Например, он совершенно уверен, что как только мы стали бы любовниками в самом общепринятом смысле этого слова, так тут же вся нежность и все электричество, что есть между нами, немедленно улетучились бы. Я не устаю удивляться простоте представлений Z. о человеческих отношениях. Ему кажется, что если он засунет свой член в меня, то с этого самого момента у нас с ним будут какие-то совсем другие права друг на друга, ну а если что-то в процессе засовывания члена пойдет не так, то нам вообще придется больше не встречаться.
Поэтому Z. все время рассуждает на тему того, что ему бесконечно приятно об– щаться со мной без того, чтоб засовывать в меня этот свой пресловутый орган. Мне, конечно же, тоже приятно общаться с Z., но он так часто сам обращается к этой теме, что мне теперь кажется, что все здесь не так-то просто.
Вот я пытаюсь представить себе, что мы могли бы сделать с Z., чтобы не нарушить его табу. Мне ужасно интересно представить все это – уже из какого-то особого, непонятного упрямства.
Например, – думаю я, – допустим, Z. снял бы с себя одежду и остался бы голым. Я много раз видела голых мужчин, и в этом событии для меня нет ничего шокирующего. Допустим, я тоже сняла бы с себя всю одежду. Думаю, Z. тоже трудно удивить чем-то подобным.
Допустим, я села бы у Z. за спиной – конечно же, только чтоб избежать того, чего так хочет не допустить Z. Я приподняла бы ему волосы на затылке и поцеловала бы его в ложбинку на шее. Потом я дышала бы ему в волосы, а грудью касалась бы его спины. Я положила бы ладони на его лопатки и выпятила бы живот, чтоб коснуться его пупком.
Я завязала бы ему глаза, чтобы не смущать его, чтобы он мог думать там себе что угодно – допустим, представлять меня одетой, – и стала бы касаться его тела в разных местах. Так, чтобы он не знал, где он почувствует меня в следующий миг. Я касалась бы его локтей, ключиц, паха, губ, ушей, колен, трогала бы его руками, губами, пальцами ног, сосками, но совсем чуть-чуть – чтоб не нарушить границ.
Допустим, все это мне удалось бы проделать, и нам обоим, думаю, было бы от всего этого хорошо. Думаю, это было бы очень нежно и очень приятно. Это было бы красиво, и я не вижу в этом ничего плохого.
Интересно, наши отношения после этого изменились бы?
А если все-таки изменились бы, то в какой момент всего этого действия? Вот что все-таки не дает мне покоя.
А вот, допустим, мы не выдержали бы с Z. этого эксперимента (скорей всего, это так и было бы) – и вот он уже был бы во мне. Нам было бы хорошо, а потом как – сразу плохо?
Или потом несколько раз снова и снова хорошо, а потом уже – как-то печально?
Показалось бы нам, что вот тут-то все и закончилось – или нет?
Смогли ли бы мы уснуть после этого, держась за кончики пальцев?
На самом-то деле мне хочется именно этого, по большому счету. Все остальное – чистейшее любопытство.
Так что, может, Z. и прав.
Замкнутый круг какой-то.
Как-то я разбирала свой самый настоящий тайник, не воображаемый – был у меня какой-то такой чемоданчик, в который я складывала разный мелкий памятный хлам. Такой, можно сказать, ларчик фетишиста.
Я полезла туда искать чуть ли не запасную дужку для очков, и вот вдруг наткнулась на всякие замечательные предметы, которые вдруг, как в анимационном кино, сами собой сложились передо мной в занятную инсталляцию. Я, как любитель искать смысл в мелочах, просто не смогла не заметить, что в этой коллекции нелепых и ненужных предметов были вещи, напоминавшие мне о моих мужчинах, – их подарки, случайно оставленные вещи… Или что-то, напротив, сделанное мной и неподаренное, невысказанное, – но все удивительно точно и емко выражавшее характер каждого конкретного персонажа.
Например, там был кубик-головоломка на кожаном шнурочке, для ношения на шее в виде амулета, – этот кубик фигурировал и во многих рисунках одного странного, несколько занудного, любящего ломать голову над мелочами, непростого, маленького, хрупкого, тонкокостного человека – он долго носил его на себе, а потом отдал мне – как часть себя. И это действительно была часть него.
Там была бронзовая роза – ее сделал и подарил мне один красавец и сноб ювелир. Он и сам был таким, он был Розой – но с холодными, металлическими шипами.
Там была идиотская, большая, неудобная кондовая зубная щетка – память о большом, несуразном, добром и некрасивом человеке, который как-то сразу начал говорить о свадьбе, семье, детях, нравственности, семейном бюджете, зубных щетках.
Там были два тюбика какой-то роскошной, нездешней, парижской акварели. Их подарил мне мальчик, от которого с пеленок ждали исключительности, у которого «все родственники» жили в Париже, и мне он все время, растягивая слова, говорил: «Вот когда мы с тобой поедем в Па-ариж» – (к слову сказать, даже сейчас, по прошест– вии стольких лет, он так ни разу и не побывал в Париже). И вот он, с барского плеча как-то, спросив: «А какие твои любимые цвета?» – я сказала, конечно же: «Ультрамарин и фиолетовый!!!» – вытащил из коробки и подарил мне два тюбика акварели, привезенной ему из самого Парижу. Я вернулась от него домой и жадно приготовила лист лучшей акварельной бумаги. Но, увы, краска уже ни для чего не годилась – она намертво окаменела в тюбиках, и какой-то специальный французский клей, видно, был добавлен в нее и уже не разводился водой – краски слишком долго пролежали у него без дела. Так случилось и с ним самим, с его собственной жизнью, с его исключительностью.
Там были бусы – я сделала их сама, когда думала про одного человека, который ничего не мог подарить мне, потому что у него ничего не было. Он был бродяга с песком в волосах, и мы с ним познакомились на берегу моря, собирая оплавленные морем палочки и янтарь, из которых я потом и сделала бусы, а на длинных серых этих палочках-бусинах были написаны стихи: «Не произноси ни слова пока мы летим вдвоем прозрачный мой тростниковый навек потерянный дом».
От А. мне остался диск с музыкой Перселла – в один из первых дней нашего знакомства, в чьей-то квартире, увидев проигрыватель и виниловые пластинки в углу, он начал рыться в них, и то, что он нашел и поставил, – был Перселл. Тогда это было так как-то светло, и музыка эта казалась мне волшебной, таинственной, полной каких-то обещаний. Потом А. не раз ставил Перселла – бывали вечера, когда мы приходили домой с прогулок, смеясь, так, как будто у нас все хорошо, как будто мы понимаем друг друга так, как нам казалось вначале. Но потом А. делал какое-то особенное лицо, задумывался, подходил к проигрывателю и ставил мне снова и снова эту музыку, и это уже звучало как издевательство. «Послушаем эту арию из Перселла», – говорил он, и это означало, что сейчас он будет сидеть с прикрытыми глазами, и его нельзя будет потрогать или поцеловать, а лучше сразу же уходить спать – в его сердце сейчас что-то другое, не я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44