Той осенью, что была два года назад, я жила в доме возле блошиного рынка на Же де Баль, каждый день выходила в него, проходила сквозь ряды торговцев, говорила «бонжур» и «са ва», пила кофе за столиками, меж которых гулял мусорный ветер. Вечерами тосковала, зябла, пыталась топить бестолковый камин обрубками изъеденных жучком стульев, брошенных торговцами, дощечками от ящиков из-под хлама, купила за два евро куклу, посадила ее на окно, разговаривала с ней, завидовала ей – она фарфоровая, у ней грязно-розовое платье, ее не страшит одиночество.
Хозяин моего тогдашнего жилища взял и уехал в теплый Неаполь и не оставил мне спички, и я вначале не могла выйти и купить себе и спички, и зажигалку, чтоб покурить и развести огонь в камине. То, что здесь понятия «уехать в Неаполь» и «спички» так запросто соотносились, вводило меня в ступор, и я сидела и тупо думала: спички… курить… Неаполь… камин…
Как-то вечером пришел сосед, никогда до этой ночи не общавшийся со мной, – он был пьян и весел и закричал, что негоже тут сидеть, когда весь город танцует и радуется, – и мы с ним тоже пошли танцевать, и пили красное вино, и танцевали всю ночь до упаду среди испанцев, кубинцев – они, как и я, были немножко чужие в этом развеселом городе, но и они старались, чтоб им стало весело. Пара стариков-мулатов, низкорослых, кажущихся поначалу некрасивыми, начали свою медленную касину в самой гуще танцующих, и вскоре все остановились и смотрели на них завороженно – на их годами отточенные па, сдержанный, но полный страсти и скорби танец двух одиночеств, хотящих проникнуть друг в друга, но понимающих, что теперь уже никогда, на эти медленные, виртуозные, ритмичные движения… и всех посетила одна мысль – как эротичны могут быть старость и осень. Как сексуально может быть одиночество.
А на рассвете мы вернулись в дом на улице Ренар у блошиного рынка. Сидели возле дымящего камина, который нам уда– лось растопить этими обломками мебели, допивали вино, смотрели на огонь. «Пойдем спать?», – спросил он лениво, ведь ему было все равно, с кем идти спать, и тогда я, путаясь во всех известных мне языках и напрягая нетрезвый ум, сказала ему, мешая французский, английский и испанский: «Mais – pas de sexo, ok?»
И, удивленный, он ответил – о’кей.
Весь остаток ночи на меня, не отрываясь, смотрел самый красивый в моей жизни мужчина – огромный испанец с пиратскими серьгами в обеих мочках, темноглазый и нежнокожий, он разделся догола и лежал рядом, не касаясь меня, опираясь на локоть, и смотрел, смотрел мне в лицо. Я забывалась, пьяная и усталая, просыпалась от его взгляда и улыбалась – и он спрашивал сквозь зубы: «Pourqois tu ris?» И я отвечала тихо: «Я не смеюсь, я улыбаюсь» и снова закрывала глаза, а наутро он стал гладить меня пальцем по позвоночнику, пробравшись мне под рубашку, приговаривая: «Pas de sexo, ok, ok, pas de sexo…», и я чуть не умерла от возбуждения и страха, а потом мы встали и вышли все в тот же блошиный рынок, и, прощаясь, он притянул меня к себе, нагнулся и поцеловал меня взасос, в губы, как после страстной любовной ночи, чтоб видели все завсегдатаи, все жители Рю де Ренар, – и пошел прочь, сунув руки в карманы, перешагивая через груды хлама. На следующий день я уезжала.
Прошел год, и снова была осень, и тот же город, но теперь я жила в другом доме, у другого человека – в доме светлом и теплом, наполненном музыкой, выходящем окнами в сад. Я ночевала в комнате на самом верхнем этаже, в девять утра начинали бить дворцовые часы напротив, и я спускалась в ванную и видела в приоткрытую дверь комнаты хозяина, как он лежит и курит, одетый, что он лежал так и курил всю ночь, – отрешенный, странный человек, держит самокрутку короткими нервными пальцами, своими гениальными пальцами, за прикосновение которых я бы продала свою жизнь. Я мылась под душем, стояла голая у окна, думая, что ст?ит мне открыть дверь – и я буду стоять перед ним, я хочу его как никого в этом чертовом мире, его, некрасивого, невысокого, бледного, пузатого, небритого, болезненного – прекрасного, сводящего меня с ума, способного сделать со мной все что угодно и – не делающего ничего.
Но я одевалась и шла вниз, ставила чайник, он тоже спускался, целовал меня в щеку и шел за мной, куда бы я ни шла. А шла я на блошиный рынок, не тот, что прошлой осенью, – другой, рынок квартала Сан-Жиль. Мы брели медленно, будто провели бурную ночь вместе и не выспались, и всем встречным он представлял меня как свою девушку. Он покупал старые пластинки, говорил – вот эту я подарю тебе, и это ты должна послушать, – и мы возвращались в этот старый дом, снова пили чай, и рассматривали альбомы с чужими фотографиями, купленными мной на блошином рынке, и ставили хрипящие пластинки со старыми ариями. И, когда я пыталась коснуться его, он отшатывался, как будто я была больной или омерзительной ему, но когда я хотела уйти куда-то одна, он снова шел со мной. Так мы бродили по городу, пахнущему осенью и блошиным рынком, до вечера, а вечером возвращались домой, и он снова ставил купленные на развалах утром пластинки и подпевал, повторяя для меня эти когда-то кем-то давно спетые слова. Он особенно часто ставил одну, до сих пор не известную мне арию для низкого женского голоса, он говорил: «Я хочу, чтоб ты послушала эту арию – „When I’m laid in earth…“, слышишь, она говорит ему, что очень любила его и ни в чем его не винит».
И однажды я не выдержала и бросилась ему на шею, и он схватил мои вцепившиеся в него пальцы и отодрал их от себя. Нет! – сказал он. – Нет, нет, пожалуйста, нет!»
Pas de sexo.
Он быстро ушел спать – или курить всю ночь до утра, – а я тупо смотрела в глаза кукол, купленных утром на блошином рынке, и дивный голос певицы, давно умершей, пел мне в огромном зале старинного дома о том, что будет, когда она ляжет в землю.
Я решила больше не проводить осень в этом городе, не вдыхать отравляющие миазмы его блошиных рынков, его желтеющих садов, не думать о нем, не травить душу, не тосковать, не покупать старых кукол и чемоданов, истертых пластинок с голосами певиц, вынимающих сердце из меня напрасно, впустую. Я целый год – всю зиму, и весну, и лето – злорадно думала о том, что настанет осень, но я не поеду туда, где не моя жизнь, чужая – она чужая, да, да, она пахнет чужими вещами, вещами людей, отлюбивших, лежащих в земле, сопревших, как листья, я больше не хочу, я-то живая, я не хочу больше мучаться.
Настала третья осень, и я осталась дома – я не поехала никуда.
И вот мои добрые жестокие друзья здесь, в Москве, зная мою страсть к старым вещам, всю осень дарят мне их – дарят шаткие стулья и печатные машинки, полуистлевшие фотоальбомы, восьмимиллиметровые пленки и виниловые пластинки, чужие письма и книги о ненужном и старомодном… Мое жилище завалено старьем в эту третью осень, и я уже не могу разбирать его, оно все прибывает и прибывает, блошиный рынок настиг меня и здесь, я сдалась, я сижу среди пыльных чемоданов и зонтов и отдираю вцепившиеся в меня пальцы осени и подстерегшей меня здесь тамошней тоски.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44