Тут сидевшая впереди наша красавица (конечно-же-дюймовочка) обернулась ко мне и, фыркая, кивнула на ноги Тамарпалны. Из-под вечной юбки правильной длины выглядывала позорно замызганная и чуть рваная кружевная комбинация, а сзади на кривоватой икре завучихи красовалась незаштопанная дырка на мутных серых ее чулках. «Образец вкуса!» – прошипела мне соседка, и, боюсь, она сделала это слишком громко, но Тамарпална не отреагировала: то ли ее острый слух уже стал ее подводить, то ли она сделала вид, что не слышит, – впервые она спасовала и не проявила суровой твердости.
Я все же запомнила Тамарпалну в силах, мчащуюся стремительным шагом, пригнувшись на коротких кривых ногах, вдоль мерзнущих рядов нас, нелепых больших детей, согнанных на ноябрьскую или, в не менее холодные майские дни, первомайскую демонстрацию. Стоять и переминаться было еще куда ни шло, но в руках Тамарпалны невесть откуда появлялся ворох щитов на палках, масштабом точь-в-точь повторявших снегоуборочные лопаты и имеющих на себе членов Политбюро, – серых мужиков в одинаковых пиджаках, с укоризненно-сытыми взглядами.
Еще в ходу были плакаты рисованные, такого же лопатного размера, на них изображены были примерные семьи – скуластые мамы в косынках, улыбчивые папы в кепках и детки, обязательно мальчик и девочка. Видны были только плечики этих деток, но сразу, по выражению их лиц, было видно, что на них нормальной длины фартучки и нормальной ширины брючки, и в карманах нет сигарет, а на чулках – блядских белых носочков. Потому что это Семья, олицетворяющая собой Моральный Облик Строителя Коммунизма, практически Святое семейство тех времен, непорочно зачавшее детей своих, мальчика и девочку, во время товарищеского рукопожатия и читающее им на ночь с младенчества исключительно труды Дедушки Ленина.
Мы, ученики математического класса, дети паршивой советской интеллигенции, зачавшей нас во грехе на диванах в проходных комнатах либо в общагах (либо, как наипаскуднейших из нас, – в подвалах и на чердаках рассадников мерзости инакомыслия – мастерских), не уважали семейств с Моральным Обликом. Членов Политбюро мы все же как-то побаивались – уж очень сурово и даже как-то по-настоящему смотрели на нас эти подретушированные черно-белые фотографии. А вот плакаты с улыбчивыми красномордыми праведниками частенько шли в ход, когда мы уставали стоять в переулках, ожидая, когда же нам дадут отмашку вяло выходить на проспект и горланить «Ура!». На них, перевернутых, мы расхлястанно опирались, как дворники на лопаты, и учителя во главе с завучем бегали туда и обратно, призывая нас не позорить школу и держать плакаты «в ружье». Учителя тоже мерзли, дули в рукава вытертых пальтишек, математик курил в кулак, у русички синел жалкий мясистый нос – но Тамара наша Пална даже не застегивала своего кургузого пальто – в ее глазах еще горел огонь ретивый и грел ее. Даже, казалось, видно было, как бьется ее жаркое сердце в проеме распахнутого сюртучка– по крайней мере какая-то жила трепыхалась и напрягалась на старой уже, голой, без шарфа шее.
Однако именно нашему классу довелось увидеть завуча в момент катастрофического краха ее авторитета – было в этом событии что-то метафизическое, наглый и даже не тайный, а явный знак свыше – и «свыше»-то в самом буквальном смысле.
Ближе к выпускным экзаменам все чаще приходила к нам в класс Тамарпална: заменить собой нашу непутевую тогдашнюю историчку – даму с косой до пояса, тонкой талией и полным набором морщин на гномичьем личике. Та изо всех сил старалась держаться с нами по всей строгости, чтобы, опять-таки, соответствовать, но не было и к ней доверия, и самые ответственные темы приходила к нам в класс отчитать сама Тамарпална – а историчка сидела на задней парте, записывая старательно что-то в свою тетрадочку, сама как школьница.
И вот когда всего на минуту остановила Тамарпална свое вышагивание вправо-влево у доски, на секунду перестала смотреть пламенным взглядом в светлую даль и опустила свои глаза, задумавшись, в пол, как тут медленно, как в кино, под общий вздох тридцати человек на голову ей вдруг рух– нул висевший над доской длинный планшет с лозунгом:
«Учение Маркса всесильно, потому что оно верно. В.И. Ленин»
К счастью, бедной завучихе попало по темени не рамой, а центральной частью планшета, то есть мягкой прокрашенной тканью, натянутой на подрамник по всем правилам оформительского дела, – но она, так и не разогнувшись, прикрыв лицо, тихо охнув, торопливо вышла из класса, и только после этого мы зашумели, и кто-то, кажется, даже выбежал в коридор за ней, бедной старой учительницей, на которую обрушилась прежде вбиваемая ею же самой в наши головы абсурдная аксиома.
Но Тамарпалны уже и след простыл. Она быстро скрылась от жалости и позора, а на следующий день появилась в школьных коридорах как ни в чем не бывало – водрузили на место и цитату, вбив в стену гвоздь подлиннее.
Но с этих дней все быстро покатилось к совсем другим дням – мы не боялись больше Тамарпалну, мы быстро и бесстрашно сдали экзамен по истории, и она даже улыбалась и подсказывала нам, совсем не суровая, мы отгуляли выпускные балы и поуезжали из этого города к новой жизни, новым преподавателям, новым нарядам и новейшей истории. Приходили новые времена, не тамарпалнины – аморальные, безнравственные времена.
В течение следующего года, пока в родную школу по свежей памяти еще тянуло, я заходила туда всякий раз, как приезжала к родителям, – и всякий раз встречала в коридорах Тамару Павловну. Мое сердце уходило в пятки, оттого что я именно при виде Тамары Павловны и совершенно по-иному, чем в прочие дни, осознавала свои необычные по тем временам наряды. Хотя вне школы мне было наплевать на мнение обывателей и даже милиционеров – а вот зная, что встречу Тамару Павловну, я старалась одеться как можно скромнее, как можно благообразнее. Чтоб никакой «безвкусицы», а один сплошной «моральный облик». Удавалось мне это или нет, думаю, все-таки вряд ли, но Тамара Павловна, как ни странно, трогательно шла ко мне навстречу, радовалась мне, говорила тихо, хоть по-прежнему и приближалась лицом почти вплотную ко мне, но теперь это было как-то вполне по-родственному. Брала меня щепоткой за плечо, но уже не цепко, а вроде как поглаживала меня по рукаву моей дикой самодельной стеганой куртки из лоскутов. Вдруг я заметила, что она очень ма– ленькая, на голову ниже меня, такая же маленькая, как те наши былые школьные «красавицы-дюймовочки», – только они уже раздались, расцвели и раздобрели, а она так и осталась худой, с кривыми ножками – бедная, стриженая, страшненькая, старенькая, совсем старенькая.
Через несколько лет мне рассказали, что Тамара Павловна умерла во время какого-то очередного «Дня», который праздновали в школе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Я все же запомнила Тамарпалну в силах, мчащуюся стремительным шагом, пригнувшись на коротких кривых ногах, вдоль мерзнущих рядов нас, нелепых больших детей, согнанных на ноябрьскую или, в не менее холодные майские дни, первомайскую демонстрацию. Стоять и переминаться было еще куда ни шло, но в руках Тамарпалны невесть откуда появлялся ворох щитов на палках, масштабом точь-в-точь повторявших снегоуборочные лопаты и имеющих на себе членов Политбюро, – серых мужиков в одинаковых пиджаках, с укоризненно-сытыми взглядами.
Еще в ходу были плакаты рисованные, такого же лопатного размера, на них изображены были примерные семьи – скуластые мамы в косынках, улыбчивые папы в кепках и детки, обязательно мальчик и девочка. Видны были только плечики этих деток, но сразу, по выражению их лиц, было видно, что на них нормальной длины фартучки и нормальной ширины брючки, и в карманах нет сигарет, а на чулках – блядских белых носочков. Потому что это Семья, олицетворяющая собой Моральный Облик Строителя Коммунизма, практически Святое семейство тех времен, непорочно зачавшее детей своих, мальчика и девочку, во время товарищеского рукопожатия и читающее им на ночь с младенчества исключительно труды Дедушки Ленина.
Мы, ученики математического класса, дети паршивой советской интеллигенции, зачавшей нас во грехе на диванах в проходных комнатах либо в общагах (либо, как наипаскуднейших из нас, – в подвалах и на чердаках рассадников мерзости инакомыслия – мастерских), не уважали семейств с Моральным Обликом. Членов Политбюро мы все же как-то побаивались – уж очень сурово и даже как-то по-настоящему смотрели на нас эти подретушированные черно-белые фотографии. А вот плакаты с улыбчивыми красномордыми праведниками частенько шли в ход, когда мы уставали стоять в переулках, ожидая, когда же нам дадут отмашку вяло выходить на проспект и горланить «Ура!». На них, перевернутых, мы расхлястанно опирались, как дворники на лопаты, и учителя во главе с завучем бегали туда и обратно, призывая нас не позорить школу и держать плакаты «в ружье». Учителя тоже мерзли, дули в рукава вытертых пальтишек, математик курил в кулак, у русички синел жалкий мясистый нос – но Тамара наша Пална даже не застегивала своего кургузого пальто – в ее глазах еще горел огонь ретивый и грел ее. Даже, казалось, видно было, как бьется ее жаркое сердце в проеме распахнутого сюртучка– по крайней мере какая-то жила трепыхалась и напрягалась на старой уже, голой, без шарфа шее.
Однако именно нашему классу довелось увидеть завуча в момент катастрофического краха ее авторитета – было в этом событии что-то метафизическое, наглый и даже не тайный, а явный знак свыше – и «свыше»-то в самом буквальном смысле.
Ближе к выпускным экзаменам все чаще приходила к нам в класс Тамарпална: заменить собой нашу непутевую тогдашнюю историчку – даму с косой до пояса, тонкой талией и полным набором морщин на гномичьем личике. Та изо всех сил старалась держаться с нами по всей строгости, чтобы, опять-таки, соответствовать, но не было и к ней доверия, и самые ответственные темы приходила к нам в класс отчитать сама Тамарпална – а историчка сидела на задней парте, записывая старательно что-то в свою тетрадочку, сама как школьница.
И вот когда всего на минуту остановила Тамарпална свое вышагивание вправо-влево у доски, на секунду перестала смотреть пламенным взглядом в светлую даль и опустила свои глаза, задумавшись, в пол, как тут медленно, как в кино, под общий вздох тридцати человек на голову ей вдруг рух– нул висевший над доской длинный планшет с лозунгом:
«Учение Маркса всесильно, потому что оно верно. В.И. Ленин»
К счастью, бедной завучихе попало по темени не рамой, а центральной частью планшета, то есть мягкой прокрашенной тканью, натянутой на подрамник по всем правилам оформительского дела, – но она, так и не разогнувшись, прикрыв лицо, тихо охнув, торопливо вышла из класса, и только после этого мы зашумели, и кто-то, кажется, даже выбежал в коридор за ней, бедной старой учительницей, на которую обрушилась прежде вбиваемая ею же самой в наши головы абсурдная аксиома.
Но Тамарпалны уже и след простыл. Она быстро скрылась от жалости и позора, а на следующий день появилась в школьных коридорах как ни в чем не бывало – водрузили на место и цитату, вбив в стену гвоздь подлиннее.
Но с этих дней все быстро покатилось к совсем другим дням – мы не боялись больше Тамарпалну, мы быстро и бесстрашно сдали экзамен по истории, и она даже улыбалась и подсказывала нам, совсем не суровая, мы отгуляли выпускные балы и поуезжали из этого города к новой жизни, новым преподавателям, новым нарядам и новейшей истории. Приходили новые времена, не тамарпалнины – аморальные, безнравственные времена.
В течение следующего года, пока в родную школу по свежей памяти еще тянуло, я заходила туда всякий раз, как приезжала к родителям, – и всякий раз встречала в коридорах Тамару Павловну. Мое сердце уходило в пятки, оттого что я именно при виде Тамары Павловны и совершенно по-иному, чем в прочие дни, осознавала свои необычные по тем временам наряды. Хотя вне школы мне было наплевать на мнение обывателей и даже милиционеров – а вот зная, что встречу Тамару Павловну, я старалась одеться как можно скромнее, как можно благообразнее. Чтоб никакой «безвкусицы», а один сплошной «моральный облик». Удавалось мне это или нет, думаю, все-таки вряд ли, но Тамара Павловна, как ни странно, трогательно шла ко мне навстречу, радовалась мне, говорила тихо, хоть по-прежнему и приближалась лицом почти вплотную ко мне, но теперь это было как-то вполне по-родственному. Брала меня щепоткой за плечо, но уже не цепко, а вроде как поглаживала меня по рукаву моей дикой самодельной стеганой куртки из лоскутов. Вдруг я заметила, что она очень ма– ленькая, на голову ниже меня, такая же маленькая, как те наши былые школьные «красавицы-дюймовочки», – только они уже раздались, расцвели и раздобрели, а она так и осталась худой, с кривыми ножками – бедная, стриженая, страшненькая, старенькая, совсем старенькая.
Через несколько лет мне рассказали, что Тамара Павловна умерла во время какого-то очередного «Дня», который праздновали в школе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44