Странно, ну и что изменилось бы оттого, что изменилось просто наше положение в пространстве? Из вертикального оно стало бы горизонтальным, но то, как мы ощущаем друг друга, тут же изменилось бы? И, вероятно, отношения наши после такого же в точности разговора, – но не сидя, а лежа – тоже из– менились бы. Почему? Что за нелепое свойство человеческой сущности?»
G., с которым мы познакомились благодаря беседам о фотографии, живет километрах в ста от того города, где сейчас я. Мы снова списываемся и решаем познакомиться лично. G. предлагает приехать к нему в гости на денек, я соглашаюсь.
Я видела, как выглядит G., на фотографиях, конечно. Верней, на одной случайной фотографии – любовью к автопортретам G. не страдает. На ней G. стоит у доски в своем научном заведении, вид его испуган, нос велик, в руке что-то пишущее – типичный ботаник.
Так и представляю его – худосочного мелкого носатого тихоню, проводящего время в заочных беседах с незнакомыми женщинами об эстетике.
Вот я стою в названном мне G. месте, он сказал по телефону, что приедет через пять минут. Я верчу головой и разглядываю прохожих.
Тут к перекрестку подъезжает красная спортивная машина, и из нее выходит, несомненно, G. – я узнаю нос. Однако он выше меня на две головы и широк в плечах – помимо того, что красавец и элегантно одет.
С ним, конечно же, девушка модельной внешности.
G., очевидно, тоже ожидал увидеть что-то другое, вероятно, более солидное.
– А ты выглядишь старше, чем я думала, – говорю я G. Все-таки ему явно еще нет тридцати, значит, для мужчины это пока еще комплимент.
Тут же в ужасе ожидаю, что он скажет мне с усмешкой то же самое.
– А ты – наоборот! – отвечает G.
В., не находящая себе места, пока ее муж в отъезде, ведет меня в оперный театр. Я небольшой поклонник и знаток оперного искусства, если не считать того, что в раннем детстве, болея, помню, ложилась на диван в той комнате, где был проигрыватель, и слушала отчего-то арию Индийского гостя из оперы «Садко», блеющий тенор Козловского. Да, и еще Кармен, конечно же, но в уже более романтическом возрасте. «То-ре-адор, смееее-елее в бой!», да. Ну и оперы Перселла, которыми мучил меня А., тоже запали в мозг навсегда.
То есть получается, что я все же более-менее знаток и ценитель.
Но иду все же – из почтения к приглашающим и из любопытства: что тут за опе– ра может быть, в этом городке? Однако мне объясняют, что именно эта постановка – козырная карта местной культурной жизни. Режиссером пригласили некоего оскароносного американца (подшабашить решил – думаю я). Каков сюжет оперы «Мадам Баттерфляй» – тоже представляю смутно. Кажется, какая-то девушка, гейша, американцы какие-то, что-то еще там.
Пустая еще сцена выглядит красиво, несколько странно, минималистично: наклонный подиум отражается в зеркальном потолке, несколько ширм – и все. Потом начинается какая-то неразбериха. Выходят мужики в костюмах капитана и франта начала ХХ века. За ними какие-то фальшивые японцы в кимоно. Все поют по-итальянски. Над сценой бегущей строкой – либретто на еще одном непонятном мне языке. Кордебалет выносит на сцену китайские фонарики. Выводят ростовую куклу, изображающую ребенка девицы Чио-Чио-Сан и вероломного капитана, как в японском кукольном театре авадзи. Все поют, кроме кордебалета и деревянной куклы. Поют и отражаются в зеркальном потолке. Вокруг поющих теснятся еще какие-то люди с фонариками, в воздухе кружатся бумажки, в которых мы должны видеть ночных бабочек, фонарики танцуют, актриса в кимоно страдает, другая актриса в кимоно утешает ее…
И вот когда все это условное действие переходит уже все границы условности, тут-то все происходящее на сцене и перестает казаться мне бредом. Мадам Баттерфляй ждет вероломного капитана. Ее ребенка – куклу – водят трое в черном и в масках. Но дитя бросается на руки матери, и она прижимает его к себе, и вглядывается в зеркальный горизонт, и люди в черном двигают ширмы, и за сценой разгорается клюквенный закат. Раздается звук пушки – это прибыл капитан на своем корабле.
И вдруг я понимаю, что по моим щекам катятся слезы. Потому что вдруг вижу, что капитан – вылитый А. Потому что это я стою там сейчас под фальшивым красным небом, и люди в черных масках разматывают десять метров красного пояса моего кимоно; потому что я так долго ждала своего капитана и не дождалась; верней, у капитана жизнь идет своим чередом, а у меня должна идти своим, но он в моем сердце, и мое сердце не хочет жить без него; и вот я сейчас упаду, и жизнь моя условным красным шелком заструится прочь, по наклонной сцене…
Да, я обливаюсь слезами над вымыслом, но порой мне кажется, что вымысел дороже жизни, ибо он есть квинтэссенция, сухой осадок: жизнь – цветение, а вымысел – плод.
Плод с семенами для новой жизни.
Я стою, и хлопаю в ладоши, и плачу, а они кланяются не мне, а огромному залу, вставшему со своих мест, – все пятьдесят артистов в кимоно, и театр авадзи в черных масках, и деревянное дитя, и добрая служанка Сузуки, и Мадам Баттерфляй, и А. в капитанской фуражке.
Да, ему, пожалуй, пошла бы капитанская фуражка…
Тут и В. говорит мне, тоже вытирая щеки, что, когда Чио-Чио-Сан ждала корабль, она (то есть В.) заплакала – оттого что «очень скучилась про мужа».
А. нравилось все большое, глобальное. Океан, пустыня, восемь часов в самолете, симфонии, оперы, толстые книги. Он много молчал и много думал, а уж если говорил – то изрекал непременно мудрость. Многие его фразы начинались со слов типа: «Жизнь – это…»
На самом деле А. все правильно говорил.
Жизнь – это череда встреч и прощаний. Жизнь – это возможность терять и находить. Когда мы ехали на вихляющем трамвае, курсирующем по маленькому старому райончику, он мог спросить меня, глядя задумчиво через спину вагоновожатого: «Ты могла бы себе представить, что эти рельсы ведут в Америку?»
У него в глазах всегда это было – дистанция. Он никогда не смотрел мне прямо в лицо, всегда куда-то – поверх, своими небесными, прозрачными глазами. Мне часто казалось потом, среди чужих людей, что кто-то похож на А., но если мне удавалось догнать, подойти ближе, я не находила подобного тому взгляда ни на одном лице.
Как мог сказать бы А., ни на одном лице в этом мире.
Из глобального и просторного я очень люблю аэропорты. Аэропорты – это места, которые нужно как можно чаще посещать такому человеку, как я, – тому, кто хочет научиться всегда сохранять нейтралитет. Потому что аэропорты – это всегда нейтральная полоса. Это одновременно ощущение восторга от предстоящего взлета и страх потери, ощущение полноты жизнии мысль, которую настойчиво пытаешься отогнать, – о том, что не все возвращаются из полетов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
G., с которым мы познакомились благодаря беседам о фотографии, живет километрах в ста от того города, где сейчас я. Мы снова списываемся и решаем познакомиться лично. G. предлагает приехать к нему в гости на денек, я соглашаюсь.
Я видела, как выглядит G., на фотографиях, конечно. Верней, на одной случайной фотографии – любовью к автопортретам G. не страдает. На ней G. стоит у доски в своем научном заведении, вид его испуган, нос велик, в руке что-то пишущее – типичный ботаник.
Так и представляю его – худосочного мелкого носатого тихоню, проводящего время в заочных беседах с незнакомыми женщинами об эстетике.
Вот я стою в названном мне G. месте, он сказал по телефону, что приедет через пять минут. Я верчу головой и разглядываю прохожих.
Тут к перекрестку подъезжает красная спортивная машина, и из нее выходит, несомненно, G. – я узнаю нос. Однако он выше меня на две головы и широк в плечах – помимо того, что красавец и элегантно одет.
С ним, конечно же, девушка модельной внешности.
G., очевидно, тоже ожидал увидеть что-то другое, вероятно, более солидное.
– А ты выглядишь старше, чем я думала, – говорю я G. Все-таки ему явно еще нет тридцати, значит, для мужчины это пока еще комплимент.
Тут же в ужасе ожидаю, что он скажет мне с усмешкой то же самое.
– А ты – наоборот! – отвечает G.
В., не находящая себе места, пока ее муж в отъезде, ведет меня в оперный театр. Я небольшой поклонник и знаток оперного искусства, если не считать того, что в раннем детстве, болея, помню, ложилась на диван в той комнате, где был проигрыватель, и слушала отчего-то арию Индийского гостя из оперы «Садко», блеющий тенор Козловского. Да, и еще Кармен, конечно же, но в уже более романтическом возрасте. «То-ре-адор, смееее-елее в бой!», да. Ну и оперы Перселла, которыми мучил меня А., тоже запали в мозг навсегда.
То есть получается, что я все же более-менее знаток и ценитель.
Но иду все же – из почтения к приглашающим и из любопытства: что тут за опе– ра может быть, в этом городке? Однако мне объясняют, что именно эта постановка – козырная карта местной культурной жизни. Режиссером пригласили некоего оскароносного американца (подшабашить решил – думаю я). Каков сюжет оперы «Мадам Баттерфляй» – тоже представляю смутно. Кажется, какая-то девушка, гейша, американцы какие-то, что-то еще там.
Пустая еще сцена выглядит красиво, несколько странно, минималистично: наклонный подиум отражается в зеркальном потолке, несколько ширм – и все. Потом начинается какая-то неразбериха. Выходят мужики в костюмах капитана и франта начала ХХ века. За ними какие-то фальшивые японцы в кимоно. Все поют по-итальянски. Над сценой бегущей строкой – либретто на еще одном непонятном мне языке. Кордебалет выносит на сцену китайские фонарики. Выводят ростовую куклу, изображающую ребенка девицы Чио-Чио-Сан и вероломного капитана, как в японском кукольном театре авадзи. Все поют, кроме кордебалета и деревянной куклы. Поют и отражаются в зеркальном потолке. Вокруг поющих теснятся еще какие-то люди с фонариками, в воздухе кружатся бумажки, в которых мы должны видеть ночных бабочек, фонарики танцуют, актриса в кимоно страдает, другая актриса в кимоно утешает ее…
И вот когда все это условное действие переходит уже все границы условности, тут-то все происходящее на сцене и перестает казаться мне бредом. Мадам Баттерфляй ждет вероломного капитана. Ее ребенка – куклу – водят трое в черном и в масках. Но дитя бросается на руки матери, и она прижимает его к себе, и вглядывается в зеркальный горизонт, и люди в черном двигают ширмы, и за сценой разгорается клюквенный закат. Раздается звук пушки – это прибыл капитан на своем корабле.
И вдруг я понимаю, что по моим щекам катятся слезы. Потому что вдруг вижу, что капитан – вылитый А. Потому что это я стою там сейчас под фальшивым красным небом, и люди в черных масках разматывают десять метров красного пояса моего кимоно; потому что я так долго ждала своего капитана и не дождалась; верней, у капитана жизнь идет своим чередом, а у меня должна идти своим, но он в моем сердце, и мое сердце не хочет жить без него; и вот я сейчас упаду, и жизнь моя условным красным шелком заструится прочь, по наклонной сцене…
Да, я обливаюсь слезами над вымыслом, но порой мне кажется, что вымысел дороже жизни, ибо он есть квинтэссенция, сухой осадок: жизнь – цветение, а вымысел – плод.
Плод с семенами для новой жизни.
Я стою, и хлопаю в ладоши, и плачу, а они кланяются не мне, а огромному залу, вставшему со своих мест, – все пятьдесят артистов в кимоно, и театр авадзи в черных масках, и деревянное дитя, и добрая служанка Сузуки, и Мадам Баттерфляй, и А. в капитанской фуражке.
Да, ему, пожалуй, пошла бы капитанская фуражка…
Тут и В. говорит мне, тоже вытирая щеки, что, когда Чио-Чио-Сан ждала корабль, она (то есть В.) заплакала – оттого что «очень скучилась про мужа».
А. нравилось все большое, глобальное. Океан, пустыня, восемь часов в самолете, симфонии, оперы, толстые книги. Он много молчал и много думал, а уж если говорил – то изрекал непременно мудрость. Многие его фразы начинались со слов типа: «Жизнь – это…»
На самом деле А. все правильно говорил.
Жизнь – это череда встреч и прощаний. Жизнь – это возможность терять и находить. Когда мы ехали на вихляющем трамвае, курсирующем по маленькому старому райончику, он мог спросить меня, глядя задумчиво через спину вагоновожатого: «Ты могла бы себе представить, что эти рельсы ведут в Америку?»
У него в глазах всегда это было – дистанция. Он никогда не смотрел мне прямо в лицо, всегда куда-то – поверх, своими небесными, прозрачными глазами. Мне часто казалось потом, среди чужих людей, что кто-то похож на А., но если мне удавалось догнать, подойти ближе, я не находила подобного тому взгляда ни на одном лице.
Как мог сказать бы А., ни на одном лице в этом мире.
Из глобального и просторного я очень люблю аэропорты. Аэропорты – это места, которые нужно как можно чаще посещать такому человеку, как я, – тому, кто хочет научиться всегда сохранять нейтралитет. Потому что аэропорты – это всегда нейтральная полоса. Это одновременно ощущение восторга от предстоящего взлета и страх потери, ощущение полноты жизнии мысль, которую настойчиво пытаешься отогнать, – о том, что не все возвращаются из полетов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44