Провожая взглядом удаляющуюся коренастую фи- гурку, Юстас был убежден, что Алина уже не отважится «работать с ним индивидуально», и ощутил в глубине признательность этой простой славной девушке...
Через распахнутое окно в столовую на мгновение ворвался гул самолета, такой спокойный и уютный, как будто кто-то точил во дворе нож на старом точильном станке.
Ах, Каткус, Каткус, неужели и к тебе воровато подкрадывается усталость, раз ты в бешеном лёте начинаешь вдруг искать приметы покоя или просто-напросто их придумываешь. Рано, потому что по существу ничего значительного не совершено, многое еще не доделано до конца, за плечами годы максимализма, когда любая попытка была исполнена для тебя особой притягательности и заранее мерещилась в виде результата, сулящего право на душевный комфорт...
Еще на пятом курсе Юстас вбил себе в голову, что ему непременно следует устроиться на новый, еще только-только введенный в строй завод, если хочет научиться чему-нибудь стоящему и чего-то достичь. Такое предприятие создавалось в Вильнюсе, и Юстас уговорил Эдмундаса и Вацловаса поехать вместе. Директор завода, долго не мудрствуя, направил их в механический цех.
Начальник цеха Зубавичюс сидел в узком, словно рукав, кабинете, с выражением крайнего удовлетворения рвал какие-то бумаги, скомкав обрывки, победно отправлял их в металлическую корзину для мусора, виртуозно насвистывая «Маленькую ночную серенаду». Это был крупный мужчина с властными чертами лица и с непослушными кудрями, тронутыми сединой.
Завидев всех троих, ввалившихся в кабинет, Зубавичюс выдал тираду, в его устах крепкие народные
словечки прозвучали вполне достойно, как будто он всерьез выступал с трибуны. Потом осведомился:
— Что, на поезд опаздываете? Угольев кто в штаны сыпанул? Ладно, мужики, садитесь. Значит, решили поработать? Долго ли, позвольте узнать?
Все трое молчали, дыхание перехватило, слегка остолбенели от такого приема и ждали окончательного приговора. Юстасу вдруг показалось все бесконечно унылым — голые стены кабинета, запах бумаг и мокрой штукатурки, холодная, словно омут, неизвестность, куда их всех троих должен был погрузить этот не лишенный некоего артистизма человек, не пожелавший даже узнать ни об их наклонностях, ни об их желаниях.
— Прекрасно, прекрасно,— продолжал дальше Зубавичюс и, поднявшись, шагнул к Юстасу.— Ты, самый длинный, пойдешь мастером к слесарям. Ты, второй по росту,— указал пальцем на Эдмундаса,— будешь мастером у токарей, а ты,— махнул на Вацловаса,— старшим диспетчером.
— Мы еще даже с заводом не познакомились,— пробормотал Юстас, тупо уставившись на стену из белых кирпичей, которая принадлежала какому-то цеху и виднелась через окно.— Ни какие там люди работают, ни какая технология, ни план какой... Можно просто не справиться...
— Наплевать! — с досадой перебил Зубавичюс.— Пока еще здесь такой бардак, что никто не заметит — справляетесь вы или нет. Мне нужны мастера с высшим!
Потом со смаком расхохотался:
— А может, надеялись, что и дальше станете над чертежиками горбиться?
Спустя несколько недель Юстас убедился, что его пуританство, привитое матерью, позже развившееся в институте, нежелание приноравливаться к среде, даже некое аристократическое ее игнорирование рано или поздно могут закончиться катастрофой. Эти пуританские устои оказались слишком незначительной опорой на заводе, где все было безгранично реальным и земным. Поначалу Юстас порядком расстроился, поскольку те поведенческие принципы, на которые он опирался, учась в институте, будучи отличником и бессменным старостой курса, теперь сделались позорной ношей, от которой следовало избавиться как можно быстрее.
Ситуация показалась Юстасу на редкость трагичной: рост метр девяносто два, вес как у воробья — шестьдесят четыре килограмма, детское, вечно краснеющее личико, абсолютно не гарантирующее ни удачи, ни авторитета. Можно сказать, банальное лицо. В первые недели Юстас учился курить, в туалете репетировал, как выпивать полный стакан залпом. После первой получки вдрызг напился со своими слесарями на обрывистом берегу Вильнялег это случилось впервые в его жизни — и пробудился в рабочем общежитии,— видать, приволок кто-то,— однако в собственной постели. Странно, никто над ним не посмеивался, мужики, кажется, поняли, что творится в его душе, и даже по работе старались не доставлять ненужных хлопот.
Между тем Юстаса еще долго преследовало тайное желание избавиться от интеллигентского инфантилизма. Подлинная грубоватая мужественность казалась ему самому вещью недостижимой: болезненное детство и воспитание матери — это, без сомнения, дало горькие плоды, которые придется долго срывать и пробовать. Еще во время учебы в институте Юстас не выносил мужчин-мальчиков, мужчин-детей, коверкающих жизнь себе и другим, кто к ним прикасается. Мечущиеся туда-сюда от чрезмерности амбиций, они просто- напросто не в состоянии выполнить до конца никакой работы. Это люди с прорехой в душе, которую не дано залатать, и вечно недовольные, каким бы трудом они ни занимались. Устроившись на работу, он испугался, что сам станет походить на них.
Начальник цеха Зубавичюс иногда с восьми утра до восьми вечера возился с новоиспеченными спецами, будто кот с гороховым стручком, никогда не уставая, не упрекая, постоянно насвистывая оперные арии. Потом вызвал однажды всех троих в свой кабинет и бодро заявил:
— Гляжу, мужики, вы уже пообтерлись, надо бы стариков в отпуск пустить, лето на исходе. План дадим и без них.
Ни один не возражал. Молчал и Юстас. Ему уже пришлись по душе работающие здесь люди, нравился сам завод, нравился Зубавичюс.
— Хорошо, шеф.
Пахали, как волы, и не споткнулись ни разу.
Со своими обязанностями Юстас справлялся без
особого труда, но, когда приходилось посылать рабочего мыть окна, не знал, куда деться от стыда. По его мнению, этим должны были заниматься другие люди, поскольку рабочий приходит на завод прежде всего для того, чтобы обеспечить семью заработком, его нельзя гонять по пустякам. В цехе быстро поняли, что молодой мастер слишком совестлив, переживает, когда человек не зарабатывает столько, сколько хотелось бы, поэтому часто пользовались этим: «Мастер, мне ведь детей своих кормить надо!» Особенно в тех случаях, когда администрация повышала нормы. В ответ на такое заявление Юстас бессилен был что-либо возразить, почувствовал, что начинает тяготиться своей работой. По ногам снились одни производственные неприятности, просыпался в холодном поту, а утром с большой неохотой заставлял себя отправляться на завод.
Самолюбие не позволяло обращаться к Зубавичюсу и хныкать, подобно школьнику младших классов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54