Силы решать за всех и все! Я вот сейчас возьму и напишу об этом так, как считаю нужным, пожелаю, чтоб их спасли – и их спасут! А мне ничего не надо – пусть все, что во мне есть, вся моя любовь, ВСЯ, которая была мне отпущена на все время моей жизни, уйдет на этот выкуп! Пусть, пусть, пожалуйста, пусть!!!
Я прошла, покачиваясь, через перекресток, и тут на меня упали крупные капли, а через несколько секунд на площадь обрушился дождь какой-то страшной силы – я вымокла до нитки моментально и пустилась бежать, сначала в ужасе, а потом, когда вода просочилась мне даже в трусы, – в каком-то счастливом отчаянии. Мои тряпичные туфли тут же раскисли, в сумку налилось воды, молнии и гром сменяли друг друга без перерыва, спрятаться было некуда, деревья шумели и стряхивали с себя струи воды, а я все бежала, стараясь перепрыгивать через потоки и тем не менее попадая прямо в них.
Дождь смывал с асфальта всю грязь, все плевки и окурки, все это бежало грязными ручьями, вместе с пылью город освобождался от наросшей за дни жары коросты, а мой мир выплывал – барахтаясь, оттолкнувшись от дна. Позади оставались колючие пустыни и жесть, дождь растворял всю злобу и слизь, капли точили камни. Я протрезвела, но и опьянела одновременно, мне хотелось писать, дождь был ледяным, а от раскаленного за день асфальта поднимался горячий пар – я подумала, что если сейчас и описаюсь, то хуже уже не будет – дождь смоет всякую влагу. Я остановилась и стала писать стоя, прямо в свои погибшие туфли… мимо проехал огромный грузовик, окатил меня грязной водой и просигналил… И тут я расплакалась. Я писала и плакала пьяными счастливыми слезами и думала, что я действительно идиотка, но я права, потому что сердце может быть пустым, но не мертвым, и я, потеряв свою маленькую любовь, обрела целый мир, и он будет жить для меня, и я растворюсь в нем, я буду любить его весь, с его грязью, ложью, играми, со всеми его людьми, чужими мне, чужими друг другу, такими же несчастными, счастливыми и запутавшимися, как я!
Я вбежала в свой подъезд, оставляя за собой мокрые следы, сбросила в кучу мокрую и грязную одежду и встала под горячий душ. А потом упала в постель, в которой лежала в страшном жарком полузабытьи все эти дни, и тут же уснула глубоким прохладным сном.
Первое, что я сделала, проснувшись утром, – включила телевизор и услышала, что их спасли – этой ночью батискаф был поднят со дна моря…
– Обожаю признаваться в любви! – говорит Y. – Это мало кто может себе позволить вот так – сразу! – а я могу. Однажды я поняла, что могу делать так, и с тех пор так и делаю. И мне, в общем, все равно, что услышу в ответ, – я, как эксгибиционист, уже получила свой кайф! – я перешла границу и нарушила дистанцию, хотя это, наверное, и неправильно. Для меня этот момент – сильней любого оргазма.
– И что бывает потом? – спрашиваю я.
– Потом? Знаешь, потом все люди умирают от болезней, и попадают под машины, и сгорают заживо, но когда мы вспоминаем о смерти – мы, как правило, вспоминаем и о любви, так ведь? Иногда человек вдруг раз – и уходит навсегда, и перед лицом Вот Той дистанции начинаешь понимать, как глупы и мелко-витиеваты были все эти наши игры. Когда ты закапываешь человека в землю, то остаешься с одним дурацким, неизбывным желанием – откопать его и крикнуть, проорать ему, как же ты его любил – глупого, обидчивого, гордого, тебя не любящего… живого и теплого.
Я слушаю ее, скрещиваю пальцы под столом и думаю себе:
– Чур-не-мое-горе, чур-не-мое-гоооре!
Девушка, по которой V., звонивший мне накануне, сходит с ума, – это как раз Y.
«Господибожемой, пожалуйста, прошу Тебя, только не это, только не сейчас. Ты там со своих небес смотришь и думаешь: „Та-аак, воо-от… вот этот и… и, пожалуй, вот эта“, – Тебе легко, а нам все теперь, с этого момента – я вот ведь не смогу просто жить себе поживать, как всегда? А Ты потом наиграешься и бросишь, Боженька, скажешь: „Все, теперь хватит“, и ангелы Твои сразу – хлоп! – и кинут оземь, а самый вредный подставит подножку.
Я живу в красивом маленьком домике, я взаперти, Боженька, но не посылай ангела Твоего распахнуть в нем хоть бы и всего одно окошко – ведь я увижу за ним дивный сад и простор небес? А ключей от дверей, в которые я могла бы выйти, Ты ведь не пошлешь мне с ангелом Твоим, и вот я обречена буду забыть обо всех тихих радостях моего дома – только смотреть с тоской в небеса и слушать пение птиц сквозь крошечное окошко, сквозь которое мне никогда не выйти в Твой рай.
Боженька, я знаю, Ты хочешь, чтоб я верила всякому слову, чтоб не сомневалась, чтоб держала душу открытой, как форточку во время грозы, – я знаю, я приготовлюсь ко многим словам, но будет одно только слово, которое всем словам слово, и оно влетит в открытую душу как шаровая молния и лопнет пустым белым раскаленным шаром, а после себя оставит черную копоть.
Мне и так хорошо, Господи, я знаю, я должна принимать эту Твою игру как великий дар, Ты сеешь, а на мне растут цветочки – вот весело и славно! Да только, Господи, из семян этих порастет колючая трава – дурман, бурьян, плевелы, злые вьюны, – оплетет мне руки и ноги, а я буду лежать в терниях и рыдать молча, потому что Ты ведь потом уже и не станешь слушать моего плача. Оставь меня сухой землей, не надо мне воды Твоей и семян Твоих.
Избранные Тобой считаются счастливыми – все песни о них, все книги и все стихи о них, всякий просит Тебя: «Господи, меня, меня одари, Господи, когда уже?» Но я-то знаю, я прошу Тебя – позволь мне не быть в этом числе, никогда больше не быть в их числе, в этот раз уж точно не быть в их числе. Пожалей меня, Господи, не в сердце, Господи! Не в сердце!»
И вот я вернулась, и мы снова встречаемся с Z. Он стоит в центре зала станции метро – той же, где мы встречались, когда он провожал меня. Я приближаюсь к нему, и он не видит меня, он смотрит совсем в другую сторону. Он держит в руках букет цветов, и это вторые в жизни цветы, которые он дарит мне. Я тут же вспоминаю те майские нарциссы, с которыми мы забежали в пустое кафе в весенний день. В то кафе, где я думала о маленьких простых вещах и где официант с потрескавшейся губой принес нам большой стеклянный стакан, чтоб эти цветы не умерли. Верней, умерли, но не так быстро.
Мы выходим на улицу и молчим. Наверное, нам сейчас нужно как следует напиться – похоже, впервые за все время нашего знакомства эта мысль приходит в голову прежде мне, чем ему, – мы столько раз пили вместе, я скорей за компанию, но теперь я испытываю блаженное желание выпить, потому что чувствую себя напряженно. Продолжать все так, как было, я не хочу. Потому что теперь я так не могу.
Я с горечью понимаю это и понимаю, что с этим нужно что-то решать. Ни холодно, ни горячо, ни высоко, ни низко, зажмуривайся и выходи вон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Я прошла, покачиваясь, через перекресток, и тут на меня упали крупные капли, а через несколько секунд на площадь обрушился дождь какой-то страшной силы – я вымокла до нитки моментально и пустилась бежать, сначала в ужасе, а потом, когда вода просочилась мне даже в трусы, – в каком-то счастливом отчаянии. Мои тряпичные туфли тут же раскисли, в сумку налилось воды, молнии и гром сменяли друг друга без перерыва, спрятаться было некуда, деревья шумели и стряхивали с себя струи воды, а я все бежала, стараясь перепрыгивать через потоки и тем не менее попадая прямо в них.
Дождь смывал с асфальта всю грязь, все плевки и окурки, все это бежало грязными ручьями, вместе с пылью город освобождался от наросшей за дни жары коросты, а мой мир выплывал – барахтаясь, оттолкнувшись от дна. Позади оставались колючие пустыни и жесть, дождь растворял всю злобу и слизь, капли точили камни. Я протрезвела, но и опьянела одновременно, мне хотелось писать, дождь был ледяным, а от раскаленного за день асфальта поднимался горячий пар – я подумала, что если сейчас и описаюсь, то хуже уже не будет – дождь смоет всякую влагу. Я остановилась и стала писать стоя, прямо в свои погибшие туфли… мимо проехал огромный грузовик, окатил меня грязной водой и просигналил… И тут я расплакалась. Я писала и плакала пьяными счастливыми слезами и думала, что я действительно идиотка, но я права, потому что сердце может быть пустым, но не мертвым, и я, потеряв свою маленькую любовь, обрела целый мир, и он будет жить для меня, и я растворюсь в нем, я буду любить его весь, с его грязью, ложью, играми, со всеми его людьми, чужими мне, чужими друг другу, такими же несчастными, счастливыми и запутавшимися, как я!
Я вбежала в свой подъезд, оставляя за собой мокрые следы, сбросила в кучу мокрую и грязную одежду и встала под горячий душ. А потом упала в постель, в которой лежала в страшном жарком полузабытьи все эти дни, и тут же уснула глубоким прохладным сном.
Первое, что я сделала, проснувшись утром, – включила телевизор и услышала, что их спасли – этой ночью батискаф был поднят со дна моря…
– Обожаю признаваться в любви! – говорит Y. – Это мало кто может себе позволить вот так – сразу! – а я могу. Однажды я поняла, что могу делать так, и с тех пор так и делаю. И мне, в общем, все равно, что услышу в ответ, – я, как эксгибиционист, уже получила свой кайф! – я перешла границу и нарушила дистанцию, хотя это, наверное, и неправильно. Для меня этот момент – сильней любого оргазма.
– И что бывает потом? – спрашиваю я.
– Потом? Знаешь, потом все люди умирают от болезней, и попадают под машины, и сгорают заживо, но когда мы вспоминаем о смерти – мы, как правило, вспоминаем и о любви, так ведь? Иногда человек вдруг раз – и уходит навсегда, и перед лицом Вот Той дистанции начинаешь понимать, как глупы и мелко-витиеваты были все эти наши игры. Когда ты закапываешь человека в землю, то остаешься с одним дурацким, неизбывным желанием – откопать его и крикнуть, проорать ему, как же ты его любил – глупого, обидчивого, гордого, тебя не любящего… живого и теплого.
Я слушаю ее, скрещиваю пальцы под столом и думаю себе:
– Чур-не-мое-горе, чур-не-мое-гоооре!
Девушка, по которой V., звонивший мне накануне, сходит с ума, – это как раз Y.
«Господибожемой, пожалуйста, прошу Тебя, только не это, только не сейчас. Ты там со своих небес смотришь и думаешь: „Та-аак, воо-от… вот этот и… и, пожалуй, вот эта“, – Тебе легко, а нам все теперь, с этого момента – я вот ведь не смогу просто жить себе поживать, как всегда? А Ты потом наиграешься и бросишь, Боженька, скажешь: „Все, теперь хватит“, и ангелы Твои сразу – хлоп! – и кинут оземь, а самый вредный подставит подножку.
Я живу в красивом маленьком домике, я взаперти, Боженька, но не посылай ангела Твоего распахнуть в нем хоть бы и всего одно окошко – ведь я увижу за ним дивный сад и простор небес? А ключей от дверей, в которые я могла бы выйти, Ты ведь не пошлешь мне с ангелом Твоим, и вот я обречена буду забыть обо всех тихих радостях моего дома – только смотреть с тоской в небеса и слушать пение птиц сквозь крошечное окошко, сквозь которое мне никогда не выйти в Твой рай.
Боженька, я знаю, Ты хочешь, чтоб я верила всякому слову, чтоб не сомневалась, чтоб держала душу открытой, как форточку во время грозы, – я знаю, я приготовлюсь ко многим словам, но будет одно только слово, которое всем словам слово, и оно влетит в открытую душу как шаровая молния и лопнет пустым белым раскаленным шаром, а после себя оставит черную копоть.
Мне и так хорошо, Господи, я знаю, я должна принимать эту Твою игру как великий дар, Ты сеешь, а на мне растут цветочки – вот весело и славно! Да только, Господи, из семян этих порастет колючая трава – дурман, бурьян, плевелы, злые вьюны, – оплетет мне руки и ноги, а я буду лежать в терниях и рыдать молча, потому что Ты ведь потом уже и не станешь слушать моего плача. Оставь меня сухой землей, не надо мне воды Твоей и семян Твоих.
Избранные Тобой считаются счастливыми – все песни о них, все книги и все стихи о них, всякий просит Тебя: «Господи, меня, меня одари, Господи, когда уже?» Но я-то знаю, я прошу Тебя – позволь мне не быть в этом числе, никогда больше не быть в их числе, в этот раз уж точно не быть в их числе. Пожалей меня, Господи, не в сердце, Господи! Не в сердце!»
И вот я вернулась, и мы снова встречаемся с Z. Он стоит в центре зала станции метро – той же, где мы встречались, когда он провожал меня. Я приближаюсь к нему, и он не видит меня, он смотрит совсем в другую сторону. Он держит в руках букет цветов, и это вторые в жизни цветы, которые он дарит мне. Я тут же вспоминаю те майские нарциссы, с которыми мы забежали в пустое кафе в весенний день. В то кафе, где я думала о маленьких простых вещах и где официант с потрескавшейся губой принес нам большой стеклянный стакан, чтоб эти цветы не умерли. Верней, умерли, но не так быстро.
Мы выходим на улицу и молчим. Наверное, нам сейчас нужно как следует напиться – похоже, впервые за все время нашего знакомства эта мысль приходит в голову прежде мне, чем ему, – мы столько раз пили вместе, я скорей за компанию, но теперь я испытываю блаженное желание выпить, потому что чувствую себя напряженно. Продолжать все так, как было, я не хочу. Потому что теперь я так не могу.
Я с горечью понимаю это и понимаю, что с этим нужно что-то решать. Ни холодно, ни горячо, ни высоко, ни низко, зажмуривайся и выходи вон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44