Каспарас провалялся в постели и весь следующий день, ожидая возвращения Ирены с сыном. Голода ой совершенно не чувствовал, а лишь какую-то парящую легкость, не стремился больше ни к каким точным формулировкам, а просто переходил из одного состояния в другое: дремал, бодрствовал, размышлял, стараясь, как и вчера, как можно дольше сохранить ощущение покоя, прямо вбирал в себя этот покой, интуитивно сознавая, что благодаря этим крохам, этим запасам спокойствия и обретет надежную опору, когда поднимется с постели.
В обед вернулась Ирена с сыном. Ритис сразу вбежал в комнату к Каспарасу, дуя в пластмассовую флейту, и потребовал:
— Папочка, поднимайся.
— Здравствуй, Ритис,— ответил Каспарас.— Прежде надо поздороваться.
— Здравствуй. А почему ты не встаешь?
— Не хочу.
— Почему?
— Так мне лучше.
— Мама, он не встает! — крикнул мальчик в открытую дверь.
Тотчас вошла Ирена с лицом прокурора и грубо спросила:
— Объявил голодовку? Может, еще раз врача вызвать?
— Нет.— Ему было неприятно смотреть на злое лицо жены, поэтому отвернулся к стене.— Мне нужно еще... немножко полежать.
Каспарас запнулся, не желая произносить слово «покой», как будто опасался, что произнеси он эту фразу вслух, и покой тут же будет отнят у него и растоптан.
— Пойдем,— Ирена схватила мальчика за руку и поволокла на кухню.
Каспарас задремал с улыбкой, довольный, что опять увидел сына. Возможно, улыбку у него вызвал контраст между славным личиком малыша и нахмуренным, суровым, каким-то прокурорским лицом Ирены. В голосе сына Каспарас как будто услышал надежду, сын заливался колокольчиком, и этот звон чудился ему стихотворной строкой, только слов нельзя было разобрать, доходил лишь ее огромный, спасительный смысл. Это была его собственная строка, удивившая его самого своей мощью, и Каспарас настиг ее там, во сне, плутая среди ущелий, по обрывам, пытаясь повторить, однако она, кажется, изменила цвет, а может, просто фон стал другим, из пурпурного — фиолетовым, и строка теперь таила в себе какое-то рассуждение о смерти, очень просто и точно передавая самую суть, которая совершенно не казалась устрашающей. Каспарас с гордостью осознал, что это тоже его строка, еще не написанная, но уже зародившаяся в нем. Рассуждать о смерти Каспарасу больше не хотелось, он принялся обдумывать, сумел бы или не сумел выразить одной строкой все, что зеленело, буйствовало сейчас за окном, и чуть не заплакал от радости, потому что вдруг пришло понимание беспредельности жизни...
Каспарас продремал до самого почти вечера. Проснулся, услышав, что Ирена говорит по телефону.
— Звонил твой Юстас,— пояснила Ирена, увидев, что он лежит с открытыми глазами.— Все ему сказала. Обещал сейчас приехать. Пусть сам с тобой разговаривает.
Каспарас кивнул, соглашаясь со всем. Ему хотелось еще раз настичь свою строку, но та скрылась где-то в сознании, а может быть, в космосе, оставив возвышенное состояние, словно довелось прикоснуться к чему-то необыкновенному, неземному. Опершись на локоть, Каспарас надолго замер, боясь утратить это ощущение.
— У тебя действительно глаза безумца,— сказал Юстас, войдя в комнату и усаживаясь в ногах у Каспараса.— Ирена сообщила, что валяешься второй день и ничего не ешь.
— Сейчас встану,— торопливо пробормотал Каспарас.
Натягивая одежду, Каспарас украдкой наблюдал за Юстасом, который сидел слегка сгорбившись, полуотвернувшись от него и барабанил пальцами по острым коленям. По его лицу с выступающими скулами и плотно сжатому широкому рту нельзя было ничего прочесть, Каспарас только чувствовал, что Юстас сильно подавлен. «Все ему сказала»,— вспомнил он Иренины слова и сам помрачнел, стушевался, как провинившийся солдат перед сержантом. Конечно, станет расспрашивать, выпытывать, вытягивать из него все и еще хуже — не удержится от слишком правильных советов, которые никому не подходят из-за этой своей правильности. Но Юстас приказал:
— Захвати полотенце, плавки и поехали — не бледней — в заводской пансионат за городом.
Спустя десять минут они неслись в такси по ровной точно стол автостраде.
Это была последняя вспышка лета, его жаркое дыхание было готово вот-вот оборваться — озерная вода еще манила, но от спокойной глади уже веяло меланхолией, после бешеного солнечного танца наступало затишье. Краски еще все те же, но уже перезрелые, затухающие, кажется, высказано, выкрикнуто все: и радость, и мука; предчувствуется тихое облегчение, будто приближается чья-то прохладная ладонь и ляжет
сейчас на пылающий лоб. Проступающее во всем завершение и надвигающийся в природе разлом этим сентябрьским утром пробуждали в Юстасе прилив сил и энергии, радостное ожидание новых трудов. Как вольно дышится по осени! Нет, рано еще подводить итоги. Рано.
Юстас огляделся вокруг, ища на берегу Каспараса. В каких-нибудь двадцати шагах увидел его лежащим ничком на узком мостике и баламутящим воду сосновой веткой. Возле его босых ног валялись сбитое в комок полотенце радужной расцветки и светло-голубая целлулоидная мыльница.
— Озеро причесываешь? — тихо осведомился Юстас, глядя, как водит Каспарас по воде веткой, поскольку почувствовал, что в данный момент тому нет никакого дела до него, а может, он даже помешал, ведь оба думают об одном и том же.
Каспарас повернул свою рыжую бороду в его сторону и опять отвернулся.
— Интересно, отчего озеро — среднего рода? — удивленно проговорил он.— Озеро ведь пассивное. Вот речка — стремительная, течет, берега подмывает — должна была бы относиться к мужскому роду, а озеро, наоборот, требует женского...
Юстас пристроился рядом, свесил длинные ноги с мостика, касаясь ступнями воды.
— Поговорим? — спросил с сомнением.— Пока голова ясная и желудок пустой? А?
— О моей жизни? — прижмурился Каспарас.
— Жизнь всегда права, даже когда человек попадает в катастрофу. Я тобой недоволен, а не жизнью.
— Хм, кажется, никому не мешаю,— апатично пробормотал Каспарас.— И не особенно кого интересую. Чем ты недоволен?
— Хватит тебе оценивать себя глазами той женщины! Сколько можно! Зачем постоянно глядеться в свое отражение? Ты люби, как положено мужчине. Люди должны понимать друг друга без слов. Соберись в кулак. Неужели ты не в состоянии совладать со своими чувствами?
Каспарас перевернулся навзничь, оперся на локти, уткнув бороду в грудь.
— Говоришь, как какой-нибудь вещун, какой-нибудь мракобес. Разве можно попрать собственные
чувства, отсечь руки-ноги и чтобы потом вольготно жилось? Ты предлагаешь мне инвалидную коляску...
— Я ничего не предлагаю. Только одно — кончай себя травить.
— Кому какое дело? — отрезал Каспарас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54