И прибавил: — Ты забеги домой, поешь, а я здесь подожду.
Нина отбросила со лба волосы, ее голая до плеча рука была гибкой и загорелой.
— Нет, так не годится,— возразила она.— Меня могут и не выпустить. Пойдем вместе куда-нибудь. Ты гость, я должна к тебе приноравливаться.
Она решительно развернула Юстаса в сторону города, озорно прильнула к плечу.
— Господи, какой ты длинный,— повторила.— Все девчонки умрут от зависти.
— Не вижу никаких девчонок,— Юстас был на
строен слишком серьезно, устал в дороге, и Нинино легкомыслие его чуть-чуть раздражало.
— А зачем ты приехал?
— Тебя увидеть.
— Уже видишь. А еще? — поинтересовалась Нина, глядя себе под ноги.— Хотел сообщить что-то важное?
Юстас насторожился, но отвечать не спешил.
— Да. Потом скажу.
Они долго шагали молча, потом Юстас принялся рассказывать о самолетах, авиамоделях, о будущих соревнованиях и той радости, которая охватывает всякий раз, когда видит, как творение его рук легко взмывает в воздух, словно аист. Говорил складно, с горячностью, размахивая руками, а Нина слушала не перебивая. Когда Юстас наконец выдохся, Нина проговорила, чуть запинаясь:
— Странно, что ты... еще... занимаешься такими детскими играми.
У Юстаса перехватило дыхание. Хотел объяснить, что для таких «игр» созданы специальные лаборатории, где работают серьезные ученые, что от таких «забав» — до большой авиации всего шаг один, но промолчал. То, что его поднимало в собственных глазах, теперь было стерто в порошок несколькими словами. Заметив, что у Юстаса испортилось настроение, Нина весело воскликнула:
— А на танцы ты ходишь?
— Нет. Мне некогда,— сухо ответил Юстас.
Все они такие, подумал с мужской горечью, они никогда не поймут, что на свете существуют вещи куда более значительные, чем развлечения. Юстасу показалось, что открыл что-то очень важное для себя, словно повзрослел сразу на несколько лет. Наверное, со многими так случается, принялся размышлять, оглядывая встречных прохожих,— они любят и остаются непонятыми. В том, что он любит Нину, Юстас убедился, едва ее увидел, а что касается понимания... так ли это важно, если сам не сомневаешься в том, во что веришь и чем занимаешься. Это ничуть не помешает ему и дальше любить.
Зашли в какое-то кафе, заказали комплексный обед. Пока ждали, когда принесут, Нина спросила:
— А что ты хотел мне сказать?
— Забыл.
— Не ври. Если что-то важное — не мог забыть. Ну, скажи, скажи, не томи.
Юстас поморщился.
— А мы еще когда-нибудь встретимся? — осведомился, грызя хлеб.
— Скорее всего, нет,— выждав, произнесла Нина. Глаза ее сделались серьезными, смотрели ласково и внимательно.— Осенью отца переводят в Киев. Я там родилась...
— Киев не так далеко, если...— Юстас не закончил и пожал плечами.
— Согласна, но мы уже не те, какими были в санатории.
— Да.
— Пришлось бы все начинать сначала. А зачем? Впереди еще целая жизнь. И у тебя, и у меня.
— Ты права, но я... тебя... вспоминаю каждый день и не смогу забыть.
— Я тоже,— просто сказала Нина.— Только ты слишком серьезно на все смотришь.
— Не умею по-другому,— отрезал Юстас.— Давай есть.
Теперь Юстас сделал новое, достойное мужчины Открытие — серьезные красивым женщинам не нравятся. Да, именно женщинам, потому что ему совершенно неожиданно открылось, что мир и людей она оценивает по-женски, этот инстинкт в ней уже пробудился. И не расстояние, не километры, что пролегли между Каунасом и Шяуляем, а может, и Киевом, их сейчас разделяют, а нечто большее и значительное, к чему Юстас еще не был готов.
— Ты меня не провожай,— сказал он Нине, когда, поев, они вышли на улицу.— Тебя дома ждут.
— Мама ждет. Отец в командировке.
— Главное, что ждет и, скорее всего, волнуется.— Он с трудом проглотил загустевшую слюну, глядя, как искрится под полуденным солнцем золотая ее головка. Кто-то будет рядом с ней, с грустью подумал Юстас. Внутри зарождались расплывчатые слова нежной благодарности — от мучительного сознания того, что Нина была в его жизни, что выпало ее встретить и что это останется на все времена и поможет ему стать честным, чутким, справедливым. Поэтому боялся вымолвить хотя бы слово, чтобы не принизить подлинного смысла их расставания, которого не передать словами.
— Ты мне больше не пиши, хорошо? — несмело сказала Нина, отведя глаза в сторону.
Это был последний удар, удар милосердия, нанесенный умирающему гладиатору. Юстас не спросил — почему, ему оставалось лишь улыбаться.
— Хорошо.
— Пойми, для меня настоящая мука, когда я не могу ответить тем же,— второпях пояснила Нина.
— Хорошо,— снова повторил Юстас.
Они стояли в укромном переулке под невысокой раскидистой липой, ветви которой доставали Юстасу до лица. Запрокинув голову, чтобы удержать наворачивающиеся слезы, он ухватил зубами листок и принялся жевать.
— Совсем как жираф,— удивилась Нина.— Как мы будем целоваться, раз у тебя зеленые губы?
— Не будем.— Юстас сорвал ртом еще один листок.— Когда-нибудь верну этот поцелуй. Может, лет через сто...
Слова словами, а когда он встретил виноватый, потерянный взгляд Нины, с трудом удержался, чтобы не припасть к ее губам. Бороться с рвущимися наружу рыданиями и нахлынувшей вдруг страстью становилось почти невозможно. Юстас осторожно коснулся шелковистой девичьей щеки и, развернувшись, быстро зашагал прочь. Может, следовало пожелать счастья или сказать «прощай», пожать руку, глядя в глаза, но у Юстаса не было на это сил, он мчался по переулку вперед, время от времени сотрясаемый дрожью, боясь оглянуться или услышать Нинин голос. На углу Юстас все-таки обернулся и увидел, что улочка пуста.
Усталость Каспарас чувствует только по возвращении из редакции домой, где в это время еще никого не бывает. Он идет в кухню, там стоит банка с квасом собственного изготовления, сам лично заквашивал на хлебных корках, и двухпудовая гиря. Сигареты бросает на подоконник, словно решив никогда к ним не прикасаться, одной, другой рукой выжимает гирю, выпивает стакан кисловатого питья, пахнущего хлебом. Подобный ритуал кажется Каспарасу исполненным смысла,
даже обязательным, а между тем всякий раз в душу все сильнее проникает тоска, оттого что это всего лишь пустые и жалкие усилия оправдать свое сомнамбулическое существование, словно в безвоздушном пространстве. Куда делась живость души, куда исчезли и попрятались от него вещи, которыми умел любоваться и наслаждаться, оглядывать их с удивлением? Надо вспомнить начало, вернуться назад, понять свои истоки как человека, как личности, ухватиться за них и держаться, ибо это единственная основа, имеющая подлинную ценность, держаться, чтобы не пропасть, чтобы просто-напросто остаться, выжить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
Нина отбросила со лба волосы, ее голая до плеча рука была гибкой и загорелой.
— Нет, так не годится,— возразила она.— Меня могут и не выпустить. Пойдем вместе куда-нибудь. Ты гость, я должна к тебе приноравливаться.
Она решительно развернула Юстаса в сторону города, озорно прильнула к плечу.
— Господи, какой ты длинный,— повторила.— Все девчонки умрут от зависти.
— Не вижу никаких девчонок,— Юстас был на
строен слишком серьезно, устал в дороге, и Нинино легкомыслие его чуть-чуть раздражало.
— А зачем ты приехал?
— Тебя увидеть.
— Уже видишь. А еще? — поинтересовалась Нина, глядя себе под ноги.— Хотел сообщить что-то важное?
Юстас насторожился, но отвечать не спешил.
— Да. Потом скажу.
Они долго шагали молча, потом Юстас принялся рассказывать о самолетах, авиамоделях, о будущих соревнованиях и той радости, которая охватывает всякий раз, когда видит, как творение его рук легко взмывает в воздух, словно аист. Говорил складно, с горячностью, размахивая руками, а Нина слушала не перебивая. Когда Юстас наконец выдохся, Нина проговорила, чуть запинаясь:
— Странно, что ты... еще... занимаешься такими детскими играми.
У Юстаса перехватило дыхание. Хотел объяснить, что для таких «игр» созданы специальные лаборатории, где работают серьезные ученые, что от таких «забав» — до большой авиации всего шаг один, но промолчал. То, что его поднимало в собственных глазах, теперь было стерто в порошок несколькими словами. Заметив, что у Юстаса испортилось настроение, Нина весело воскликнула:
— А на танцы ты ходишь?
— Нет. Мне некогда,— сухо ответил Юстас.
Все они такие, подумал с мужской горечью, они никогда не поймут, что на свете существуют вещи куда более значительные, чем развлечения. Юстасу показалось, что открыл что-то очень важное для себя, словно повзрослел сразу на несколько лет. Наверное, со многими так случается, принялся размышлять, оглядывая встречных прохожих,— они любят и остаются непонятыми. В том, что он любит Нину, Юстас убедился, едва ее увидел, а что касается понимания... так ли это важно, если сам не сомневаешься в том, во что веришь и чем занимаешься. Это ничуть не помешает ему и дальше любить.
Зашли в какое-то кафе, заказали комплексный обед. Пока ждали, когда принесут, Нина спросила:
— А что ты хотел мне сказать?
— Забыл.
— Не ври. Если что-то важное — не мог забыть. Ну, скажи, скажи, не томи.
Юстас поморщился.
— А мы еще когда-нибудь встретимся? — осведомился, грызя хлеб.
— Скорее всего, нет,— выждав, произнесла Нина. Глаза ее сделались серьезными, смотрели ласково и внимательно.— Осенью отца переводят в Киев. Я там родилась...
— Киев не так далеко, если...— Юстас не закончил и пожал плечами.
— Согласна, но мы уже не те, какими были в санатории.
— Да.
— Пришлось бы все начинать сначала. А зачем? Впереди еще целая жизнь. И у тебя, и у меня.
— Ты права, но я... тебя... вспоминаю каждый день и не смогу забыть.
— Я тоже,— просто сказала Нина.— Только ты слишком серьезно на все смотришь.
— Не умею по-другому,— отрезал Юстас.— Давай есть.
Теперь Юстас сделал новое, достойное мужчины Открытие — серьезные красивым женщинам не нравятся. Да, именно женщинам, потому что ему совершенно неожиданно открылось, что мир и людей она оценивает по-женски, этот инстинкт в ней уже пробудился. И не расстояние, не километры, что пролегли между Каунасом и Шяуляем, а может, и Киевом, их сейчас разделяют, а нечто большее и значительное, к чему Юстас еще не был готов.
— Ты меня не провожай,— сказал он Нине, когда, поев, они вышли на улицу.— Тебя дома ждут.
— Мама ждет. Отец в командировке.
— Главное, что ждет и, скорее всего, волнуется.— Он с трудом проглотил загустевшую слюну, глядя, как искрится под полуденным солнцем золотая ее головка. Кто-то будет рядом с ней, с грустью подумал Юстас. Внутри зарождались расплывчатые слова нежной благодарности — от мучительного сознания того, что Нина была в его жизни, что выпало ее встретить и что это останется на все времена и поможет ему стать честным, чутким, справедливым. Поэтому боялся вымолвить хотя бы слово, чтобы не принизить подлинного смысла их расставания, которого не передать словами.
— Ты мне больше не пиши, хорошо? — несмело сказала Нина, отведя глаза в сторону.
Это был последний удар, удар милосердия, нанесенный умирающему гладиатору. Юстас не спросил — почему, ему оставалось лишь улыбаться.
— Хорошо.
— Пойми, для меня настоящая мука, когда я не могу ответить тем же,— второпях пояснила Нина.
— Хорошо,— снова повторил Юстас.
Они стояли в укромном переулке под невысокой раскидистой липой, ветви которой доставали Юстасу до лица. Запрокинув голову, чтобы удержать наворачивающиеся слезы, он ухватил зубами листок и принялся жевать.
— Совсем как жираф,— удивилась Нина.— Как мы будем целоваться, раз у тебя зеленые губы?
— Не будем.— Юстас сорвал ртом еще один листок.— Когда-нибудь верну этот поцелуй. Может, лет через сто...
Слова словами, а когда он встретил виноватый, потерянный взгляд Нины, с трудом удержался, чтобы не припасть к ее губам. Бороться с рвущимися наружу рыданиями и нахлынувшей вдруг страстью становилось почти невозможно. Юстас осторожно коснулся шелковистой девичьей щеки и, развернувшись, быстро зашагал прочь. Может, следовало пожелать счастья или сказать «прощай», пожать руку, глядя в глаза, но у Юстаса не было на это сил, он мчался по переулку вперед, время от времени сотрясаемый дрожью, боясь оглянуться или услышать Нинин голос. На углу Юстас все-таки обернулся и увидел, что улочка пуста.
Усталость Каспарас чувствует только по возвращении из редакции домой, где в это время еще никого не бывает. Он идет в кухню, там стоит банка с квасом собственного изготовления, сам лично заквашивал на хлебных корках, и двухпудовая гиря. Сигареты бросает на подоконник, словно решив никогда к ним не прикасаться, одной, другой рукой выжимает гирю, выпивает стакан кисловатого питья, пахнущего хлебом. Подобный ритуал кажется Каспарасу исполненным смысла,
даже обязательным, а между тем всякий раз в душу все сильнее проникает тоска, оттого что это всего лишь пустые и жалкие усилия оправдать свое сомнамбулическое существование, словно в безвоздушном пространстве. Куда делась живость души, куда исчезли и попрятались от него вещи, которыми умел любоваться и наслаждаться, оглядывать их с удивлением? Надо вспомнить начало, вернуться назад, понять свои истоки как человека, как личности, ухватиться за них и держаться, ибо это единственная основа, имеющая подлинную ценность, держаться, чтобы не пропасть, чтобы просто-напросто остаться, выжить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54