Это испытание, М., и ты должна его с честью пережить».
Странно, с I. мы до сих пор часто видимся, ни разу не ссорились, но никогда, кроме того самого случая, не были особенно близки. Но это был очень важный для меня поступок, очень важный. Это было то, что действительно сделало меня сильней.
Я и А., странствуя вместе в самом начале нашего знакомства, попали на ночлег в какую-то мастерскую, к какой-то странной тетке. (С кем только не познакомишься во время путешествий!) Мы падали с ног и страшно хотели спать, к тому же у А., кажется, была температура. Он надрывно и постоянно кашлял и ничему вообще не был рад.
Нам показали какую-то темную комнату с кучей матрасов и одеял, мы заползли туда, зарылись в эти одеяла.
– Я завтра уеду домой, наверное, – сказал А. – Думаю, у меня воспаление легких.
А. сказал это по-английски, и простецкое воспаление легких прозвучало демонической «пнеумонией». Я сразу же заметила, что А. не предложил поехать с ним и не выразил ни малейшего сожаления в том, что нам придется расстаться.
Среди ночи А. повернулся и обнял меня. Он был горячий, и губы у него были колючие и сухие. Мы целовались как ненормальные, а потом разделись… и у нас ничего не получилось. А. лежал на спине, курил, кашлял и весь покрылся холодным потом. Но его жар явно спал. Он даже засмеялся, зачем-то извинился передо мной и заметил, что ему стало гораздо лучше.
При огоньках сигарет мы увидели, что стену над нашим лежбищем украшает, от угла до угла, огромный американский флаг.
– Мы беженцы, – пробормотал А., затягиваясь. – Беженцы под флагом этой гребаной страны, this fucking state.
– Мы на острове, – откликнулась я. – Мы потерпели крушение, и мы одни. Зав– тра ты уплывешь, а я останусь на этом острове, одна под чужим флагом…
– Yessss…. – меланхолично, но без сомнений ответил А.
– Du cafе?? – воркующим басом вопрошает J., заходя в залу, в которой вчера уложила меня спать. Я боюсь высунуть нос из кучи одеял, в которые зарылась ночью: в Париже все-таки январь, и если днем на улице, а значит, и в мастерской J. терпимые 15 градусов тепла, то ночью, когда французское зимнее солнышко не ласкает землю, становится совсем холодно.
J. – здоровенная красивая бретонка, художник, стриженая и ясноглазая хозяйка огромной неуютной студии на Менильмонтане.
Сама J. спит в крошечной каморке, в которой есть обогреватель и душ, – остальных заночевавших в студии гостей она раскладывает по всем своим двумстам квадратным метрам, которые суть почти двор, но под стеклянной крышей.
J. с утра весела и свежа, она что-то мурлычет себе под нос и скручивает сигаретку с тем, что называет «голландский табак», – в жестяной баночке на столе всегда и для всех желающих стоит эта смесь. J. притан– цовывает под арабские песни и даже подпевает – здесь, в Париже, уже не редкость арабские радиостанции, и она слушает только их.
На плитке уже который день стоит ведро с красным вином. Всякий приходящий приносит с собой еще вина и подливает в ведро. J. поворачивает на плитке рукоятку, и эта пурпурная бурда снова греется, и все зачерпывают из ведра и пьют.
Кошку J. зовут Ча-Ча-Ча, она гиперсексуальна, она ласкается и трется о гостей и, чуть почешешь ей спинку, начинает вопить сладострастным голосом.
J. рассказывает мне о своих «проектах» – она не пишет картин и не тратит времени на пластические искусства. Но ее артистическая жизнь кипит. Например, J. дает мне в руки белую лилию из лежащих на столе и просит сесть перед маленькой видеокамерой и произнести на моем родном языке, то есть по-русски, такую фразу: «Любовь в родстве с вдохновением, вдохновение – близкий родственник любви».
Я сажусь и произношу. Потом пишу эту фразу для J. на листе бумаги, а она снимает и это.
– У меня уже есть записи двадцати шести человек, говорящих и пишущих это на разных языках, – гордо сообщает J. – Есть даже настоящий раввин, который произносит это на иврите, да! Он мой друг и согласился сказать это для меня, хоть это и не из священных книг!
– А откуда слова? – любопытствую я.
– Из стихов одного моего друга, поэта и музыканта. Он умеет одновременно любить всех и никого и никогда не терять себя – а это большой дар.
В помещении напротив студии J. прозябает некий японский живописец – он проходит под окнами в черной шляпе и очках, молодой, мрачный. J. машет ему рукой.
– Живописец… – скептически замечает она. И добавляет: – Минималист!
Сама J. – максималист. Она хочет все и сразу. Зарабатывая вовсе не съемками раввинов, бормочущих сомнительные мудрости, она – ради заработка – в одиночку перегоняет богатым людям яхты. Когда эти люди, хозяева яхт, летят на свои острова на самолетах, J. ведет их яхты за ними следом (или вперед их прибытия, не знаю).
J. была почти на всех морях и океанах. Не была на Каспии и Арале. Собирается отправиться туда в будущем году, не с яхтой, так. Особенно интригует ее река Амур – из-за названия, конечно. Она говорит, что долж– на, обязана побывать на реке Амур. Это ее замысел как художника.
J. только что вернулась из Андалузии. Там она и ее спутник бродили пешком, ночуя под звездным небом, целых две недели.
– Вот с ним я там была, – показывает она фотографию молодого мужчины с длинными кудрями. Задумывается на миг и гладит его фотографию – легко, как парижское зимнее солнце сейчас гладит крыши, не касаясь. Только проводит сверху кончиками пальцев…
– Это был «вояж де пассьон», – мечтательно улыбаясь, выдыхает J.
Кошка трется о ее ноги.
J. наливает мне кофе, а себе – горячего выдохшегося вина, скручивает самокруточку и затягивается ей.
– Я – художник моей собственной жизни. Je suis une artiste de ma vie, – говорит она.
J. пятьдесят пять лет.
Z. продолжает почти ежедневно заходить ко мне в гости. Он рассказывает какие-то дурацкие байки, говорит без умолку, а мне за него неловко. Но Z. при всем при том мне очень нравится. Он кажется мне красивым, хотя Е. говорит о нем, что он выглядит так, будто отражается в столовой ложке или будто его видно сквозь короткофокусный объектив.
Я не очень понимаю, что Z. от меня нужно. Банальный вывод отпадает как-то сам собой, потому что я вовсе не стала бы сопротивляться, и Z. это отлично знает. Он пару раз что-то такое бормотал о том, что не хочет изменять своей девушке, однако я слышу, как он постоянно врет ей в телефонную трубку, и, по моему мнению, это гораздо хуже.
Z. снова сидит передо мной, что-то такое рассказывает, а я, слушая его вполуха, думаю:
«Интересно, вот мы сидим, и он говорит. Вот, например, если бы мы с ним сейчас легли рядом, на том же расстоянии, на котором сейчас сидим? Мы бы просто легли, вот так, в одежде, и он бы продолжал все то же самое говорить?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Странно, с I. мы до сих пор часто видимся, ни разу не ссорились, но никогда, кроме того самого случая, не были особенно близки. Но это был очень важный для меня поступок, очень важный. Это было то, что действительно сделало меня сильней.
Я и А., странствуя вместе в самом начале нашего знакомства, попали на ночлег в какую-то мастерскую, к какой-то странной тетке. (С кем только не познакомишься во время путешествий!) Мы падали с ног и страшно хотели спать, к тому же у А., кажется, была температура. Он надрывно и постоянно кашлял и ничему вообще не был рад.
Нам показали какую-то темную комнату с кучей матрасов и одеял, мы заползли туда, зарылись в эти одеяла.
– Я завтра уеду домой, наверное, – сказал А. – Думаю, у меня воспаление легких.
А. сказал это по-английски, и простецкое воспаление легких прозвучало демонической «пнеумонией». Я сразу же заметила, что А. не предложил поехать с ним и не выразил ни малейшего сожаления в том, что нам придется расстаться.
Среди ночи А. повернулся и обнял меня. Он был горячий, и губы у него были колючие и сухие. Мы целовались как ненормальные, а потом разделись… и у нас ничего не получилось. А. лежал на спине, курил, кашлял и весь покрылся холодным потом. Но его жар явно спал. Он даже засмеялся, зачем-то извинился передо мной и заметил, что ему стало гораздо лучше.
При огоньках сигарет мы увидели, что стену над нашим лежбищем украшает, от угла до угла, огромный американский флаг.
– Мы беженцы, – пробормотал А., затягиваясь. – Беженцы под флагом этой гребаной страны, this fucking state.
– Мы на острове, – откликнулась я. – Мы потерпели крушение, и мы одни. Зав– тра ты уплывешь, а я останусь на этом острове, одна под чужим флагом…
– Yessss…. – меланхолично, но без сомнений ответил А.
– Du cafе?? – воркующим басом вопрошает J., заходя в залу, в которой вчера уложила меня спать. Я боюсь высунуть нос из кучи одеял, в которые зарылась ночью: в Париже все-таки январь, и если днем на улице, а значит, и в мастерской J. терпимые 15 градусов тепла, то ночью, когда французское зимнее солнышко не ласкает землю, становится совсем холодно.
J. – здоровенная красивая бретонка, художник, стриженая и ясноглазая хозяйка огромной неуютной студии на Менильмонтане.
Сама J. спит в крошечной каморке, в которой есть обогреватель и душ, – остальных заночевавших в студии гостей она раскладывает по всем своим двумстам квадратным метрам, которые суть почти двор, но под стеклянной крышей.
J. с утра весела и свежа, она что-то мурлычет себе под нос и скручивает сигаретку с тем, что называет «голландский табак», – в жестяной баночке на столе всегда и для всех желающих стоит эта смесь. J. притан– цовывает под арабские песни и даже подпевает – здесь, в Париже, уже не редкость арабские радиостанции, и она слушает только их.
На плитке уже который день стоит ведро с красным вином. Всякий приходящий приносит с собой еще вина и подливает в ведро. J. поворачивает на плитке рукоятку, и эта пурпурная бурда снова греется, и все зачерпывают из ведра и пьют.
Кошку J. зовут Ча-Ча-Ча, она гиперсексуальна, она ласкается и трется о гостей и, чуть почешешь ей спинку, начинает вопить сладострастным голосом.
J. рассказывает мне о своих «проектах» – она не пишет картин и не тратит времени на пластические искусства. Но ее артистическая жизнь кипит. Например, J. дает мне в руки белую лилию из лежащих на столе и просит сесть перед маленькой видеокамерой и произнести на моем родном языке, то есть по-русски, такую фразу: «Любовь в родстве с вдохновением, вдохновение – близкий родственник любви».
Я сажусь и произношу. Потом пишу эту фразу для J. на листе бумаги, а она снимает и это.
– У меня уже есть записи двадцати шести человек, говорящих и пишущих это на разных языках, – гордо сообщает J. – Есть даже настоящий раввин, который произносит это на иврите, да! Он мой друг и согласился сказать это для меня, хоть это и не из священных книг!
– А откуда слова? – любопытствую я.
– Из стихов одного моего друга, поэта и музыканта. Он умеет одновременно любить всех и никого и никогда не терять себя – а это большой дар.
В помещении напротив студии J. прозябает некий японский живописец – он проходит под окнами в черной шляпе и очках, молодой, мрачный. J. машет ему рукой.
– Живописец… – скептически замечает она. И добавляет: – Минималист!
Сама J. – максималист. Она хочет все и сразу. Зарабатывая вовсе не съемками раввинов, бормочущих сомнительные мудрости, она – ради заработка – в одиночку перегоняет богатым людям яхты. Когда эти люди, хозяева яхт, летят на свои острова на самолетах, J. ведет их яхты за ними следом (или вперед их прибытия, не знаю).
J. была почти на всех морях и океанах. Не была на Каспии и Арале. Собирается отправиться туда в будущем году, не с яхтой, так. Особенно интригует ее река Амур – из-за названия, конечно. Она говорит, что долж– на, обязана побывать на реке Амур. Это ее замысел как художника.
J. только что вернулась из Андалузии. Там она и ее спутник бродили пешком, ночуя под звездным небом, целых две недели.
– Вот с ним я там была, – показывает она фотографию молодого мужчины с длинными кудрями. Задумывается на миг и гладит его фотографию – легко, как парижское зимнее солнце сейчас гладит крыши, не касаясь. Только проводит сверху кончиками пальцев…
– Это был «вояж де пассьон», – мечтательно улыбаясь, выдыхает J.
Кошка трется о ее ноги.
J. наливает мне кофе, а себе – горячего выдохшегося вина, скручивает самокруточку и затягивается ей.
– Я – художник моей собственной жизни. Je suis une artiste de ma vie, – говорит она.
J. пятьдесят пять лет.
Z. продолжает почти ежедневно заходить ко мне в гости. Он рассказывает какие-то дурацкие байки, говорит без умолку, а мне за него неловко. Но Z. при всем при том мне очень нравится. Он кажется мне красивым, хотя Е. говорит о нем, что он выглядит так, будто отражается в столовой ложке или будто его видно сквозь короткофокусный объектив.
Я не очень понимаю, что Z. от меня нужно. Банальный вывод отпадает как-то сам собой, потому что я вовсе не стала бы сопротивляться, и Z. это отлично знает. Он пару раз что-то такое бормотал о том, что не хочет изменять своей девушке, однако я слышу, как он постоянно врет ей в телефонную трубку, и, по моему мнению, это гораздо хуже.
Z. снова сидит передо мной, что-то такое рассказывает, а я, слушая его вполуха, думаю:
«Интересно, вот мы сидим, и он говорит. Вот, например, если бы мы с ним сейчас легли рядом, на том же расстоянии, на котором сейчас сидим? Мы бы просто легли, вот так, в одежде, и он бы продолжал все то же самое говорить?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44