого начал опасаться, что может стать неинтересным.
И понемногу забыл, что принадлежало ему одному.
Незаметно его стало занимать, каким он представляется другим. Принялся теоретизировать.
А раньше разве что упрямо морщил лоб — ну и пусть не понимают, пусть им не нравится! Потому что твердо верил в осмысленность существования разных форм миропорядка.
Куда все это исчезло, размышляет Каспарас, неужели тому виной постоянное похоронное настроение в доме и то, что он не находит никакого отклика на свои творения у самого близкого, любимого им человека?
В минуты разочарований Каспарас с ожесточением приходил к выводу, что демонстративная Иренина простота есть не что иное, как бабская недалекость, отвратительная еще и потому, что ею гордятся. Но потом опять принимался убеждать себя, говоря, что любящий человек должен принимать другого таким, каков тот есть. И был готов покаяться.
Значительно позже, когда ребенка уже отдали в ясли, Каспарас в какой-то миг духовного прозрения понял, что Ирена следует самостоятельной, сокрытой от него жизненной программе, состоящей из ничтожных удовольствий. «Ты живешь возвышенной, недостижимой для меня жизнью. А я — простая женщина, живу так, как умею. И отнюдь не чувствую себя обделенной»,— однажды с гордостью заявила Ирена, когда Каспарас пытался разрушить неотвратимо растущую стену отчуждения. Он мучительно ясно чувствовал, что слишком разнятся их мировосприятие и менталитет, но никогда не пробовал обратить Ирену в свою веру, понимая, что мир искусства для нее всегда будет оставаться чужим, просто неприемлемым. Такова ее натура. Понял также Иренино разочарование в их совместной жизни, которая не сулит для нее ни роскоши, ни шумных увеселений. В этом смысле он не мог полностью приспособиться к ней, хотя поначалу и притворялся: выше всего он ставил духовность, альтруизм, который когда-то восхитил Ирену, а со временем стал казаться ей смешным, потому что не приносил пользы.
Каспарас старался не стеснять ее свободы, не донимал вопросами; он добродушно улыбался, поняв, что она лжет, когда говорит, что задерживается на работе. Эта его улыбка, видать, выводила ее из себя, он был слишком снисходителен к ее лжи и не упрекал. В ответ она отгораживалась молчанием безвинно обиженного человека и могла не разговаривать целый месяц, лишь
иногда заводя речь о деньгах. Или предупреждала коротко по телефону: «Соблаговолите сегодня забрать вашего ребенка». В таких случаях возвращалась поздно, делая вид, что сильно обижена Каспарасом, но по существу была довольна столь двусмысленной ситуацией — меньше надо оправдываться.
Каспарас не выпытывал, поддерживает ли она отношения со старыми друзьями, считая, что это дело ее совести и чести. Между тем Ирена не однажды легко пробивала его рыцарские доспехи, заявляя, что у нее множество друзей и большинство из них — мужчины, с которыми значительно приятнее проводить время, нежели с женщинами. Чтобы не оставалось никаких сомнений, что не только за чашечкой кофе ведет с ними беседы, в интимную минуту Ирена, как бы между прочим, раздраженно обронила, что его объятья слишком сентиментальны. Раньше ты была мне благодарна за нежность, оторопел Каспарас. Мало ли что было раньше, возразила Ирена. В первый раз Каспарас четко и окончательно понял, что Ирена живет еще одной, и не такой уж безвинной, жизнью, что он глупо обманывался, обвиняя себя в недостатке внимания к жене. Те скромные удовольствия, которые он мог предложить, не удовлетворили бы ее.
Каспарас переселился спать в другую комнату. Никто его не прогонял, перешел на соседний диван по собственной воле и без всяких объяснений, так как думал, сама все поймет без слов и попытается исправить положение. Но Ирена и не пыталась, лишь однажды заметила, что он правильно поступил, поскольку любит спать у открытого окна, а она терпеть не может холода.
Когда он на неделю поселился у Юстаса, надеялся, этот его шаг вызовет у Ирены беспокойство и заставит ее оценить, насколько серьезная сложилась ситуация. Втайне считал, что это будет своеобразное наказание за ее охлаждение. Увы, наказал лишь сам себя, почувствовав, что по-прежнему любит ее, что должен каждый день видеть ее, что тоскует по сыну. Вернулся домой без всяких розысков. Ирена, оказалось, отвезла ребенка к своим родителям, «взяла отпуск», и от этого у Каспараса еще сильнее защемило сердце, представил себе, как она проводила время. Забирать ребенка она не спешила, домой приходила только переночевать и пере
одеться, избегала серьезного разговора, ходила надутая, отвечала металлическим голосом и лишь в крайних случая. Сегодня Каспарас, не выдержав, позвонил ей на работу и попросил ее вернуться вовремя, поскольку пора наконец обо все поговорить.
— Все уже сказано, и достаточно ясно,— тем же металлическим голосом ответила Ирена.
— Мне ничего не ясно. Надо решить, как будем жить дальше.
— Так и будем.
— Это какая-то чепуха.
— Хорошо, я приду сразу после работы. Правда, заскочу еще в парикмахерскую.
Пепельница уже была полна окурков, когда Каспарас наконец услышал стук входной двери. Ирена не спешит в комнату, долго топчется возле зеркала в прихожей, ищет что-то в сумочке и наконец просовывает голову в дверь.
— Фу, как тут накурено,— говорит, поздоровавшись, хотя сама курит.
Новая прическа, короткие искусно взбитые волосы делают ее женственней и притягательней, голубое летнее платье, как и вся ее одежда, облегающее, подогнанное по фигуре, подчеркивает талию и бедра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
Каспарас возвращается в комнату, где подле окна приютился небольшой письменный стол, на подвесной полке отыскивает две первые, свои книги стихов и принимается листать.
До возвращения Ирены у него еще полтора часа собственного времени, которому она завидует, утверждая, что работает как лошадь, а он, Каспарас, только симулирует работу в редакции. Однако это его время, его глоток чистой воды, время, которого он дожидается, сам того хорошенько не сознавая, целый божий день, поскольку чувствует — стал неинтересен для других, как и все, кто подавлен или несчастлив. Окружающие это чувствуют инстинктивно и начинают тебя сторониться. Ты вроде среди людей и вроде нет. Поэтому этот час тишины и покоя, если ты даже бездельничаешь, становится процедурой, унимающей боль, или процедурой, при которой тебе меняют повязку, важной и необходимой, чтобы выдержать весь вечер, тот, что впереди, а также и завтрашний день.
Каспарас несколько поражен, обнаружив, что большинство своих первых стихов успел подзабыть. Теперь, читая их, словно чужие, не может поверить, каким смелым и простым тогда был.
Простым и смелым.
Владел своим серым и никому не известным мирком, который вдруг взял да и заинтересовал всех. Раздались первые аплодисменты.
После этого начал опасаться, что может стать неинтересным.
И понемногу забыл, что принадлежало ему одному.
Незаметно его стало занимать, каким он представляется другим. Принялся теоретизировать.
А раньше разве что упрямо морщил лоб — ну и пусть не понимают, пусть им не нравится! Потому что твердо верил в осмысленность существования разных форм миропорядка.
Куда все это исчезло, размышляет Каспарас, неужели тому виной постоянное похоронное настроение в доме и то, что он не находит никакого отклика на свои творения у самого близкого, любимого им человека?
В минуты разочарований Каспарас с ожесточением приходил к выводу, что демонстративная Иренина простота есть не что иное, как бабская недалекость, отвратительная еще и потому, что ею гордятся. Но потом опять принимался убеждать себя, говоря, что любящий человек должен принимать другого таким, каков тот есть. И был готов покаяться.
Значительно позже, когда ребенка уже отдали в ясли, Каспарас в какой-то миг духовного прозрения понял, что Ирена следует самостоятельной, сокрытой от него жизненной программе, состоящей из ничтожных удовольствий. «Ты живешь возвышенной, недостижимой для меня жизнью. А я — простая женщина, живу так, как умею. И отнюдь не чувствую себя обделенной»,— однажды с гордостью заявила Ирена, когда Каспарас пытался разрушить неотвратимо растущую стену отчуждения. Он мучительно ясно чувствовал, что слишком разнятся их мировосприятие и менталитет, но никогда не пробовал обратить Ирену в свою веру, понимая, что мир искусства для нее всегда будет оставаться чужим, просто неприемлемым. Такова ее натура. Понял также Иренино разочарование в их совместной жизни, которая не сулит для нее ни роскоши, ни шумных увеселений. В этом смысле он не мог полностью приспособиться к ней, хотя поначалу и притворялся: выше всего он ставил духовность, альтруизм, который когда-то восхитил Ирену, а со временем стал казаться ей смешным, потому что не приносил пользы.
Каспарас старался не стеснять ее свободы, не донимал вопросами; он добродушно улыбался, поняв, что она лжет, когда говорит, что задерживается на работе. Эта его улыбка, видать, выводила ее из себя, он был слишком снисходителен к ее лжи и не упрекал. В ответ она отгораживалась молчанием безвинно обиженного человека и могла не разговаривать целый месяц, лишь
иногда заводя речь о деньгах. Или предупреждала коротко по телефону: «Соблаговолите сегодня забрать вашего ребенка». В таких случаях возвращалась поздно, делая вид, что сильно обижена Каспарасом, но по существу была довольна столь двусмысленной ситуацией — меньше надо оправдываться.
Каспарас не выпытывал, поддерживает ли она отношения со старыми друзьями, считая, что это дело ее совести и чести. Между тем Ирена не однажды легко пробивала его рыцарские доспехи, заявляя, что у нее множество друзей и большинство из них — мужчины, с которыми значительно приятнее проводить время, нежели с женщинами. Чтобы не оставалось никаких сомнений, что не только за чашечкой кофе ведет с ними беседы, в интимную минуту Ирена, как бы между прочим, раздраженно обронила, что его объятья слишком сентиментальны. Раньше ты была мне благодарна за нежность, оторопел Каспарас. Мало ли что было раньше, возразила Ирена. В первый раз Каспарас четко и окончательно понял, что Ирена живет еще одной, и не такой уж безвинной, жизнью, что он глупо обманывался, обвиняя себя в недостатке внимания к жене. Те скромные удовольствия, которые он мог предложить, не удовлетворили бы ее.
Каспарас переселился спать в другую комнату. Никто его не прогонял, перешел на соседний диван по собственной воле и без всяких объяснений, так как думал, сама все поймет без слов и попытается исправить положение. Но Ирена и не пыталась, лишь однажды заметила, что он правильно поступил, поскольку любит спать у открытого окна, а она терпеть не может холода.
Когда он на неделю поселился у Юстаса, надеялся, этот его шаг вызовет у Ирены беспокойство и заставит ее оценить, насколько серьезная сложилась ситуация. Втайне считал, что это будет своеобразное наказание за ее охлаждение. Увы, наказал лишь сам себя, почувствовав, что по-прежнему любит ее, что должен каждый день видеть ее, что тоскует по сыну. Вернулся домой без всяких розысков. Ирена, оказалось, отвезла ребенка к своим родителям, «взяла отпуск», и от этого у Каспараса еще сильнее защемило сердце, представил себе, как она проводила время. Забирать ребенка она не спешила, домой приходила только переночевать и пере
одеться, избегала серьезного разговора, ходила надутая, отвечала металлическим голосом и лишь в крайних случая. Сегодня Каспарас, не выдержав, позвонил ей на работу и попросил ее вернуться вовремя, поскольку пора наконец обо все поговорить.
— Все уже сказано, и достаточно ясно,— тем же металлическим голосом ответила Ирена.
— Мне ничего не ясно. Надо решить, как будем жить дальше.
— Так и будем.
— Это какая-то чепуха.
— Хорошо, я приду сразу после работы. Правда, заскочу еще в парикмахерскую.
Пепельница уже была полна окурков, когда Каспарас наконец услышал стук входной двери. Ирена не спешит в комнату, долго топчется возле зеркала в прихожей, ищет что-то в сумочке и наконец просовывает голову в дверь.
— Фу, как тут накурено,— говорит, поздоровавшись, хотя сама курит.
Новая прическа, короткие искусно взбитые волосы делают ее женственней и притягательней, голубое летнее платье, как и вся ее одежда, облегающее, подогнанное по фигуре, подчеркивает талию и бедра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54