Отсюда и возникли правительственные заботы о насаждении церковного образования. Этот последний вопрос, однако, не мог быть разрешен только в органи­зационном порядке. Недостаточно было учредить необ­ходимое число духовных школ, надо было установить прежде всего, чему в этих школах должны обучаться будущие клирики, установить основы официальной цер­ковной идеологии, содержание официального веро­учения.
Этот вопрос об идеологии был больным вопросом в XVIII в. XVII век еще не знал его; пока нерушима стоя­ла «старая вера», отправление обрядового культа было в то же время и самым главным делом веры; объектами веры были известные конкретные святыни и обряды; святыням, не мудрствуя лукаво, клир совершал поло­женный культ и получал за это с прихожан «корм». Ре­форма Никона разрушила старую веру, но не дала ни­чего взамен ее, в конце концов и сам Никон усомнился в правильности той «новой веры», какую принесли с собой исправленные по греческим образцам служебники. Но­вый обряд не мог приобрести такого же авторитета, как старый. И уже при Никоне высказывается мысль, что дело не в обряде, а в религиозной теории, т. е. в том, что всегда было на последнем плане в дониконовской церк­ви, иерархи которой иной раз не знали даже никейского символа. Между тем, осудив старую веру, официаль­ная церковь должна была дать что-нибудь взамен ее, в особенности должна была заполнить образовавшуюся пустоту в умах клириков. Клирики должны были полу­чить нечто новое, и притом такое, что осмыслило бы в их глазах богослужение по новому обряду, путем утверж­дения второстепенного значения всякого вообще обряда. Естественно, что за теорией обратились туда, где она была уже в готовом виде, в Киев, в тамошнюю духовную академию. Киевская «богословия», насквозь пропитан­ная схоластическим духом, была совершенно отвлечен­ной теорией, но при своей казуистичности могла служить оправданием любого практического положения. Эта «богословия», питомцы которой вплоть до Екатерины II занимают почти сплошь все епископские кафедры в Рос­сии, перекочевала затем в московскую, петербургскую и казанскую духовные академии и в духовные семинарии и стала основанием для новой веры. Новая богословская вера не стремилась, конечно, уничтожить старую веру в святость и чудодейственность обрядов и таинств, в свя­тых, в мощи и в иконы, но она подвела под эту веру тео­ретический фундамент: вся сила и значение обрядов, святынь и святых были возведены не к эмпирическим основаниям, исторически сложившимся в народной массе, но к единой абсолютной первопричине, к божествен­ной благодати, сведенной на землю искупительной жерт­вой Иисуса Христа. Конечно, эта теория так и не про­никла в народную массу, которая в своих религиозных исканиях чаще всего уходила или в старообрядчество, хранившее чисто обрядовую веру, или переходила от анимистического эмпиризма прямо к евангельскому сек­тантству. Но для клириков эта теория должна была получить и получила с течением времени характер дис­циплинирующей школы, воспитывая в них послушных слуг государственной церкви и официальной религиозной идеологии.
До начала XIX в. новая «богословия» туго привива­лась в духовной среде. Только украинское духовенство было почти сплошь заполнено питомцами киевской школы, разными «риторами», «философами» и «богосло­вами». В великорусских епархиях до конца XVIII в. приходилось поневоле ограничиваться самым низшим обра­зовательным цензом: прохождением курса элементарно­го духовного училища или просто домашним образова­нием; в этом последнем случае кандидат подвергался экзамену при консистории у специального экзаменатора, должность которого была постоянной и необходимой принадлежностью епархиального церковного управле­ния. Экзамен был нехитрый: кандидата, не прошедшего духовной школы, испытывали в пении, чтении и письме, предлагая ему прочитать что-либо по часослову или Библии, спеть какое-нибудь песнопение по ирмологию и написать что-нибудь под диктовку под прошением. Выдержавший искус отправлялся к какому-нибудь мо­наху для обучения символу веры, заповедям и богослу­жебному чину. Когда проситель все это выучивал на­изусть, монах-экзаменатор давал ему свидетельство и отсылал назад к архиерею. «Ум» требовался небольшой, но нельзя сказать, чтобы священников, «ходивших до богословия и философии», было совсем немного: в сере­дине XVIII в. таких в Москве насчитывалось все-таки 30% всего числа московских священников, и в духовных школах в 1782 г. насчитывалось учащихся 11329 чело­век. Решительный поворот в деле насаждения богослов­ской науки среди клириков «на пользу душ, поручаемых пастве их» начался со времени деятельности московско­го митрополита Платона и его современников, велико­русских епископов. Пользуясь материальной поддерж­кой Екатерины, Платон преобразовал московскую ака­демию, до тех пор влачившую жалкое существование, поставил в ней преподавание на высоту киевской акаде­мии и открыл несколько духовных училищ в епархии. Вслед за ним тянулись провинциальные молодые архие­реи, вышедшие из московской академии, также откры­вавшие в своих епархиях семинарии и училища. Таким путем к началу XIX в. общее число духовных учебных заведений возросло до 115 (2 академии, 37 семинарий и 76 низших училищ) с 29 000 учащихся. Поэтому Павел, а вслед за ним Александр I могли уже выставить обяза­тельное требование школьного образовательного ценза для всех кандидатов на духовные должности.
Однако одних количественных показателей для до­стижения этой цели было недостаточно, так как качест­венный уровень всех церковных школ, кроме академий и нескольких семинарий, был очень низок. Это были по большей части типичные бурсы, хорошо известные по повестям Помяловского, с учениками, сидевшими иной раз по 10 лет в одном классе, с плохими учителями, не имевшими часто даже семинарского образовательного ценза. Кроме того, и самые программы требовали пере­смотра. Усложнение политической и общественной жиз­ни, успехи светской науки, появление свободомыслия и даже атеизма, наконец, оживление старообрядческих и сектантских организаций, с которым мы встретимся в следующих главах, - все это заставляло церковников подтягиваться и на культурном фронте. Ирония судьбы заключалась в том, что за реформу духовной школы, другими словами, за подкрепление идеологических по­зиций религии, принялся уже упоминавшийся князь Го­лицын. Одним из деятельнейших его сотрудников в этом деле был известный Сперанский, бывший в это время конституционалистом и западником. По новому положе­нию, выработанному в 1808 г., в низших училищах было введено кроме специально духовных предметов препо­давание русской грамматики, арифметики, истории и гео­графии;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146