Я увидела, что это вовсе не старик, а мужчина примерно моих лет, он мог бы быть красивым, если бы не синяки и грязь. Мы разговорились, и я беспардонно спросила его, не надоела ли ему такая жизнь? Он, конечно же, ответил, что давно поставил на себе крест, что еще зимой подумывал о том, чтоб уехать туда, где живет его мама, и начать все заново, но его, пьяного, сбила машина, что в больницы его не берут, нога гниет, он пьет все больше и больше, чтобы заглушить постоянную боль, и надеется на скорую смерть…
Чем я могла помочь этому человеку? Ничем. Дала ему немного денег, сказав почти безнадежно: «Слушай, пожалуйста, купи на эти деньги еды, не пропивай их». Я написала ему на бумажке телефон священника, окормляющего храм одной из больших больниц известного своей добротой к таким вот мизераблям, и уверила его (сама, впрочем, не слишком веря), что там ему непременно помогут. Уже собравшись идти дальше, я вдруг горячо сказала ему: «Послушай, ты ведь очень красивый. Ты молодой красивый мужик, тебе надо выбираться из всего этого говна, послушай меня». «Я? Красивый? – недоверчиво хохотнув, переспросил он. – Вы правда так думаете?» – «Конечно».
«Слушай, – тут же сказал он в ответ (я подумала, что сейчас он попросит еще денег), – а можешь меня поцеловать? В щеку, а? – И поспешно добавил: Я ничем не болею!»
Я обняла и поцеловала его. И не могу сказать, чтоб это было так уж противно. Он сидел напряженно, не подняв рук и не попытавшись поцеловать меня в ответ, но я почувствовала, как все его существо отозвалось и обрадовалось этой ничтожной ласке мимоходом.
И, пожалуй, из всех тысяч поцелуев, розданных мной за всю мою жизнь, этот был самым благодарно принятым и, вероятно, стоил гораздо дороже, чем долгие нежности с теми, другими, – которые уйдут, и забудут, и будут принимать другие ласки, и снова забывать, и снова хотеть.
Я рассказываю про бомжа и свой поцелуй, когда мы гуляем с Z., и он смеется и говорит, что ему нравятся такие истории. Мы гуляем уже долго и все никак не можем разойтись. Нам смешно вдвоем – он, кажется, на многие вещи смотрит так же, как и я. Он говорит, что любит всякие городские закоулки, пивнушки, всю эту уличную грязь. Мы покупаем пиво и пирожки, и он тут же запихивает один из них себе в рот и запивает пивом. Потом Z. беззастенчиво заявляет, что ему нужен туалет, говорит: «Погоди-ка!» – и забегает в какую-то стекляшку, в которой восточные люди жа– рят шаурму. Я стою за стеклянной дверью, жду его, вижу, как он договаривается с ними о чем-то, оглядывается, смеется, они тоже смотрят на меня и улыбаются. Потом он покупает у них что-то маленькое, я вижу, как он достает деньги и что-то берет у них из рук.
– Пошли! – смеясь, Z. выходит из забегаловки и направляется куда-то за угол.
Я понимаю, что он, не долго думая, купил у продавцов ключ от их туалета. Я в восторге, если можно испытывать восторг от такой невозвышенной ситуации, – стою, улыбаясь во весь рот, держа в руках пакет с пирожками, пока Z. внутри.
Довольный Z. выходит и тут же сообщает, что шаурмоделы не зря косились на меня. Они решили, что Z. нуждается в ключе так экстренно, потому что ему приспичило зайти туда со мной. Не знаю, думали ли они так на самом деле или это патологические фантазии самого Z., но вся эта дурацкая ситуация кажется нам обоим в чем-то даже романтической – так, по крайней мере, утверждает Z., жуя еще один пирожок и снова уверяя меня в том, что-де «восточные люди знают толк в таких делах».
После этого мы чувствуем себя хулиганами-сообщниками, и я проникаюсь к Z. большой симпатией. Занятно, но при этом я понимаю, что если бы сейчас действительно зашла туда с ним, он бы во мне разочаровался, а вот просто представлять эту сцену нам обоим забавно.
Мне пишет L. и говорит, что хочет встретиться. Я практически не знакома с L., мы виделись пару раз в каких-то официальных местах. L. – настоящая звезда, и я польщена ее предложением.
Мы встречаемся с L. на улице, возле маленького французского ресторана. Я очарована L. еще до того, как она подходит близко, потому что у нее очень красивая походка – легкая и стремительная. Хотя сама L. совсем не выглядит хрупкой, она, напротив, большая. В ней все на удивление одновременно и неправильно, и гармонично.
Мы сидим с L. напротив друг друга в кафе, и меня охватывает натуральное одурение от ее присутствия – она так улыбается, и у нее такой взгляд и такой голос, и все, что она говорит, обольщает. Она не говорит ничего такого особенного – немножко о себе, немножко обо мне, немножко о книгах, о ее и моих текстах, она хвалит меня, а я… смущаюсь. Она шутит с официантом и описывает какие-то свои путешествия, но – от ее присутствия становится вдруг как-то так несказанно радостно, что я готова встать со своего места, перегнуться через столик и поцеловать ее в губы.
L. рассказывает о своем отце, а я думаю, что о моем отце можно сказать то же самое. «Может, мы сестры?» – смеется L. и говорит тут же, что хотела бы иметь такую сестру. Я тоже хотела бы, чтоб мы были сестрами, и втайне надеюсь, что мы и впрямь чем-то похожи – мне бы хотелось так думать. Но я боюсь сказать это вслух.
Приносят горячий шоколадный пудинг, и теперь я думаю, что L. похожа на этот пудинг, – она такая же шоколадная и должна так же пахнуть.
L. делит пудинг ложечкой на две части…
Кажется, я влюблена.
L. предлагает мне какие-то поездки и проекты, а я понимаю одно – от L. мне сейчас досталась какая-то необыкновенная, забытая радость, за которую не стыдно. Я не могу принять предложений L., но независимо от этого осознаю, что L. будто бы единым движением сняла какие-то жернова с моих плеч. Я знаю, что это ненадолго, что это временное чувство – на вечер, на два… Пока не уеду из города, где живет L.
Но и этого мне сейчас хватает.
Когда я расстаюсь с ней, мне кажется, что город изменился: теперь он другой, таким я его никогда не видела – в нем отчетливей проявились холмы и пригорки, прозрачнее стал воздух, и солнце отражается от всех углов. А тени не вижу ни одной…
Вдруг хочется думать, что не так уж и постыдно влюбиться и таять и млеть от чьего-то присутствия и что это бывает иногда вовсе не страшно, а радостно. Вероятно, когда-то у меня уже бывало такое же чувство бесстрашия, полного отсутствия страха – так дети не боятся высоты и глубины, просто потому, что не задумываются о каких-то там опасностях. И теперь забытое ощущение возвращается, а вместе с ним – благодарность.
Почему многие люди так хорошо умеют убивать в других людях любовь, и лишь немногие – обладают магией ее воскрешать? Почему одни используют тебя, ничего не давая взамен, а от других – получаешь будто бы некое тайное знание?
Как L. удается быть такой? Почему лишь у немногих есть ключи от всех дверей и от всех сердец?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Чем я могла помочь этому человеку? Ничем. Дала ему немного денег, сказав почти безнадежно: «Слушай, пожалуйста, купи на эти деньги еды, не пропивай их». Я написала ему на бумажке телефон священника, окормляющего храм одной из больших больниц известного своей добротой к таким вот мизераблям, и уверила его (сама, впрочем, не слишком веря), что там ему непременно помогут. Уже собравшись идти дальше, я вдруг горячо сказала ему: «Послушай, ты ведь очень красивый. Ты молодой красивый мужик, тебе надо выбираться из всего этого говна, послушай меня». «Я? Красивый? – недоверчиво хохотнув, переспросил он. – Вы правда так думаете?» – «Конечно».
«Слушай, – тут же сказал он в ответ (я подумала, что сейчас он попросит еще денег), – а можешь меня поцеловать? В щеку, а? – И поспешно добавил: Я ничем не болею!»
Я обняла и поцеловала его. И не могу сказать, чтоб это было так уж противно. Он сидел напряженно, не подняв рук и не попытавшись поцеловать меня в ответ, но я почувствовала, как все его существо отозвалось и обрадовалось этой ничтожной ласке мимоходом.
И, пожалуй, из всех тысяч поцелуев, розданных мной за всю мою жизнь, этот был самым благодарно принятым и, вероятно, стоил гораздо дороже, чем долгие нежности с теми, другими, – которые уйдут, и забудут, и будут принимать другие ласки, и снова забывать, и снова хотеть.
Я рассказываю про бомжа и свой поцелуй, когда мы гуляем с Z., и он смеется и говорит, что ему нравятся такие истории. Мы гуляем уже долго и все никак не можем разойтись. Нам смешно вдвоем – он, кажется, на многие вещи смотрит так же, как и я. Он говорит, что любит всякие городские закоулки, пивнушки, всю эту уличную грязь. Мы покупаем пиво и пирожки, и он тут же запихивает один из них себе в рот и запивает пивом. Потом Z. беззастенчиво заявляет, что ему нужен туалет, говорит: «Погоди-ка!» – и забегает в какую-то стекляшку, в которой восточные люди жа– рят шаурму. Я стою за стеклянной дверью, жду его, вижу, как он договаривается с ними о чем-то, оглядывается, смеется, они тоже смотрят на меня и улыбаются. Потом он покупает у них что-то маленькое, я вижу, как он достает деньги и что-то берет у них из рук.
– Пошли! – смеясь, Z. выходит из забегаловки и направляется куда-то за угол.
Я понимаю, что он, не долго думая, купил у продавцов ключ от их туалета. Я в восторге, если можно испытывать восторг от такой невозвышенной ситуации, – стою, улыбаясь во весь рот, держа в руках пакет с пирожками, пока Z. внутри.
Довольный Z. выходит и тут же сообщает, что шаурмоделы не зря косились на меня. Они решили, что Z. нуждается в ключе так экстренно, потому что ему приспичило зайти туда со мной. Не знаю, думали ли они так на самом деле или это патологические фантазии самого Z., но вся эта дурацкая ситуация кажется нам обоим в чем-то даже романтической – так, по крайней мере, утверждает Z., жуя еще один пирожок и снова уверяя меня в том, что-де «восточные люди знают толк в таких делах».
После этого мы чувствуем себя хулиганами-сообщниками, и я проникаюсь к Z. большой симпатией. Занятно, но при этом я понимаю, что если бы сейчас действительно зашла туда с ним, он бы во мне разочаровался, а вот просто представлять эту сцену нам обоим забавно.
Мне пишет L. и говорит, что хочет встретиться. Я практически не знакома с L., мы виделись пару раз в каких-то официальных местах. L. – настоящая звезда, и я польщена ее предложением.
Мы встречаемся с L. на улице, возле маленького французского ресторана. Я очарована L. еще до того, как она подходит близко, потому что у нее очень красивая походка – легкая и стремительная. Хотя сама L. совсем не выглядит хрупкой, она, напротив, большая. В ней все на удивление одновременно и неправильно, и гармонично.
Мы сидим с L. напротив друг друга в кафе, и меня охватывает натуральное одурение от ее присутствия – она так улыбается, и у нее такой взгляд и такой голос, и все, что она говорит, обольщает. Она не говорит ничего такого особенного – немножко о себе, немножко обо мне, немножко о книгах, о ее и моих текстах, она хвалит меня, а я… смущаюсь. Она шутит с официантом и описывает какие-то свои путешествия, но – от ее присутствия становится вдруг как-то так несказанно радостно, что я готова встать со своего места, перегнуться через столик и поцеловать ее в губы.
L. рассказывает о своем отце, а я думаю, что о моем отце можно сказать то же самое. «Может, мы сестры?» – смеется L. и говорит тут же, что хотела бы иметь такую сестру. Я тоже хотела бы, чтоб мы были сестрами, и втайне надеюсь, что мы и впрямь чем-то похожи – мне бы хотелось так думать. Но я боюсь сказать это вслух.
Приносят горячий шоколадный пудинг, и теперь я думаю, что L. похожа на этот пудинг, – она такая же шоколадная и должна так же пахнуть.
L. делит пудинг ложечкой на две части…
Кажется, я влюблена.
L. предлагает мне какие-то поездки и проекты, а я понимаю одно – от L. мне сейчас досталась какая-то необыкновенная, забытая радость, за которую не стыдно. Я не могу принять предложений L., но независимо от этого осознаю, что L. будто бы единым движением сняла какие-то жернова с моих плеч. Я знаю, что это ненадолго, что это временное чувство – на вечер, на два… Пока не уеду из города, где живет L.
Но и этого мне сейчас хватает.
Когда я расстаюсь с ней, мне кажется, что город изменился: теперь он другой, таким я его никогда не видела – в нем отчетливей проявились холмы и пригорки, прозрачнее стал воздух, и солнце отражается от всех углов. А тени не вижу ни одной…
Вдруг хочется думать, что не так уж и постыдно влюбиться и таять и млеть от чьего-то присутствия и что это бывает иногда вовсе не страшно, а радостно. Вероятно, когда-то у меня уже бывало такое же чувство бесстрашия, полного отсутствия страха – так дети не боятся высоты и глубины, просто потому, что не задумываются о каких-то там опасностях. И теперь забытое ощущение возвращается, а вместе с ним – благодарность.
Почему многие люди так хорошо умеют убивать в других людях любовь, и лишь немногие – обладают магией ее воскрешать? Почему одни используют тебя, ничего не давая взамен, а от других – получаешь будто бы некое тайное знание?
Как L. удается быть такой? Почему лишь у немногих есть ключи от всех дверей и от всех сердец?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44